Но бес, сидевший в нем, не вышел, а лишь притаился. Однажды — было это года через два или три, осенью — сосед, промышлявший спекуляцией, принес кусок хромовой кожи, с тем чтобы Саша, как человек грамотный, определил, сколько в нем квадратных дециметров. Сосед боялся продешевить. Удивившись, что это нельзя сделать тут же, сосед оставил кожу до завтра. Но и назавтра и через два дня задача не была решена. Конечно, для цели, какую преследовал сосед, не составляло труда определить с большим или меньшим приближением количество этих дециметров. Но такая кустарщина была бы не по чести нашему герою, она была бы несовместима с его научной добросовестностью. Сосед, сделав мину: «Чему вас только учат», понес кожу более опытному математику — сапожнику.
А Саша Дягилев сел за работу. Определить площадь неправильной криволинейной фигуры непосильно для школьника. Но отступиться от задачи он уже не мог. Он бился над нею две недели. Когда решение пришло, Саша не слишком удивился: если на то пошло, не было еще задачи, которую бы он не решил. Удивление пришло потом, когда он догадался, что изобретенный им математический аппарат годится не только для этой задачи. Он, по-видимому, имел какое-то более общее значение.
К учителю он на этот раз не пошел. Он пошел к одному полузнакомому инженеру, который работал на заводе в конструкторском бюро.
Визит был некстати: инженер только что поругался с женой. Тем не менее он выслушал гостя, слушая, впрочем, не столько его, сколько жену. Она в это время плакала в соседней комнате и собирала вещи, чтобы в очередной раз уйти из этого дома навсегда в некий дом иной.
— Прекрасно! Пре-вос-ходно! — гаркнул инженер с каким-то неестественным торжеством, когда за женой хлопнула дверь. — У вас что ко мне? Я вас Слушаю.
Парнишка сообразил, что рассказанное им было пропущено мимо внимания. Надо ли повторять сначала, когда человеку не до него? Саша принялся извиняться. Но инженер его не отпустил. В такую минуту ему было бы одному нехорошо. Он долго читал тетрадку гостя и, пока читал, успокоился. Саша глядел на него с надеждой. Инженер сопел. Наконец он отложил тетрадь, как вещь, которая оказалась совсем не такой, какую он ждал.
— Намудрили, молодой человек. Вообще, я гляжу, развелось мудрецов делать проблемы из ничего. Почему-то надо менять квартиру на большую с доплатой. А потом менять снова на меньшую. Да еще истерика… А не умнее ли попросту жить в законной квартире и ни на что ее не менять? Вот это, мой дорогой, что вы мне представили, то же самое. Называется правой рукой чесать левое ухо. Задача эта не так решается. Подайте-ка мне карандаш.
Он привычно и быстро сделал вычисление на листке. Саша ничего не понял. Он сказал:
— Этот материал мы еще не проходили.
— Не проходили? — повторил хозяин. — Ну да. Вы, как я понимаю…
Он привык иметь дело с равными себе. До него не сразу дошло, что гость не инженер и даже не студент. Просто парень был рослый и говорил басом. Инженер оглядел его еще раз — внимательнее, чем до того. Гость был юношески нескладен и даже нелеп. Школьник…
Инженер потер лоб и взял опять тетрадь. Он сказал, что вообще-то… («Как бы это объяснить?» — потирал он лоб.) Вообще-то Саша задачу решил. В вычислении есть идея предела. Величина, которую мы получаем посредством суммирования и перехода к пределу, называется в математике интегралом. Произведя действие обратного порядка, будем иметь дифференциал… Объяснение, видимо, было не совсем ясно гостю, но других, более понятных слов у инженера не нашлось.
— Если этого вы не знали… — оживился он. — В сущности, вы изобрели дифференциальное и интегральное исчисления. Пусть только в зародыше. Надо думать, эта идея поначалу родилась в зародыше и у самого Ньютона. Вам это имя знакомо?
Оно было знакомо. Еще бы! С Ньютоном у Саши были давнишние отношения. Саша, например, считал, что в принципе движения ракеты есть расхождение с механикой Ньютона. В отличие от учителя, который от таких вопросов нервничал, инженер уважительно отнесся к сомнениям парня. Он без труда отыскал ошибку в рассуждении и сердечно, как третейский судья, помирил Сашу с Ньютоном.
Потом они пили чай и спорили о Ботвиннике. Ученическая тетрадка все больше влекла к себе инженера. Он все поглядывал на нее, все косил глазом. Наконец он взял ее в руки и снова перелистал. Инженер никак не мог решить для себя: нужно ли в этом случае удивляться или не нужно?
— Конечно, задним числом мы все умны, — сказал он. — Но, в сущности, анализ бесконечно малых — такая же необходимая и простая вещь, как таблица умножения. Идея носилась в воздухе, наверное, с самой древности. Независимо от Ньютона ее открыл Лейбниц — это говорит о том же. А теперь вот независимо от Ньютона и Лейбница…
Инженер дружески взъерошил Сашину шевелюру.
Этот день был Сашин праздник. Однако в лучах радости гордыня не гибнет, но расцветает.
Лейбниц… Кто такой? И почему это так: о чем бы ни подумал и что бы ни сделал, непременно был или есть человек, который это же подумал или сделал до тебя? Неужели в жизни уже нет ничего, что можно увидеть первым? Даже Америка и та открыта была до Колумба. Эта мысль и потом тревожила его не раз. Но разве всякое новое не начинается с сомнений? Он стал сомневаться во всем. Дошло до того, что он подверг сомнению основы основ — аксиомы. Дважды два — четыре? Неизвестно. Это еще надо доказать.
Обнаружилось, что и на этом поприще у него есть великий предшественник — русский человек Николай Иванович Лобачевский. Но Лобачевский создал новую геометрию, а наш герой достиг лишь того, что у него стала образовываться усталость, как от бессмысленного бега по кругу.
Однажды был культпоход в театр, где он услышал такие слова: «Все только кажется. Мы не существуем. Это только кажется, что мы существуем. Но не все ли равно!» Играли что-то чеховское. Слова эти говорил какой-то врач — разучившийся, разуверившийся и, сверх того, пьяный. Актер играл хорошо. Публика очень смеялась.
Сашу эти слова обожгли. Он перестал следить за пьесой. Потом он ушел.
Он ходил по улицам до вечера. «Нет улиц, нет людей, ничего нет, — лихорадочно думал он. — Все только кажется». В этой мысли была сладострастная жуть, как в ходьбе над пропастью. Не существует ничего. Все только кажется мне. Это же так увлекательно! Правда, здесь таилась какая-то нелепость. Но наш философ не спешил эту мысль покидать. Разве не безумие предположить, что параллельные линии пересекаются? А между тем они пересекаются в бесконечности. Почему бы в таком случае не предположить и что угодно другое?
Помнится, было сыро и холодно. Еще не совсем стемнело, но зажглись фонари. Свет дня был уже слаб, свет ночи был еще робок. Вместе это создавало чувство неустойчивости, неустроенности и какого-то тайного беспокойства. Саша прислонился плечом к столбу и стал ждать автобуса. Он продрог на ветру, устал и был голодный. Автобус все не шел.
У тротуара остановилось такси. Саша видел, как женщина с заднего сиденья подала деньги. Она подала их как бы не шоферу, а куда-то в пространство. Шофер же, со своей стороны, тоже принял плату, не взглянув на пассажира. Женщина, выйдя, хлопнула дверцей. Она слабо хлопнула, дверца не закрылась. Женщина видела это, но все же не потрудилась повторить усилие — до того безразличен был ей таксист и машина, на которой она ехала. Это же испытывал и шофер. Ему высочайше начхать было на всех пассажиров, которых он возил изо дня в день, а заодно и на машину. Ведь машина принадлежит не ему. Он тронулся и поехал дальше. Так с громыхавшей дверцей он и скрылся.
Саша подумал: женщина и таксист существуют. Каждый из них про себя скажет, конечно, что он живет. Но это только кажется, потому что на необитаемых островах, где они поселились, невозможно жить в истинном значении этого слова. Не это ли имел в виду разучившийся и разуверившийся чеховский врач? И не это ли есть та истина, которую тщился добыть и он, наш философ?
«Да, это так, человечество существует, но человек одинок. Человек космически одинок!»
Э, куда махнул! Простим ему. Он был молод, много размышлял, но мало видел. И потому он не мог еще знать, что думать так — несправедливо. Простим ему.
Нужно принять во внимание и то, что все эти построения возникали в его голове не от одной только страсти к умствованию. Ему плохо жилось, а он хотел бы жить получше. Кругом было множество радостей: футбольный мяч, рыбалка с ночными кострами, разбойничьи рейды по дачным садам, пионерские лагеря. Ничего такого ему на долю не выпало.
Родителей у Саши не было, жил он с двумя тетками — сестрами покойной матери. Тетки имели на две семьи один дом — предмет постоянных раздоров. Одна из теток когда-то давно (Саше было тогда три года), рискуя жизнью, вынесла его из пожара, из того самого, в котором погибла мать. Когда тетка стала больна, Саша за ней ухаживал. Он кормил ее, возил в коляске, выслушивал ее стоны изо дня в день подряд пять лет.
Ухаживание за собой тетка принимала как должное. Сделав некогда добро, она теперь обратила это свое благодеяние в пожизненную ренту.
Хуже всего было то, что тетка требовала любви. Эта мелкотравчатая старуха всерьез думала, что любовь можно приобрести раз и навсегда, как кашемировую шаль; купила, положила в сундук, когда требуется, вынула и надела на себя, предварительно стряхнув нафталин.
Изредка, на час-другой, ему удавалось вырваться. Но радость его была недолга. В футбол и в набеги по садам его не принимали. Да и самого-то это занятие уже не привлекало. Его сторонились. Вдумчивый его взгляд иных смущал: кто его знает, о чем он все думает? В лучшем случае его жалели, как жалеют чахлый цветок. А он был силен и здоров.
Ему плохо жилось, он хотел бы жить получше. Для этого надо было приспособиться, нужно было придумать для себя некую защитную философию. Вот почему слова чеховского врача произвели на него такое действие. Они были зерном, упавшим на готовую почву.
Но его и тут постигла неудача. Он узнал очень скоро, что придуманная им философия давным-давно придумана до него. Люди глубокие и остроумные оснастили ее аргументами и так со всех сторон ее оградили, что она выглядела неуязвимой и единственно истинной. Но потом были другие люди — более глубокие и более остроумные. Они сняли живописные одежды с этой философии и показали всем, что под одеждами пустота.