На следующий день он с видом заговорщика положил перед Сашей антирелигиозную брошюру «Свет и тьма» без титульного листа, в обложке от конторской книги — для маскировки. Хомяков отобрал ее у какого-то семинариста и теперь вот принес ему, своему преемнику-сыну, если Саша позволит так себя называть.
Саша эту брошюру прочел. Анонимный автор был очень сердит на религию и на ее проповедников. Помнится, особенно не в чести оказался почему-то Соломон. Дело в том, что у царя Соломона было семьсот жен. Атеист торжествовал: морально разложившийся царь почитался в библии как образец человека.
Саша тут же схватился за библию. Благо она лежала на столе как-то удивительно под рукой и как-то редкостно удачно оказалась в ней какая-то закладочка. Саша прочел «Песнь песней», поэму о любви вроде той, какую он сам пережил. «Ты прекрасна, возлюбленная моя; ты прекрасна!» Фаина вставала перед ним опять.
И другие какие-то закладочки оказались в библии. Саша прочел Екклесиаста, думы уставшего человека, «Книгу премудростей Соломона», где Соломон оказался мудр. Семьсот жен были им любимы. А тот, кто сочинил брошюру, не любил и единственной. Жена наверняка ушла от него к какому-нибудь плотогону, смелому и горластому матерщиннику.
Ай, Хомяков же ты, Хомяков! Смекалистый человек… Это он сочинил брошюру. Из текущей атеистической литературы Хомяков выбирал ляпсусы, опечатки, допотопные агитприемы, всякого рода зубоскальство вместо аргументации, всяческое высокопарное пустозвонство, а также места тусклые. Этим кропотливым трудом он не спеша занимался несколько лет. Затем Хомяков систематизировал свою коллекцию, отпечатал на машинке, и вышла пародия довольно злая, хотя и не слишком явная. И стала ходить по рукам книжечка анонимная, вроде бы тайная. Хомяков лютовал, гоняясь за ней, а сам аккуратно подсовывал ее по очереди всем ребятам, хоть сколько-нибудь думающим. Механизм был не хитер, но срабатывал: книжица отбрасывалась, а библия захватывала и увлекала.
Он вообще с риском был, Хомяков этот, и немного с загибом. У духовного своего начальства состоял на подозрении как вольнодумец. Литературы всякой нежелательной у него было немало, и он даже ее не прятал особенно. Известная книга Ренана про Христа оказалась у Хомякова по-французски. Саша пожалел, что в школе относился к инязу как к бесполезности. Едва пожалел, как пришел домой к Хомякову учитель французского языка — на второй же день. Удивительно было и радостно — как скоро после школьного курса Саша двинулся дальше, как стал свободно читать.
Потом явились книжки, которые мало кто мог иметь. Откуда они брались — неясно было. Хомяков, верный себе, откуда-то их привозил. Как интересно: никто из семинаристов не мог читать, один ты читаешь! Ясперс, Хейдеггер, Камю… Знает ли хоть кто-нибудь, что это великие философы? Никто. Один ты знаешь. Экзистенциализм!
Ай, Хомяков же ты, Хомяков! Вдумчивый человек… Сам он этих книг не читал. Что они такое — Хомяков понимал чутьем, догадкой. В них содержалось учение об одиночестве человека. То был напиток пьяный. Артура Шопенгауэра потревожили в могиле ради него. Великий Кант — слишком великий, чтобы раствориться полностью в этом питье, — вошел сюда куцый, с приставкой «нео». Здесь был где-то рядом и Ницше — истошный мракобес, и Кьеркегор — блаженный меланхолик. Но для ума неокрепшего тут достаточно было манящих слов. Опьянение было сладостно. А яд поражал тем временем ум — клетку за клеткой, клетку за клеткой…
Семинаристы сторонились ректорского любимчика: «Вольнослушатель. Аристократ…» Ему бы огорчиться, как прежде, но он не горевал. Не так уж плохо — аристократ. Одиночка? Неплохо тоже. «Вершина духа в момент озарения экзистенции, — читал он по-французски, — доступна лишь одинокому, чье бытие есть печаль, вина и страдание».
Была у него идея другая. «Своя» — так он думал. Смутно, правда, но без уклонений складывалось для него необычайное призвание: обновить церковь. Этой гордой мечте он и обязан был саном.
Жизнь «во Христе» — игра. Первый спектакль был при выпуске. В тот день Саша стал отцом Александром. Еще тайно жило где-то не то упование, не то опасение: холостым священник быть не может. Но Хомяков предусмотрел и это. Невеста нашлась, и даже не плохая будто бы. На вид…
В брачную ночь он долго ее рассматривал, сидя напротив за столом.
— Ну как?
— А ничего, — слабо улыбнулась она. — Интересное представление.
— Тебя как звать-то? — я забыл.
— Валя.
— Что же нам теперь делать, Валя? Ведь ты моя жена.
Та глядела на него со страхом.
— Я не подумала, — умоляла она его. — Дура я, вот и все. У меня ревизия была в ларьке, недостача три тысячи шестьсот. Лучше я в тюрьму пойду. А?
Девушка похаживала в церковь — с грехами была. Не удивительно, что углядел ее этот вкрадчивый человек — Григорий Хомяков. Взял девушку, будто куль с мукой, и сделал с ней что хотел. Она его ненавидела. Как, впрочем, и Александр тоже, в этом они были едины. Хомяков дал Вале тысячу рублей — задаток, а через день после венчания обещал еще три. Где бы она взяла четыре тысячи? А тут ни за что… Так изобразил дело Хомяков. А оказалось, что надо ложиться в постель с попом.
Он ходил без цели, без пути, без дорог, где придется. Брачная ночь была тускловата, сыровата, луна светила вполдиска. Собаки, потревоженные шагами, лаяли долго-долго. В эту ночь Александр был идеально одинок. Но что-то никакая экзистенция в нем не озарилась. Он чувствовал голод, тоску, отвращение к самому себе. Под утро он вздремнул в парке на танцевальной площадке. «Все напрасно, все напрасно», — навязчиво повторялось в уме.
Напрасной оказалась и эта его жертва: Валя ушла следом за ним, оставив деньги на столе. Чуда с ней не случилось. Она получила год тюрьмы, вернулась, мыкалась по сей день, все не могла себя найти. Время от времени она являлась к Александру со своей неизменной красной хозяйственной сумкой — советоваться, как жить. Он уговаривал ее взять у него хотя бы немного денег, а посоветовать ничего не мог. Это он, пастырь-то…
Он ясно увидел потом: церковь нельзя обновить. Идея была заурядная: дядя Афоня из автобазы и тот додумался. Идея была ложная — он понял уже потом. Повторилось то же, что прежде: он петлял, кружил, а истина лежала рядом. Для него она теперь была вдвойне дорога и вдвойне пугающа — ведь надо было менять жизнь. И очень обидно поэтому, что так легко, будто пустячную шараду, Карякин разгадал эту мысль и развеял ее без всякой жалости. «Что она для него, — думал отец Александр. — Он-то ее не выносил». Конечно, он, Александр, сам в себе виноват. Один ли он? Хотелось, чтоб не один. Хотелось отыскать кого-нибудь и переложить на него хоть часть. Ай, Хомяков же ты, Хомяков!
В церковном дворе на карнизе, где дьячок Филипп застал однажды Любу, стоял на этот раз он сам и заглядывал внутрь. Кирилл и Сидор сидели на скамейке поодаль.
— Ну? — спросил отец Кирилл.
Дьячок спрыгнул и отошел от окна.
— Сидит…
— Подождем еще, — сказал Кирилл. — Не будет же он там ночевать.
Дьячок нервно сплюнул.
Некоторое время все трое сидели молча.
Тут же, в церковном дворе, в сторожке у Сидора был приготовлен стол. Оставалось дождаться, когда отец Александр уйдет, то было непременное условие. Уходя, отец Александр обязательно зайдет к Сидору отдать ключи и если не увидит — обязательно догадается обо всем. О Кирилловом доносе он не знал. Тем не менее дать ему сейчас лишний козырь в руки было бы неосмотрительно. Сидеть тут, когда коньяк на столе, было пыткой. Первым не выдержал сам Кирилл. Ни слова не говоря, он встал и вошел в ризницу.
Александр коротко глянул на него, ничего не спросил.
— Дело, признаться сказать, деликатное, — начал Кирилл. — Мы приглашаем вас посидеть. Предлог достойный: я купил автомобиль.
Он пошел ва-банк: завлечь Александра в компанию было бы ловкой штукой.
Александр не поднял головы.
— Всему есть мера, — неопределенно сказал он.
Глаза у Кирилла сузились.
— Кто же определил меру? — осторожно спросил Кирилл.
Ответить надо было: «господь бог» — так верней.
— Господь бог, — ответил отец Александр. Он даже сделал жест удивления: неужели это не ясно?
Кирилл долго молчал, прислонясь к косяку и борясь с собой. Потом он подошел ближе и сказал очень проникновенно:
— Не будем перед богом лукавить, отец Александр.
В дверь просунулась голова дьячка. «Ну как?» — молча спрашивал он. Кирилл сделал знак: убирайся. Но тот знака не понял и просунулся еще больше. Александр вышел, подождал, когда выйдет следом за ним Кирилл, запер дверь на ключ, а ключ вручил Сидору. «Сорвалось. Черт меня дернул! — подумал Кирилл. — Лучше б уж было молчать».
Надеясь все же поправить дело, Кирилл догнал Александра и взял его под руку.
— Окажите честь, отец Александр.
— Знаете наперед, что я отвечу.
— Мы не чета вам — это вы хотите сказать? Может быть. Но жить-то вам с нами.
— Разве нет других?
— Там вас не примут! — возразил Кирилл. — То есть примут, конечно. Бывший поп, ныне заведующий красным уголком. Вы слишком гордый, чтобы носить кличку.
Александр высвободил свою руку.
— Отец Кирилл! Этого разговора у нас с вами не было!
Кирилл долго стоял у ворот. Александр ушел и скрылся уже за домами, а он все стоял. «Сорвалось», — упорно думал он, в то время как другая какая-то мысль тревожила его больше, чем эта. Не сложилась судьба. Эх, не сложилась!..
Когда-то в детстве Кирилла неосторожно похвалили. Мальчик очень похоже изобразил приезжего дядю, а ему сказали, что он талант. Он это запомнил. Затем, когда вырос, по протекции того же дяди Кирилл попал в театральную студию. Его отчислили с третьего курса за недостатком профессиональных данных — так почтительно и длинно зовется бездарность. Несмотря на это, он добился, что его приняли в театр. Из всех человеческих занятий нет никакого более стыдного, чем быть плохим актером. Кирилл не устыдился, тогда его прогнали и из театра.