л радость Воскресения Христова. Ту радость, которая открывает горизонты и сердца.
Наконец, многие москвичи и питерцы ездили к знакомым священникам в отдаленные деревни. Там, кроме настоятеля, в приходе часто было лишь несколько старушек, одна из которых формально считалась старостой, вторая – казначеем, но, по сути, священник все-таки управлял приходом сам. В таких местах можно было и исповедоваться по полчаса, и с батюшкой беседовать за полночь, и попеть-почитать во время богослужения – благо «чтецов в законе» и вообще мужчин, умеющих читать по-церковнославянски, там не было, а на клиросе стояли, как тогда говаривали, «полторы бабки». Кое-где была и система, описанная сельским духовенством следующим образом: «Сам читаю, сам пою, сам кадило подаю».
Ради такой невиданной в Москве «свободы» люди ездили в Калужскую, Владимирскую, Ивановскую, Тульскую области – туда, где архиереи не боялись собраний молодых людей в приходах, а главное, рукополагали и не притесняли тех, кто такие собрания мог иногда устраивать. Гораздо хуже обстояли дела в областных и районных центрах, куда дотягивались руки всесильных «уполномоченных» и где часто служили «чиновные» отцы, больше всего боявшиеся за благополучие своих семей и за спокойное течение сытной, размеренной жизни. Так было в Тверской области, в Смоленской (до прихода туда нынешнего Патриарха), в Рязанской, да и в большинстве других. Духовенство тамошних городов и крупных сел там могло без доли иронии сказать:
– Зачем нам эти москвичи-философы… От них доходу никакого.
«Философы», впрочем, отвечали взаимностью. Один московский поэт так описал отношение провинциального духовенства к отцу Александру Меню:
В церковной кружке, братцы, денег много – Не зная бед, жри водку, ешь курей. Но все опять не так, опять не слава Богу, Ведь по-людски не может жить еврей.
Впрочем, уже в конце восьмидесятых многие священники, и отнюдь не только и не столько евреи, причем подчас люди весьма немолодые, решительно отказались от спокойной подсоветской жизни, состоявшей почти исключительно из совершения богослужений и «треб» – крещений, отпеваний, изредка венчаний. В приходах появились первые кружки, лектории, группы милосердия, воскресные школы. Довольно сильную систему обучения основам веры создал отец Георгий Кочетков – его община состояла и сейчас состоит из целого ряда «малых братств», руководимых мирянами. Когда в начале 90-х годов их начали шельмовать и выдавливать из Церкви, я был одним из двух действующих церковных чиновников – вместе с пожилым уже отцом Виталием Боровым, – подписавших письмо в их защиту. Впрочем, я не мог и не могу одобрить двух тенденций в деятельности отца Георгия и его духовных чад. Это чрезмерное следование либеральному эмигрантскому богословию и предельная концентрация на личности и указаниях «лидера» – вплоть до нежелания слушать почти всех других священников и отсутствия контакта с ними. Что будет с этой общиной, когда лидер состарится или отойдет в мир иной, никто сейчас не решится сказать…
Часть духовенства и особенно старост удивлялась новым инициативам и подсмеивалась над ними. Один «маститый» протоиерей из Украины как-то за ужином, по-детски искренне, спросил меня:
– Слушай, что за штуку вы тут в Москве придумали – воскресные школы? Расходы, хоть небольшие, но есть. А доходов – ноль! В чем смысл-то?
Религиозная безграмотность после советских лет была чудовищной. Один батюшка рассказывал, как в начале девяностых только что открывшийся монастырь посетила экскурсия. Прилично одетая дама, умильно взирая на иконы, говорит свой спутнице:
– У моей бабушки бог был Николай Угодник. У мамы – икона Kазанская. А я вот выбрала себе в бога – Смоленскую.
Другой известный клирик, ученый игумен, ушедший потом в раскол, так и просто загодя злорадствовал:
– Ну что, ну и пришли эти дети… Пиписка вырастет – и уйдут, поминай как звали!
При этом иногда утверждалось, что «на наш век старух хватит, а не хватит – новые состарятся». Судьба комсомолок сталинского призыва вроде бы это подтверждала – но Бог и история распорядились иначе, о чем я несколько позже расскажу.
В начале 90-х годов были наконец «свергнуты» старосты – в новых приходах их роль свелась к чисто служебной, да и в старых их власть сильно ограничилась. С одной стороны, это покончило со всевластием мирян, ориентированных только на зарабатывание денег и на поддержание хороших отношений с властями. С другой – многим священникам, особенно в восстанавливаемых или строящихся храмах, приходилось становиться прорабами, снабженцами, вечными просителями в кабинетах богатых людей, среди которых в этот период было много представителей криминала и просто наглецов, позволявших себе буквально издеваться над «карманными попами». Рассказывают историю, как один священник умер, когда его заставили выпить «на спор» пару литров водки, пообещав в случае «успеха» восстановить храм. К сожалению, церковное начальство нередко требовало завершить восстановительные работы «любой ценой» к какому-нибудь сроку, толкая духовенство на постоянное унижение перед нуворишами. Перед более крупными «спонсорами» оно унижалось само – венчало не вполне законные браки, участвовало в праздновании омерзительных новорусских «юбилеев», освящало предприятия и магазины сомнительного характера.
Постепенно проблемы приходской жизни, сохранившиеся с советских времен, пополнились новыми или усугубились на новой почве. Возьмем такое явление, как «требоисполнительство». Многие клирики в приходе получают совершенно мизерное содержание – причем оно соответствует реальным денежным поступлениям в храм («спонсорские» деньги на строительство и реставрацию мы здесь в расчет не берем). Однако иногда священник может получить сумму, равную своему месячному «довольствию», совершая крестины, отпевание, соборование, освящение машины – в приходе, а уж тем более «на выезде». И если в советское время это было отчасти оправданно – люди боялись прийти в церковь, – то сейчас «выездная» треба уместна только в случае посещения больного, освящения жилища или рабочего места. Для всего остального людей лучше пригласить в храм. Однако многие священники «живут» именно требами – богослужение становится чем-то второстепенным. В некоторых храмах после литургии – главной службы – совершаются молебны, что с точки зрения богослужебной культуры, мягко говоря, не вполне логично. На эти молебны иногда приходит больше людей, чем на литургию, а уж если кто оказался в храме ближе к ее концу, то скорее для того, чтобы перед молебном или панихидой свечки поставить. Это, если хотите, перевернутое с точки зрения настоящего христианства сознание.
Некоторые люди вообще не понимают и даже не пытаются понять богослужение. Они приходят в храм и молятся своими словами – о близких, о житейских нуждах. Само по себе это естественно и совсем не плохо, но только если не теряется смысл христианской жизни, открываемый нам в том числе через богослужебные тексты, составленные по преимуществу святыми людьми. В одной из священнических молитв, читаемых во время утрени, даже говорится: «Как подобает молиться, Господи, мы не знаем, если Ты не наставишь нас Духом Твоим Святым». Молясь о земном, мы подчас забываем о главной – вечной – жизни, упускаем ее из внутреннего взора. А ведь нынешняя жизнь – лишь вступительный экзамен перед вечной. Она, эта бесконечная жизнь, – наша главная и, по большому счету, единственная цель. И достигается она истинной верой и добрыми делами. В нее не войдут ни отрицающие Христа, ни нарушающие Его заповеди.
В понимании всего этого нас воспитывает богослужение. Не случайно русские люди давних веков, которые в огромном большинстве своем не читали Библии и не учились Закону Божию, сохранили многие евангельские изречения в пословицах и поговорках: они усвояли богооткровенные истины во время службы в храме. Сегодня многие из тех, кто с готовностью учит английский, французский и даже китайский или арабский, не сомневаясь в практической полезности этих языков, сетуют на «непонятность» церковнославянских богослужебных текстов. Однако достаточно пару раз прочесть любой из них и пару раз посмотреть непонятные слова в Интернете, чтобы понимать, что именно поется и читается в храме. Другое дело, что тексты это сложные даже в русском переводе. Многие из них представляют собой возвышенную «византийскую» литургическую поэзию – или древнееврейскую, если говорить о псалмах. К тому же все эти тексты, даже «простые», афористичные, погружают нас в особый мир – мир созерцания правды о неописуемом Боге, мир вершин святости и богомыслия, мир Царства Христова, непостижимого человеческим умом.
Никакое богатство, никакое здоровье, никакое физическое благополучие, никакой душевный комфорт не могут иметь настоящего смысла, потому что не продолжаются в вечности. А вечность открыта нам Христом и только Христом. Грешный человек не мог спасти себя от греха, как не может утопающий вытащить себя из пучины. Но и жить дальше во грехе невозможно, потому что грех всегда рождает смерть и не наследует вечность. И значит, несмотря на наши грехи, несмотря на наши несовершенства, на всю нашу слабость, Небо открыто нам именно спасительным Христовым Воскресением.
И вот тогда, когда Господь открыл нам Небо, сделал для нас возможным – не по нашим заслугам, а Своей силой – достичь вечную блаженную жизнь, тогда и только тогда приобрело смысл наше земное бытие и все, что происходит в мире, если только это что-то нацелено на помощь людям в достижении жизни вечной. Не могло и не может быть смысла жизни без Воскресения Христова, без Пасхи.
И одновременно ныне, когда мы имеем перед собой Христов путь, когда Христос пострадал, умер и воскрес, и нас за Собою из ада наших согрешений возводит в Небо – именно поэтому не может быть бессмысленной жизнь. Не может быть ни одиночества, ни отчаяния, ни уныния, ни всех тех многих душевных недугов, которыми так страдает, часто безысходно, современный человек. Все это отлетает, как случайная тень, от человека, который знает, ради чего мы живем и какое благо нам Христос дал Своим страданием и Своим Воскресением.