Агора
Искушение искусством
Я никогда не занимался никаким художественным творчеством. Литературные опыты не в счет – их я предпринимал в основном для того, чтобы донести какую-то «внелитературную» мысль до окружающих. Но вот активным потребителем культуры являюсь давно. Толстые книги – и документальные, и классику, и советские исторические романы – я начал читать лет с пяти. По всем основным московским музеям – начиная с историко-политических – самостоятельно и подробно прошелся лет в семь-восемь. Музеи Калуги и Львова посетил практически все – годам к десяти. Кино смотрел тоже с детства, но довольно бессистемно. Рок и бардовскую песню слушал, сколько себя помню – на отцовских кассетах, по западным «голосам», а в редких случаях по советскому телевидению. Коллекция пластинок у меня начала складываться, наверное, лет в пять – кое-что сохранилось практически с того времени. Диски в «уцененке» во втором классе школы уже покупал вовсю. В консерваторию начал ходить лет в тринадцать, в театры – чуть позже, причем довольно редко (почему – поясню чуть ниже). С юного возраста полюбил «серьезных» композиторов – Баха, Вагнера, Бетховена. Чуть попозже – Шостаковича, Пярта, Пендерецкого, Бриттена, Мартынова.
Шостакович, пожалуй, лучше всех выразил трагедию подсоветской жизни. Один знакомый музыковед даже сказал: «Странно, что Шостаковича не расстреляли первым». Его музыка – это огромное напряжение ума, который искал выход посреди безысходной реальности, но, наверное, так и не нашел его. Композитор прекрасно умел писать и легкую музыку. Но в своих симфониях он, цитируя ее, подвергает горькой иронии популярную чувственность, «душевность». Действительно, все наши чувства так смешны и ничтожны перед лицом человеческих трагедий, перед лицом вечности, перед лицом Божиим… В битве навязчивой «душевности» и Шостаковича я на стороне последнего, даже если он давно проиграл 99,9 процентов российской и мировой аудитории.
Естественно, с самых юных лет, особенно после прихода в Церковь, я довольно много общался с творческой публикой. Часть ее мало отличалась от прочих верующих людей: в храме иконописцы, полуподпольные писатели и поэты, руководители церковных хоров держались как обычные труженики или прихожане. «Видные деятели советского искусства» – например, Иван Козловский или актер Владимир Заманский, игравший положительные роли в советских фильмах, – вообще старались себя вести незаметно и осторожно, чтобы лишний раз не попасться на глаза властям. Впрочем, заходила в храмы и бурно живущая богема – с ней я познакомился довольно быстро. Некоторые ее представители бывали у отца Димитрия Дудко, с иными мы просто знакомились в храмах.
Никита Любимов, сын известного режиссера, иногда добывал для церковной молодежи билеты в Таганку, где в начале восьмидесятых – невиданное дело – играли «Мастера и Маргариту» с огромными крестами в качестве декораций. Сбегалась, понятное дело, вся Москва – верующая и неверующая. Вокруг Таганки раскручивался и квазирелигиозный культ Владимира Высоцкого, особенно после его кончины. Сказать, что этот человек был популярен, – ничего не сказать. Его песни звучали из окон, на пляжах, на различных посиделках (уникальный феномен: сейчас, через три с половиной десятилетия после смерти Высоцкого, его записи звучат из окон машин и даже используются как рингтоны). В 80-е годы у него была масса подражателей. На дни его памяти – 25 января и 25 июля – у могилы поэта на Ваганьковском кладбище собирались тысячи людей. Кто-то пытался перепеть песни Высоцкого, а кто-то рассуждал о Боге. Приходили и разные проповедники – так, именно на Ваганькове я впервые познакомился с баптистами. Некоторые православные даже читали самочинно составленный акафист покойному барду. До икон тогда не додумались (вот «иконы» Игоря Талькова уже писали), но уже на памятнике Высоцкому гитара образовывала подобие нимба. Некий религиозный поиск, некие духовные интуиции у поэта были – но, увы, насколько мне известно, до настоящего прихода в Церковь он не дожил. И сгубил себя.
Это, впрочем, не мешало верующим людям рассуждать о нем, а иногда почитать его до самозабвения. Были и другие предметы обожания. Либеральная часть христианской интеллигенции с придыханием говорила о Солженицыне, ловила каждое его слово, доходившее через «там-» и «самиздат». Лекции Сергея Сергеевича Аверинцева, уже в середине восьмидесятых превратившиеся в прямую проповедь христианства, привлекали множество воцерковленного и ищущего народа. «Дом Телешова» – штаб-квартира московского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры – стал собирать художников и лекторов «православно-патриотического» направления. Отец Александр Салтыков – в штатском костюме, как искусствовед – рассказывал там о «памятниках древнерусской живописи». По сути, происходила самая настоящая катехизация через рассказ о тех аспектах учения Церкви, которые отражены на той или иной иконе. Из среды защитников Москвы вышла и ударная волна патриотического движения – журналист Дмитрий Васильев, создавший общество «Память», быстро превратился в фигуру весьма известную. Религиозные поиски затронули русский рок. Молодые христиане взахлеб цитировали, например, песни Гребенщикова, где упоминались библейские образы – пусть вперемешку с буддийской терминологией и либерально-гуманистическими идеями.
Как-то прослушал сборник всех сохранившихся записей Александра Галича. Этот человек, после многих жизненных распутий ставший православным христианином, очень болел сердцем за Россию, несмотря на уничижительную и едкую критику, которой полны его стихи. В «Песне об отчем доме», выплеснув на него всю свою неизбывную горечь, Галич говорит:
Но когда под грохот чужих подков Грянет свет роковой зари, Я уйду, свободный от всех долгов, И назад меня не зови. Не зови вызволять тебя из огня, Не зови разделить беду. Не зови меня, не зови меня, Не зови… я и так приду.
Мне очень и очень жалко, что «диссидентская» культура советского времени сегодня почти совершенно забыта, оставшись достоянием узкого круга пожилой интеллигенции. Вместе с этой культурой уходит живое чувство истории, уходит опыт реальной свободы творчества. Эта свобода родилась в противостоянии тоталитарному режиму, которого теперь нет. Но она так нужна именно сейчас – для тех, кто совершенно не свободен от заказов, моды, выгоды, вкусов толпы!
Словом, в культурном пространстве начала открыто формироваться христианская составляющая – или, по крайней мере, «богоискательская». В 1988 году, к 1000-летию Крещения Руси, было открыто несколько выставок, причем связанных не только с древним или традиционным искусством. Вместе с журналисткой Ириной Кленской и парой менеджеров от искусства мы создали небольшой заговорщицкий комитет и довольно быстро «пробили» выставку христианской живописи в небольшом зале на Солянке. Там соседствовали работы авангардистов – в том числе Виталия Линицкого, одного из ветеранов арт-сообщества с Малой Грузинской, – и иконы из собрания Патриарха Пимена. Последнее «получилось» совсем неожиданно: мне позвонил ближайший помощник Первоиерарха игумен Сергий (Соколов), откуда-то узнавший про подготовку выставки, и предложил впервые показать публике вещи, хранившиеся в Чистом переулке. Еще в предыдущем году такое было бы немыслимо в СССР.
В конце восьмидесятых я активно дружил с товариществом художников «Москворечье» – назвали его в честь камерного зала в Садовническом проезде, где молодые приверженцы русского реализма устраивали выставки. Участвовали и мэтры – Михаил Кугач, Вячеслав Стекольщиков, молодежью же тогда считались Николай Анохин, Иван Дмитриев, Сергей Присекин. Все эти люди активно выступали против наступления попсы и авангарда, а их приверженность реалистической школе обосновывалась христианскими ценностями. В ходе бурных посиделок с патриотическими лозунгами и проклятиями в адрес массовой культуры рождались и новые идеи. Появлялись интервью, задумывались круглые столы, организовывались выставки – одна из них прошла на Погодинской, в Издательском отделе Московского Патриархата.
Вернемся от «патриотов» к «либералам» – общаться доводилось и с теми, и с этими. К концу восьмидесятых в полудиссидентской среде уже существовала настоящая христианская культура – мотором ее формирования был отец Александр Мень. Корни этого арт-потока находились в Западной Европе, но именно поэтому он мог быть воспринят на ура позднесоветским обществом. Были по-любительски дублированы многие зарубежные христианские фильмы, в основном католические. Были переведены и распеты песни общины Тэзе – католико-протестантского монашеского братства, уже несколько десятилетий собирающего по сто тысяч молодых людей на молодежные встречи в разных европейских городах. Было издано – по крайней мере в «самиздате» – множество литературы. Были свои легенды: например, Сандр Рига, самобытный художник, создатель подпольного журнала «Призыв», отсидевший в спецпсихушке и слывший одним из немногих несломленных диссидентов. С Сандром мы провели массу времени в долгих разговорах о том, как вывести его мысли и историю его жизни на пространство общедоступной культуры и в СМИ. Увы, ничего не получилось – после нескольких выступлений в крупных московских домах культуры он остался принципиально «камерным» человеком, а в середине 90-х вернулся на родину, в Латвию. Похоже, вплоть до этого времени он ожидал, что за ним вновь начнет охотиться КГБ.
Многократно больше шансов выйти в «массы» было у христианского молодежного клуба «Осанна», состоявшего из учеников и последователей отца Александра Меня. Лидеры клуба – Андрей и Карина Черняки – собирали молодых и не очень молодых людей, вместе молились, пели песни, смотрели и обсуждали фильмы, изучали основы христианского вероучения. Конечно, они были сильно ориентированы на Запад, особенно на католические молодежные движения и на русских богословов-эмигрантов. Но в конце восьмидесятых и начале девяностых как раз это молодежь и привлекало.