На самом деле любая община православных христиан – что в Париже, что в Нью-Йорке, что в Москве – призвана быть отражением Царства Небесного, устроенным именно по его законам и правилам, а не по логике приспособления к «миру». Там, где мы в меньшинстве, нам, конечно, не удастся построить по нашим правилам жизнь всего общества. Но пусть у нас нет государей – есть епископы, пресвитеры, авторитетные миряне.
В каком-то смысле православная диаспора – это всегда status in statu, поскольку она должна состоять не просто из греков, русских, сербов, а из граждан Царства Божия. И жизнь семьи, жизнь общины мы призваны вести так, чтобы она во всем соответствовала православным представлениям, свидетельствуя окружающим о правильности нашего пути.
Штатным клириком Москвы я, между прочим, не был: Патриарх Алексий хоть и давал благословение на рукоположение митрополитом Кириллом сотрудников Отдела внешних церковных связей, «легализовывать» их в Москве не спешил, и это, конечно, была совершенно сознательная позиция. Только в 1994 году к ОВЦС был «привязан» уже упомянутый храм в Хорошеве. Там приходская жизнь была совершенно другой, чем в «элитарном» Новодевичьем, куда, помимо полусотни местных бабушек, ходили интеллигенты и ценители искусства, хотя тоже не в большом количестве.
В Хорошеве же по воскресеньям и праздникам всегда была толпа. Храм этот, новооткрытый и тогда еще не до конца восстановленный, был единственным в огромном жилом районе с населением немаленького города – 165 тысяч человек. Да, многие из тамошних верующих ездили в центр, но немало их все-таки приходило в ближайшую церковь. Настоятелем храма был назначен архимандрит Феофан (Ашурков), тогда зампред ОВЦС. С ним служило еще два-три священника, до предела перегруженных бюрократической работой. А поток людей в тесном храме был огромный! Одним из главных испытаний были крестины. Совершались они в два приема: сначала около 30 детей, потом 10–20 взрослых, и это за одно обычное воскресенье. Ни о какой катехизации – предкрещальной подготовке – тогда речи не шло, да она даже и не приветствовалась: многие в церковной среде считали ее «блажью». Впрочем, удавалось перед крещением и по ходу совершения таинства что-то людям рассказать – даже если речь шла об орущих младенцах, окруженных сотней родственников. К исповеди и причастию по воскресеньям приходили сотни человек, иногда их число переваливало за тысячу. Поисповедовать, например, втроем 600 человек за одно воскресное утро – дело непростое, но и не невозможное. Приходилось убеждать людей называть каждый грех одним словом, без подробностей – так можно было уложиться секунд в 30, максимум в минуту. Такой опыт служения в «потогонном» приходе спального района я всегда вспоминаю, когда мне говорят, что в Москве и других городах не нужны новые храмы.
Русский человек запросто может прийти к храму часа в два ночи и начать заплетающимся языком молиться, а то и чего-то требовать. Один батюшка рассказывал, как к нему в деревенский храм приходили по ночам мужики со своим наболевшим:
– Отец, а какой там Бог есть, кому молиться? Вот жена у меня сволочь, вот надо что-то такое… Какой «сплю», ты ж поп!
Впрочем, все-таки именно в храм идут, а не к «нервному врачу» и не к участковому. К этим ночью уж точно не обратятся.
После этого храм святителя Николая на Трех Горах, в пресненских переулках, куда я попал в 2009 году, мог показаться курортом. 30–50 причастников за воскресенье, возможность спокойно разговаривать на исповеди субботним вечером – и полная тишина делового квартала в выходные дни. Впрочем, постепенно стали появляться новые люди. Местных жителей среди них почти не было, преобладали жители окраин и даже области, в том числе те, кто по будням ездил на Пресню работать. Многие просто хотели молиться не в толчее церквей спальных районов, а в полупустом огромном храме, даже если для этого приходилось ехать в центр.
До моего прихода при храме уже действовала воскресная школа с сильным спортивным уклоном – ею руководил отец Даниил Зубов, выпускник Университета физической культуры. Вскоре миряне начали приходить со все новыми инициативами. Так в приходе начали работать клуб реконструкторов, отряд Организации российских юных разведчиков, иконописная мастерская, художественная школа, кружок по изучению Библии, группа молодых археологов во главе с отцом Димитрием Лином, православная психологическая школа отца Андрея Лоргуса, институт «Со-действие» во главе с Петром Кондратьевым, молодежный хор, собрания анонимных алкоголиков и анонимных наркоманов… Всего уже не упомнишь. Помещений, слава Богу, в приходе хватало.
Иногда бывает очень непросто говорить людям о церковном единстве – особенно поверх разделения на «жидомасонов» и «фашистов», как выразилась поэтесса Олеся Николаева. Сейчас это разделение ослабло, но лет десять назад оно было очень ощутимо. Однажды, как раз в те годы, мне довелось быть на собрании учеников отца Александра Меня, где дружно ругали общество «Память». Я особо не рвался на трибуну, но попросили выступить, и тогда я напомнил, что люди из «Памяти» – это часть нашей единой Церкви, это часть нас как целого. И с «памятниками», даже если они не правы, надо научиться жить вместе и делать одно дело, изменяя к лучшему их и себя. Понят я тогда не был. Некоторые даже перестали со мной здороваться. Но само развитие церковной жизни помогло людям работать сообща. Те же, кто пошел другим путем, все больше замыкаются в себе и в своих группах – «жидомасонских» или «фашистских», то есть, простите, «истинно просвещенных» или «истинно патриотических».
В 2011 году в Отдел по взаимоотношениям Церкви и общества, который я тогда возглавлял, обратилась Нина Кибрик, руководительница музыкально-художественного клуба «Арт’Эриа», который как «нерентабельный» выжили из Центрального дома работников искусств. Я написал ходатайство в его защиту, пригласил Нину в свою программу на радио, а потом неожиданно для самого себя предложил ей: «Есть у нас под храмом подвал, заваленный строительным мусором, – посмотрите на него. Если мусор разгребете, можете там собираться». Через несколько месяцев сводчатое помещение, куда в приходе и заходить боялись, превратилось в арт-пространство с уникальной атмосферой. Со временем там появились рояль, на котором когда-то играл Галич, куча старых пластинок и проигрывателей, артефакты 70-х и 80-х годов. Я не раз водил туда западных гостей, говоря: «Вот так выглядел мир позднесоветского андеграунда». Подвал стал криптой – именно так, не без благоговения и не без намека на «криптоискусство», начали именовать это место посетители клуба. Там постоянно сменяют друг друга выставки самобытных художников, исполняется классика, авторская песня, фолк, авангард, акустический рок. В общем, спонтанная авантюра с подвалом удалась. Правда, пришлось пару раз попросить не устраивать репетиции во время вечерних служб, а то бывало и такое: стоишь в алтаре и ногами чувствуешь барабанный ритм.
Главное было в другом: посетители клуба, музыканты и художники во множестве влились в приход. Вообще прихожан со временем стало больше раза в три. Настоятель ничего для этого не делал – просто не мешал инициативе священников и мирян, почти не сковывал их свободы. Вообще за 25 лет служения в сане я много раз убедился в правоте подхода, который ранее видел у многих своих учителей: священник не должен все за всех решать и планировать, ему не надо мелочно руководить мирянами. Свобода, стремление дать человеку раскрыться, при очень тактичных советах – иногда полушутливых, на примере собственных ошибок, – это путь лучший и самый действенный. Пастырю не нужно довлеть над пасомыми. И уж точно не нужно ему привязывать их к себе, а тем более злоупотреблять привязанностью. Это вредно и для мирян, особенно для женщин, и для самого священника. Ему нельзя вести себя с людьми холодно, презрительно, надменно, но и панибратствовать не стоит, как и превращаться в «члена» каждой семьи, дающего назойливые советы.
Что проще: воспитывать духовное чадо в каждодневном получении «благословений» – то на учебу, то на звонок родителям, то на покупку книги – или «повозиться» с человеком, научив его принимать решения? Второй путь отнимает время, силы. Но дает гораздо больше радости и спасает священника от духовного плена среди своих же пасомых, каждодневно стоящих в очередях за теми самыми «благословениями». Да, есть люди совершенно «несмысленные», которые действительно не могут сами и шага ступить. Но по крайней мере попытаться воспитать не раба и не вечное «чадо», а свободного и взрослого человека – всегда стоит.
Сейчас я служу в прекрасном древнем храме Святого Феодора Студита у Никитских ворот. Община там меня встретила сплоченная, преданная приходу, но совсем маленькая – в иные воскресные дни причащалось менее десяти человек. Впрочем, и туда приходит все больше новых людей. Удается, как и раньше, собирать вместе очень разных людей – от рыночных реформаторов эпохи 90-х годов до молодых ультраконсерваторов, от подростков до глубоких старцев. Храм, между прочим, был построен в 1626 году Патриархом Филаретом, отцом первого царя из рода Романовых Михаила Феодоровича. Патриарх очень любил эту церковь и существовавший вокруг нее монастырь – тогда загородный. Позже прихожанином храма, уже приходского, был Суворов. Даст Бог, имена этих сынов Церкви и Отечества объединят вокруг древней святыни многих наших современников.
Урок на будущее
Приходы и храмы могут быть самыми разными. Но в каждом из них главным должно быть общение с Богом. Тогда и общение между людьми будет совершенно другим, чем за пределами Церкви. Иной путь – обмирщение, превращение в клуб по интересам, в центр социальной работы, в место