«А разве в то время уже были машины?» – в детстве сильно удивлялась я. Бабуля смеялась и объясняла, что если Всевышним запланирована автоавария, то она все равно произойдет. Даже если автомобили еще не изобретены.
Вот такая она фаталистка.
– Ну, что тебя на этот раз интересует? – спросила Бабуля, аккуратно присаживаясь напротив меня.
– Ты интересуешь, – ответила я. – Целиком.
– Очередной курсач? – продемонстрировала Вера Ивановна знание студенческого сленга.
– Можно подумать, я тобой только из-за курсача занимаюсь, – сделала я вид, что обиделась.
На самом деле я смутилась. Потому что хоть курсовая работа сейчас в планах не стояла, но некая необходимость в актуальном фактаже, как изъяснялся наш препод Береславский, у меня имелась: я собиралась попробовать написать сценарий для моего нового знакомого Игоря Игумнова. Похоже – будущего талантливого режиссера. Он нацелился снимать для какого-то обеспеченного парнишки дипломный фильм и нуждался в хорошей истории.
– Ну, давай, спрашивай. – Бабуля поудобнее расположилась в кресле напротив.
– После истории с тем мальчиком, с бешенством, ты еще долго в Казахстане работала? – начала я на том, на чем в свое время остановилась.
– Недолго, – вздохнула Бабуля. – У меня после уколов случился выкидыш. А вскоре мы с мужем разошлись. Оставаться там дальше было тяжело и незачем.
– А как удалось уехать? Ты же говорила, тогда только по разрешениям уезжали.
– Я и уехала по разрешению. Местного руководства. Оно, кстати, не сильно переживало. По-моему, радо было только. Еще в Казахстане, в Алма-Ате, я закончила курсы повышения квалификации, по отоларингологии. А потом меня взяли в московскую ординатуру. И я уехала домой.
– Твои обрадовались, наверное.
– Еще бы. И мама с папой. И братик мой. Все тогда были живы.
Стоп.
Братик Бабули был запретной темой. Она сразу теряла душевное равновесие, и я всегда старалась обходить этот сюжет. Знала только, что Илюшка, младший брат моей Бабули, погиб в армии, причем уже в мирное время.
Но сейчас Вера Ивановна вроде держалась хорошо.
– Я для Илюшки была самым любимым человеком. Он меня обожал. А я – его. И представь: он ведь на пять лет младше меня, а всегда казался мне старшим. Ну, не всегда, но к концу школы и дальше – точно. Я за ним как за каменной стеной была, хотя ему и двадцати не было… Я виновата перед ним, – вдруг после паузы тихо сказала Бабуля. И хотя она на этот раз удержалась от слез, я предпочла сменить предмет разговора.
– А почему отоларингология? – спросила я.
– Не знаю, – по-моему, сама удивилась Бабуля. – Случайно. Мне все было одинаково интересно: и терапия, и хирургия, и кожные болезни. Пока работала в райбольнице, у нас особого деления не было, все проходило через мои руки. А место на курсах повышения было по отоларингологии. Вот так и сложилось.
– После ординатуры ты в больнице работала или в поликлинике?
– У нас, в Вешняках, было что-то среднее: трехэтажное здание, первый этаж – поликлиническое отделение, второй и третий – стационар. Так что я и первичных больных принимала, и палатным врачом была, и оперировала постоянно. Мне это все ужасно нравилось.
– Бабуль, ты извини, конечно, но как это может нравиться? Ковыряешься с гайморитом, делаешь прокол, оттуда – кровь, гной, вонь…
– Сразу радуешься, – кивает головой, непонятно с чем соглашаясь, Вера Ивановна. – Гной – значит, попала точно. И значит, в диагнозе не ошиблась. Запах, кстати, тоже очень информативен.
Мне не хочется про запах в таком аспекте, но раз взялась за гуж…
– Бабуль, я верю, что вонь бывает информативной. И цвет какашек, и что там еще. Я про другое спрашиваю: неужели все это может нравиться?
– Знаешь, – медленно отвечает Вера Ивановна. – Я сразу вспоминаю свой выпускной класс. У нас женская школа была. Одни девчонки. Апрель, наверное. Листики еще свежие-свежие, трава только что вылезла. Мы сидим около школы, на солнышке, и мечтаем о взрослой жизни. Все наперебой спорят, куда идти учится дальше. Сбиваются в пары и в тройки – как дружили вместе, так и в вузы. А я одна сидела, молчала.
Женька, староста наша, говорит: а куда, мол, Веруня пойдет? У нее же так всегда списывать удобно.
А мне даже смешно стало.
Куда Веруня пойдет, было ясно с первого класса.
В доктора. В медицину. И больше никуда.
Бабуля моя замолчала и о чем-то задумалась.
– Э-эй! На палубе! – тихонько позвала я. – Бабуля, ты где?
– Я-то здесь, – вздохнула она. – Только вдруг поняла, что из моего класса, кроме меня, живых нет никого. Ни девчонок, ни старушек.
– Вера Ивановна, – строго сказала я. – Это что еще за пессимизм?
– Нет, детка, – улыбнулась она. – Это не пессимизм. Это правда жизни.
– Бабуль, – похоже, мне пришла в голову хорошая идея. – А давай не про профессию, а про детство. Причем раннее. Еще до школы. Ты хоть что-нибудь помнишь?
– До школы? – задумалась Бабуля. – Помню. Отрывками. Но кому это будет интересно?
– Мне, – решительно сказала я. – Давай свои отрывки. Можно без хронологии.
Вера Ивановна помолчала минутку, однако, видя, что меня не переубедить, начала выдавать свои флешбэки.
– Помню, как мне было лет семь. Мы живем на Украине. Самое начало тридцатых, наверное. Если мне семь, то Илюшке – года два. Ходил уже хорошо, говорил только неразборчиво.
Мы ничего не понимали во взрослых делах, но там, на улицах городка, делалось что-то ужасное. Меня перестали выпускать со двора, хотя раньше я бегала к соседским девчонкам сама. Теперь в городке появились нищие, и такие страшные!
Я, когда меня еще отпускали одну, прошла однажды мимо такой. Не знаю, сколько ей было лет. Помню только, что была в пальто, несмотря на жару. И помню огромные синие глаза. Просто огромные, на исхудалом сером лице.
Я ее испугалась, быстрее пробежала мимо. А когда шла обратно, женщина уже лежала у скамейки на земле. Мертвая.
Голод.
И вот теперь нас не выпускали со двора, а вечерами, когда папа приходил с работы, они до хрипоты спорили с мамой – уезжать или оставаться.
Так вот. Я попросилась гулять. Мама мне сказала: на улицу не выходи. Только во дворик. И Илюшку от себя не отпускай ни на шаг.
Короче, вышли мы в наш дворик. Я сгребла братика в охапку – я всегда была послушной девочкой – и честно не отпускала его.
На рев и крики брата выбежала мама. Увидела. Поняла. Улыбнулась.
А мне все равно не хотелось выпускать Илюшку из рук. Я уже слышала, как крали детей, чтобы съесть. И уже понимала, что рассказ этот был не про Бабу-ягу.
Слушай, Вичка, неужели это кому-нибудь будет интересно? – вдруг спросила Бабуля.
Не уверена за всех. Но мне слушать про Бабулину жизнь точно интересно. Хотя и страшно. Похоже, и эту тему следовало поменять.
– А еще что-нибудь запоминающееся было? – спросила я. – Типа драматическое. Может, кого спасла от верной смерти?
– Больше помнишь, кого не спасла, – вздохнула Вера Ивановна. – Я ведь тебе про мальчика с бешенством рассказывала?
– Рассказывала, – поежилась я. Этот рассказ захочешь не забудешь.
– Так вот, есть такой закон парных случаев. Если был в твоей практике случай – значит, повторится еще раз. Каким бы редким ни было заболевание. Я этот закон не раз на себе проверила.
– И повторился? – испугалась я. – С бешенством?
– Да. Правда, больной был не моим. Мне просто его показали. Он был уже без сознания.
Заметив мое уныние, Бабуля поспешила на помощь.
– Ну, к счастью, – улыбнулась Вера Ивановна, – в кабинет «ухо-горло-нос» по вопросам жизни и смерти заходят нечасто. Хотя опухоли злокачественные у первичных больных находила. Даже совсем маленькие. В этом если смысле – то да, жизнь спасала.
– А как она выглядит – маленькая злокачественная опухоль? – Мне теперь постоянно снился сон про попугая из пиратского фильма. Только кричал он не «Пиастры! Пиастры!», а – ехидным голосом профессора Береславского – «Детали! Детали!».
– Смотря какой локализации и смотря какого вида, – отвечала Бабуля. – Если на бронхах, то чаще как темное просяное зернышко. Два-три миллиметра. Хотя однажды, тоже у первичного больного, нашла огромную опухоль – правая связка сделалась совсем неподвижной, была сильно гиперемированной. Опухоль захватила и ее, и окружающие ткани.
Я сразу почувствовала: дело плохо. Он даже еще рот не раскрыл.
– Ты прямо как экстрасенс, Бабуль.
– Знаешь, когда поглядишь внимательно на десять тысяч гортаней – то становишься слегка экстрасенсом. В смысле начинаешь не столько думать, сколько чувствовать.
– И если нашла такое зернышко, то что? – продолжила я неприятную темку (но куда ж деться от деталей?).
– Отправляла к онкологу, для обследования. Иногда его в онкологической больнице лечили, иногда нам возвращали, уже зная морфологию новообразования. Я же и оперировала.
О, я вспомнила одну историю!
Бабуля начала рассказывать, а я – спешно заполнять блокнот.
– Этот дядечка был почти моим коллегой. Только работал не с людьми – ветеринаром. Откуда-то с Кавказа. Огромный, черный, веселый. Жаловался на дискомфорт в горле. Я нашла у него на левой связке папиллому. Отправила к онкологу, для проверки. Так положено. Мужчина пришел ко мне через неделю. Пришел с женой – вызвал ее из дому. Оказывается, онколог поставил ему очень тяжелый диагноз.
Еще раз смотрю. Конечно, я не патоморфолог. Но говорю же: опыт постепенно, с годами, переходит из области логики в область ощущений. Не было у меня страшных ощущений! Не было – и всё.
Я, наверное, неправильно сделала. Но настолько в себе была уверена, что сказала ему: «Если у вас рак – уйду с работы».
И знаешь, он мне поверил. Сделали повторные анализы, биопсию. Рака не было.
– А как же ему сначала диагноз поставили?
– Ошиблись. Никто не застрахован. Бывает, и «стекла» путали. Людям свойственно ошибаться.
– Что такое «стекла»?