У нас идет политическое сражение за то, чтобы не допустить креационистов в государственные школы. Эта битва требует, чтобы наши очень ограниченные ресурсы были жестко сосредоточены на главном вопросе.
Более того, мы проиграем, если сражение будет включать в себя общую атаку на религию, поскольку:
1. Вы потеряете целую кучу союзников.
2. Смысл нашей борьбы сразу затуманивается, и на нее перестанут обращать внимание.
3. Это немедленно приведет к огромному перенапряжению наших сил.
Если вы хотите не допустить креационизм в школы, то наша борьба не должна быть интеллектуальной баталией. Это политика, и чтобы выиграть, нужно играть по политическим правилам. А это значит, что нужно заключать союзы с теми, кто порой кажется вам неприятным, и держаться подальше от многих из тех, с кем вы, может быть, согласны.
Разновидности примиренчества
Существует всего несколько категорий примиренчества, и я опишу их в порядке возрастания степени интеллектуальной строгости.
Логическая совместимость
Этот аргумент используется довольно редко, ибо заключается лишь в том, что не существует никаких логических причин, по которым религия и наука несовместимы. К примеру, вполне могли бы существовать божества, которые никогда не вмешиваются в жизнь Вселенной. Но чистый деизм – редкая разновидность веры. Напротив, вполне могли бы существовать религии, которые меняют свои доктрины всякий раз, когда те вступают в противоречие с новыми научными данными или здравым смыслом. Такие убеждения, хотя и совместимы с наукой, сами по себе встречаются редко. Крайне прогрессивные формы христианства (к примеру, те, что признают персонифицированного Бога, но отрицают чудеса вроде Воскресения), может, и признают науку, но тем не менее нередко пренебрегают разумом и делают ничем не подкрепленные заявления.
Психологическая совместимость
Это самый распространенный – хотя вряд ли самый убедительный – аргумент в пользу примиренчества. Звучит он примерно так: «Многие ученые религиозны, а многие религиозные люди принимают науку, поэтому и то и другое просто должно быть совместимо». Именно это имел в виду Стивен Джей Гулд, когда сказал: «Не может быть – на самых чистых и непосредственных эмпирических основаниях – никакого конфликта между наукой и религией, разве что как минимум половина моих коллег – совершенные тупицы».
Те, кто озвучивает этот аргумент, часто указывают на знаменитых религиозных ученых прошлого, таких как Исаак Ньютон, Роберт Бойль и Джозеф Джон Томсон. Но, как несложно догадаться, во времена младенчества науки все были религиозны, так что это вряд ли можно считать доказательством совместимости. Поскольку все и всюду публично говорили о своей вере, религию можно было считать совместимой с любой человеческой деятельностью.
Более серьезно следует рассматривать современных ученых, которые открыто признают свою религиозность, поскольку сегодня ученые ничего не теряют, признавая себя атеистами. К таким «ученым веры» относятся, в частности, Фрэнсис Коллинз (генетик и христианин), Саймон Конуэй-Моррис (палеонтолог и прихожанин англиканской церкви) и Кеннет Миллер (клеточный биолог и католик). Индийские ученые, прежде чем запустить космический корабль, посещают индуистские храмы и просят благословения у своих божеств. В Америке религиозные ученые нередки: исследование социолога Элен Эклунд показало, что 23 % ученых США так или иначе верят в Бога, хотя в целом среди населения США доля верующих вчетверо выше.
Действительно ли этот класс современных верующих наглядно показывает, что наука совместима с религией? Ну, это был бы очень странный вид совместимости, поскольку под «совместимостью» здесь подразумевается способность человека удерживать в сознании две разных картины мира. Это ничего не говорит о том, будут ли такие взгляды или методы, которыми эти люди пользуются, «созвучными, последовательными, гармоничными и согласованными». Эта форма примиренчества смешивает с совместимостью сосуществование.
Кроме того, если религия и наука совместимы подобным образом, то совместимы и брак с адюльтером. В конце концов, многие состоящие в браке люди изменяют своим супругам и нисколько в том не раскаиваются. Тогда и астрология совместима с физикой, ведь многие интересующиеся наукой люди заглядывают в гороскопы. В самом деле, с учетом того, что некоторые ученые – чаще всего химики или инженеры – верят, что возраст Земли меньше 10 000 лет и что Бог создал все виды живых существ одновременно, мы можем сказать даже, что наука и креационизм совместимы! У всех нас есть знакомые, которые придерживаются несовместимых взглядов, – и неважно, испытывают они от этого какие-то неудобства или нет.
Синкретизм
В словарях синкретизм часто определяют как «попытку скомбинировать различные или противоположные догматы и обряды, особенно в философии или религии». Говоря о науке и религии, синкретисты заявляют, что это две стороны одного и того же: поиска истины. Утверждается, что они гармоничны во многих отношениях, включая восприятие Вселенной и ее законов как религии («пантеизм»). По мнению синкретистов, наука и религия не могут конфликтовать, поскольку и то и другое дано человеку Богом как способ приближения к истине, и научные истины уже содержатся в древних писаниях.
Таким образом, синкретизм делает науку и религию совместимыми, переопределяя что-то одно так, чтобы оно включало в себя и второе. Можно говорить, к примеру, что «Бог» – это просто слово, которым мы называем порядок и гармонию во Вселенной, законы физики и химии, красоту природы и т. д. Это натуралистический пантеизм Спинозы, самым знаменитым из последних защитников которого был Альберт Эйнштейн. О самом Эйнштейне часто (и ошибочно) говорят, что он признавал персонифицированного Бога. Чтобы показать это, приводят такую цитату:
Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека – это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких направлений в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым. Способность воспринимать то непостижимое для нашего разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука, – это и есть религиозность. В этом смысле я религиозен. Я довольствуюсь тем, что с изумлением строю догадки об этих тайнах и смиренно пытаюсь мысленно создать далеко не полную картину совершенной структуры всего сущего.
Но это, очевидно, гимн не авраамическому Богу, а тайнам и загадкам Вселенной. Эйнштейн не может быть высшим авторитетом в вопросе о гармонии науки и веры, поскольку с возрастом его духовность становилась все более созвучной законам природы и все сильнее расходилась с религиозностью американцев. Уолтер Айзексон в биографии Эйнштейна описывает, как Герберт Гольдштейн, ортодоксальный нью-йоркский раввин, послал знаменитому физику телеграмму с прямым вопросом: «Верите ли вы в Бога?» Эйнштейн ответил: «Я верю в Бога Спинозы, который проявляет себя в законопослушной гармонии всего сущего, но не в Бога, которого заботит судьба и дела человеческие». Иными словами, Эйнштейн был в лучшем случае пантеистом. Причина, по которой примиренцы так цепляются за его взгляды на религию, такова: Эйнштейна часто называют самым умным человеком в истории, и его одобрительный отзыв о религии придает вере особый вес.
Главная проблема с пантеизмом, в котором наука не столько сходится с религией, сколько поглощает ее, такова. Пантеизм оставляет Бога полностью в стороне – по крайней мере того монотеистического Бога, который постоянно интересуется делами Вселенной. Такой Бог неприемлем для большинства религиозных людей. Мы уже знаем, что более 65 % американцев верят в персонифицированного Бога, который взаимодействует с миром, а также в божественность Иисуса Христа, в рай и чудеса. В популярной книге «В поисках Дарвинова Бога» Кеннет Миллер критиковал пантеизм за то, что тот «разбавляет религию до полной бессмысленности». Он добавлял: «Такие "боги" вовсе не есть Бог – это просто ловкое и лицемерное повторение эмпирической науки ради того, чтобы обернуть ее видимостью религии, они не имеют ни религиозного, ни научного значения». Большинство верующих, вероятно, согласились бы с этим.
Есть и еще один синкретический аргумент: приравнять «духовность» к религии, забыв о существовании различных форм духовности, многие из которых не имеют никакого отношения к сверхъестественному. Палеонтолог Филип Джинджерич, известный своими работами по эволюции китов, в интервью журналу National Geographic, данном на раскопках в Египте, поставил религию и духовность в один ряд:
Джинджерич до сих пор удивляется тому, что многие люди видят конфликт между религией и наукой. В мою последнюю ночь в Вади-аль-Хитан мы с ним отошли немного от лагеря под куполом сияющих звезд. «Наверное, я никогда не был особенно набожным, – сказал он, – но я считаю свою работу очень духовной. Представить только, как эти киты плавали здесь, как они жили и умирали, как изменился мир… Чувствуешь, что прикасаешься к чему-то огромному, много больше тебя самого, твоего общества и твоего повседневного существования». Он развел руки, охватывая ими темный горизонт и пустыню с ее ветровыми скульптурами из песчаника и бесчисленными молчаливыми китами. «Здесь хватит места для всей религии, какую душа пожелает».
«Духовность» Джинджерича, которую сам он явно воспринимает как религиозность, на самом деле скорее ближе к тем эмоциям, которые описывал Альберт Эйнштейн. Мало кто из ученых не ощущал ничего подобного в отношении своей работы или всех поразительных открытий, непрерывно падающих в копилку науки. Более того, хотя в общественном сознании стереотипный ученый похож на бесчувственный автомат, лишенный любопытства и не понимающий красоту, все мы в первую очередь люди. Мы любим искусство (я сказал бы даже, что ученые-естественники ценят изящные искусства больше, чем ученые-гуманитарии ценят естественно-научные дисциплины); мы испытываем те же эмоции, что и все остальные (плюс эмоции особого рода: радостное изумление при обнаружении чего-то нового, чего никто и никогда прежде не видел); а иногда мы ощущаем себя незначительной, но неотъемлемой частью той самой огромной Вселенной, которую изучаем.
Если эмоции, такие как благоговение, изумление и томление, считать «духовностью», то можете называть меня духовным. Я часто ощущаю тот самый «трепет в груди», который стойкий атеист Ричард Докинз описывал как собственную форму духовности. Но эмоциональность – не то же самое, что религиозная вера в божественное или сверхъестественное, и такие ученые, как Джинджерич, напрасно их смешивают.
Тем не менее работа в этом направлении продолжает делаться. Элен Эклунд, чьи социологические исследования финансируются Фондом Темплтона, посвящает свои усилия в основном демонстрации того, что ученые более религиозны, чем принято считать. Вместе с Элизабет Лонг они изучали духовность среди ученых и сделали такой вывод: «Наши результаты неожиданно показывают, что большинство ученых в лучших исследовательских университетах считают себя "духовными"». В реальности «большинство» у Эклунд и Лонг составляли всего лишь 26 % ученых – чуть больше четверти! Далее авторы признают: «Наши результаты показывают, что ученые считают религию и духовность качественно разными понятиями», – и добавляют: «В противоположность своим представлениям о духовности, в религии ученые этой группы особенно не любят ощущение веры, которое, как они считают, часто заставляет религиозных людей принимать на веру бездоказательные заявления». Невозможно яснее определить разницу между «религиозным» и «духовным» ученым, но Эклунд все равно использует подобные данные как аргумент в пользу гармонии между наукой и религией.
Другие синкретисты утверждают, что наука не может противоречить религии, поскольку ее цель – понять, как работает Божье творение, и она должна соответствовать религиозной вере. Как сказал об этом папа Иоанн Павел II в 1996 г., «истина не может противоречить истине». Богослов Стивен Поп из Бостонского колледжа объяснил подробнее: «Бог есть источник и разума, и откровения, и истина из одного источника не может противоречить истине из другого. Разночтения в науке и религии можно примирить, поскольку их источниками являются два достоверных, но различных способа постижения того, что истинно».
Но такие утверждения выглядят глупо, когда две обсуждаемые области дают «ответы», которые невозможно примирить – «конфликт результатов», описанный в предыдущей главе. Возможно, самый удачный пример этой вынужденной гармонии – «научный креационизм». Это движение зародилось в Америке в 1960-е гг. и заглохло примерно через 20 лет. После того как американские суды на основании конституции запретили давать библейский креационизм в государственных школах на уроках естественных наук (креационизм рассматривался как форма религии, поэтому преподавание его противоречило принципу отделения религии от государства), креационисты перегруппировались под знаменем «научного креационизма». Они стали утверждать, что научные открытия полностью совместимы с тем, что написано в Библии. При этом они могли говорить, что преподавание библейских идей – это не преподавание религии, а просто наука.
Это тоже ни к чему не привело – ибо подобное примирение иллюзорно. Чтобы согласовать палеонтологическую летопись с историей Всемирного потопа, научный креационизм предложил абсурдную теорию «гидродинамической сортировки», которая гласит: внезапное глобальное наводнение привело бы к возникновению именно тех окаменелостей, что мы и наблюдаем. Беспозвоночные, населяющие дно моря, первыми оказались покрыты осадочными породами, когда вода начала подниматься и взмучиваться. Поэтому они находятся на самом дне геологической летописи, в породах, которые ученые считают древнейшими. За ними последовали рыбы, останки которых оказались выше беспозвоночных; затем, по порядку, расположились земноводные (которые живут ближе к поверхности воды), пресмыкающиеся, далее млекопитающие, которые, будучи умнее и подвижнее, какое-то время уходили от подступающей воды. А люди, самые умные и изобретательные из всех тварей господних, сумели забраться достаточно высоко, прежде чем были захвачены водой, и именно поэтому наши останки обнаруживаются в самых верхних геологических слоях.
Когда-то, будучи молодым доцентом, я читал курс под названием «Эволюция против научного креационизма», и этот опыт был самым забавным из всего, что мне довелось пережить как преподавателю. По понедельникам я читал лекцию как эволюционный биолог, а по средам – как креационист, отрицая при этом все, что сказал в понедельник. (Я тогда был уже хорошо знаком с положениями креационизма и вполне мог говорить соответствующим языком.) Студенты, разумеется, приходили в глубокое замешательство. Но по пятницам мы устраивали дискуссию и разбирались с противоречивыми заявлениями. И именно в тот момент, когда мы добрались до гипотезы «гидродинамической сортировки», студенты поняли, что библейскую «истину» попросту невозможно согласовать с истиной научной. Почему хотя бы некоторые люди, которым, может быть, не повезло оказаться во время потопа прикованными к постели или инвалидному креслу, не оказались погребены в глубоком слое осадочных пород вместе с окаменевшими земноводными? Почему морские млекопитающие, к примеру, киты, не спят рядом с окаменевшими рыбами, а появляются в отложениях позже, вместе с млекопитающими? И почему летающие ящеры утонули настолько раньше современных птиц, если и те и другие легко могли улететь на вершины гор? Такие неловкие моменты возникают, когда пытаешься следовать утверждению «истина не может противоречить истине». Со временем научный креационизм отправился на свалку истории вслед за своим буквалистским предком; суды признали, что это просто фундаментализм, замаскированный под науку.
Но стратегия эта до сих пор жива. Как мы увидим в следующей главе, естественная теология – идея о том, что некоторые научные факты подтверждают существование Бога и, более того, не могут быть объяснены без его привлечения, – жива и неплохо себя чувствует даже среди прогрессивных богословов.
У мусульманских примиренцев, которые, как большинство мусульман, воспринимают Коран буквально, имеется своя форма научного креационизма. Согласно ей священная книга не только научно точна во всех вопросах, но и предсказывает все открытия современной науки. Результаты производят жалкое и забавное впечатление. Турецкий врач Халук Нурбаки, к примеру, собрал 50 стихов из Корана, пытаясь показать, что в них предсказано открытие гравитации, атомного ядра, Большого взрыва и квантовой механики. Он перевел один такой стих как «Пламя, которое возжигаете, поднимается из зеленых деревьев». Нурбаки видит в этих словах божественное указание на то, что растения производят кислород, который сжигается огнем, добавляя при этом: «14 столетий назад неверующие никак не могли понять огромную биологическую тайну, содержащуюся в этом стихе, поскольку теория горения была неизвестна». Это показывает, насколько сильно некоторые люди готовы исказить Писание ради того, чтобы согласовать свою веру с наукой. (Единственное исключение для мусульман – эволюция человека. В то время как принятие эволюции не вызывает сложностей, то в этом вопросе почти все согласны с Кораном: наш вид уникален и создан Аллахом мгновенно из комка глины. И почти во всех мусульманских школах человек исключен из эволюционного процесса.)
Поскольку примиренчество – это в основном западное течение, на английском языке трудно найти работы, в которых науку пытались бы примирить с восточными религиями. Но одно из течений хиндутвы – растущего индусского национального движения – очевидно, делает для «Вед» то, что Нурбаки делает для Корана: загоняет науку в прокрустово ложе священных книг. Как отмечает индийский историк и философ Мира Нанда, это течение мысли «просто берет произвольную теорию физики или биологии, популярную, возможно, у западных ученых в тот или иной период, и утверждает, что идеи индуизма "похожи на это" или "означают то же самое" и "поэтому" совершенно современны и разумны».
А что с буддистами? Эта «религия» объединяет, разумеется, множество сект, часть которых относится скорее к философии, чем к религии, но самое известное заявление буддистского примиренчества принадлежит Тэнцзину Гьямцхо, нынешнему далай-ламе. Гьямцхо, с юности восхищавшийся наукой, даже написал книгу «Вселенная в единственном атоме», в которой попытался согласовать науку и буддизм. В ней содержится утверждение, которое часто цитируют, чтобы показать превосходство факта над верой в буддистском учении: «Если бы научный анализ убедительно продемонстрировал ложность тех или иных положений буддизма, то мы должны были бы принять данные науки и отказаться от этих положений». Тем не менее Гьямцхо признает по крайней мере два сверхъестественных явления – реинкарнацию и закон кармы – и критикует теорию эволюции с креационистских позиций. Далай-лама утверждает, что мутации не случайны, а представление о том, что «выживает наиболее приспособленный» является тавтологией (это не так). Буддизм считается одним из наиболее «небуквальных» верований, но буквализм в отношении некоторых положений делает его, как и все прочие религии, несовместимым с наукой.
Трюк с непересекающимися магистериями
Самая известная – по крайней мере, в последние годы – попытка примирить науку и религию связана с именем палеонтолога Стивена Джея Гулда. В книге «Твердыня вечная. Наука и религия в полноте жизни», написанной в 1999 г., Гулд попытался доказать, что совместимость науки и религии основана на понимании того, что их цели совершенно различны. Наука, утверждал он, ставит перед собой цель узнать как можно больше о мире природы, тогда как религия имеет дело исключительно с вопросами смысла, цели и морали. Таким образом, две эти области образуют «непересекающиеся магистерии», по определению Гулда. По его мнению, такое разделение создает своего рода гармонию: чтобы разобраться с состоянием человека, утверждал он, необходимы и физические, и метафизические исследования. Понятие непересекающихся магистерий взяли на вооружение многие научные организации, всегда готовые продемонстрировать, что они не наступают на ноги религии.
Гулд не первым предложил эту идею. Ее и прежде не раз высказывали и богословы, и философы. Математик Альфред Норт Уайтхед, к примеру, предвосхитил Гулда, написав еще в 1925 г.:
Вспомните, с какими разными, далекими друг от друга аспектами имеют дело наука и религия. Наука сосредоточена на общих условиях, которые, в соответствии с наблюдениями, регулируют физические явления; в то же время религия целиком погружена в размышления о моральных и эстетических ценностях. С одной стороны здесь закон всемирного тяготения, а с другой – размышления о красоте святости. То, что видит одна сторона, другая упускает из виду, и наоборот.
Вклад Гулда заключается не только в том, что он формализовал этот аргумент и расширил его на целую книгу, но и в том, что он предложил это утверждение в качестве принципа здравого интеллектуального поведения. Популярность этой идеи, не новой и не особенно глубокой, объясняется, несомненно, убедительностью литературного стиля Гулда, тоном книги, который лучше всего характеризуется словами «Ребята, давайте жить дружно!», и тем фактом, что аргумент, «наделяющий каждый предмет достоинством и индивидуальностью», был предложен знаменитым и популярным ученым, к тому же открытым атеистом.
К несчастью, попытка Гулда терпит неудачу по двум причинам: она требует гомеопатического разведения религии и превращения ее в гуманистическую философию, лишенную всяких претензий на сверхъестественное; а религию объявляет единственным арбитром в моральных и философских вопросах, имеющих при всем при том длинную светскую историю. Поскольку концепция непересекающихся магистерий – вероятно, самый распространенный аргумент в пользу совместимости науки и веры, следует рассмотреть его подробнее.
Гулд начинает свои рассуждения с наблюдения о том, что и наука и религия иногда выходят за надлежащие рамки: религия, по сути, делает научно проверяемые заявления о природе, а ученые заимствуют у природы этические и социальные принципы. Самый очевидный пример первого – американский креационизм; второго – ранние попытки оправдать расизм и капитализм, аппелируя к теории эволюции. Используя примеры, извлеченные из работ Дарвина, Галилея, кардинала Ньюмана и других ученых и богословов, Гулд показал, что подобные нарушения границ имели место на протяжении всей истории. Концепция непересекающихся магистерий, утверждает он, исключит их повторение в дальнейшем, если мы будем придерживаться следующих принципов:
Наука делает попытки задокументировать фактологический характер окружающего мира и разрабатывает теории, которые увязывают и объясняют эти факты. Религия, с другой стороны, действует в столь же важном, но совершенно ином царстве человеческих целей, смыслов и ценностей – вопросов, которые фактологическое царство науки могло бы осветить, но ни в коем случае не способно решить.
Таким образом, Гулд придает этим магистериям «равную важность» и призывает к содержательному диалогу между религией и наукой – не для того, чтобы объединить их, но для того, чтобы содействовать согласию и взаимопониманию.
Проблема в том, что, хотя принцип непересекающихся магистерий привлекателен как утопический проект, сам Гулд видел в нем нечто большее, чем просто приятную банальность. Он настаивал, что нам следует реализовать его идею посредством структурирования науки и религии таким образом, чтобы они мирно сосуществовали. Так что он видел в непересекающихся магистериях «потенциальную гармонию через различия науки и религии, надлежащим образом осмысленные и ограниченные».
Красный флажок здесь – слова «надлежащим образом». Представить себе «надлежащую» науку несложно – подавляющее большинство ученых считают свое призвание совершенно натуралистичным предприятием. Но что такое «надлежащая» религия? Гулд считал, что это религия, которая никак не пересекается с наукой.
В этом-то все и дело, ибо в реальности религия часто бывает «ненадлежащей» и упорствует в этом. Как мы уже видели, многие религии делают фактологические заявления об окружающем мире и тем самым вторгаются на обозначенную Гулдом территорию науки. Как всегда, самый заметный пример – теория эволюции. Под ненаучными креационистскими историями подписываются не только фундаменталисты, но и многие протестанты, католики, мормоны, свидетели Иеговы, ортодоксальные иудеи, коренные американцы, саентологи, мусульмане и индуисты. Но идеи происхождения человека и других биологических видов – не единственное нарушение концепции непересекающихся магистерий со стороны религии. Христианские ученые предлагают духовную теорию болезней, а некоторые индуисты считают, что врожденное уродство – свидетельство греховности. Большинство авраамических религий признает существование души, отличающей человека от всех прочих видов. Невозможно отрицать, что религии по всему миру часто вторгаются на территорию науки, иногда с трагическими результатами. Сколько человек умерло, в том числе и в последние десятилетия, только потому, что рассматривали инфекцию как чисто духовное недомогание?
Чтобы разобраться с этой проблемой, Гулд, судя по всему, построил «религию» по заявлениям прогрессивных западных богословов, многие из которых агностики во всем, кроме названия. Но религия, разумеется, не ограничивается тем, что говорят о ней ученые люди. Она охватывает верования, которые помогают людям находить смысл в собственной личной реальности, даже если эти верования пересекаются с наукой. Назвавшись арбитром «надлежащей» религии, Гулд просто переопределил понятия, чтобы они соответствовали его утопическим представлениям. Таким образом концепция непересекающихся магистерий испытала еще одну метаморфозу – превращение из достижимой утопии в фактическое описание реальности. То есть для Гулда неприятные столкновения между верой и наукой по определению не затрагивали «настоящей» религии. В результате принцип непересекающихся магистерий превратился в урок тавтологии, позволивший ему попросту игнорировать те религии, которые делают заявления о реальности:
Религию просто нельзя приравнять к буквальному восприятию Книги Бытия, чуда с разжижением крови святого Януария… к буквальному восприятию символов каббалы или историй из желтой прессы. Если эти коллеги хотят сражаться с суеверием, отсутствием рациональности, филистерством, невежеством, догматизмом и множеством других надругательств над человеческим интеллектом (нередко превращаемых средствами политики в опасные орудия убийства и угнетения), то Бог их благослови – но не нужно называть этого врага «религией».
Но как еще мы можем это назвать? Многие религиозные люди были бы оскорблены, если бы узнали, что принцип непересекающихся магистерий требует отказаться от существенных составляющих их веры. Однако Гулд, судя по всему, рекомендовал именно это. К примеру, он отказывал религии в опоре на чудеса, утверждая, что первая заповедь для принципа непересекающихся магистерий должна быть такова: «Не смешивай магистерии, утверждая, что Бог лично инициировал важные события в истории природы своим вмешательством, о котором можно узнать только из откровения и которое недоступно для науки». Но это, конечно, означало бы отказ от главного события христианства – Воскресения, – а также от католических и буквалистских представлений о существовании Адама и Евы.
И как насчет самого очевидного нарушения принципа непересекающихся магистерий – того факта, что многие религии принимают креационизм? Спасая свою концепцию, Гулд признал, что креационизм – это не настоящая религия и даже не ее расширение:
Иными словами, наша борьба с креационизмом носит политический и конкретный, а вовсе не религиозный характер. Она даже не интеллектуальна в каком бы то ни было смысле… Креационисты не представляют собой магистерий религии. Они усердно продвигают вполне определенную теологическую доктрину – сомнительный с интеллектуальной точки зрения взгляд на религию демографического меньшинства, которое жаждет навязать его всему миру.
Как ни печально, этот аргумент ничего не стоит. Всякий, кому случалось биться с креационизмом или его окультуренным родичем – теорией «разумного замысла», – знает, что и то и другое суть чисто религиозные явления, рожденные в ходе конфликта между эволюционной биологией и Писанием. Поскреби креациониста, и как минимум в 99 % случаев получишь поборника религии.
А эволюцию, кстати говоря, не приемлют не только библейские буквалисты. Многие приверженцы более умеренных религий, включая католичество, отрицают эволюцию по той простой причине, что им не нравятся выводы в отношении человеческой морали и уникальности, которые из нее можно сделать. Напомню, что 42 % американцев – креационисты в отношении человека. Но настоящие библейские фундаменталисты встречаются гораздо реже, и 82 % тех же американцев считают, что какую-то форму креационизма следует преподавать в государственных школах – либо отдельно, либо параллельно традиционной теории эволюции. Не будет креационизм и «взглядом на религию демографического меньшинства», по крайней мере в Америке, – ведь мы видели, что 73 % американцев в нарушение принципа непересекающихся магистерий признают прямое воздействие Бога на биологические виды. Вряд ли 73 % можно назвать демографическим меньшинством.
Наконец, обозначение Гулдом религии как заповедника морали, смысла и цели будет и лицемерно, и исторически неверно. С одной стороны, оно игнорирует ведущиеся уже более столетия дебаты об источнике этических верований. Создает ли религия моральные нормы, или она лишь кодифицирует и подкрепляет мораль, которая проистекает из светских источников?
Гулд чувствовал эту проблему, но, опять же, попытался обойти ее, переопределив понятия: вся этика, утверждал он, на самом деле представляет собой замаскированную религию. Попытка их различить, по его словам, это всего лишь «спор о ярлыках». Поэтому Гулд предпочел «воспринимать как религиозный в основе своей (буквально связывающий нас воедино) весь моральный дискурс о принципах, способных сформировать идеал вселенского братства людей». Но серьезное научное обсуждение этики на самом деле началось как вполне светское мероприятие еще в Древней Греции, было продолжено в нерелигиозном ключе Кантом и Миллем, да и в наши дни по-прежнему ведется среди философов-атеистов, таких как Питер Сингер и Энтони Грейлинг. Более того, большинство современных философов – специалистов по этике – атеисты. Исключив претензии религии на эмпирическое знание, но растянув ее на всю область этики и «смысла», Гулд одновременно и урезал, и расширил религию.
Но как насчет другой стороны – нарушений принципа непересекающихся магистерий со стороны ученых? Да, они тоже имеются. Учебники по биологии начала XX века, к примеру, содержат главы о евгенике, которые в наше время производят отталкивающее впечатление. Сегодня, однако, довольно трудно встретить ученых, которые извлекали бы из результатов своей работы моральные уроки и тем более пытались навязать их обществу. Большинство ученых стараются не переступать границ своей магистерии, и преступления, которые Гулд относит на счет подобных нарушений – это и линчевание, и ужасы обеих мировых войн, и бомбардировка Хиросимы, – имеют слабое отношение к самой науке. Дело скорее в том, что технологии попадают в руки людей без разума и морали. (Позже я попытаюсь доказать, что и в этом наука противоположна религии, чьи злодеяния представляют собой побочный продукт моральных кодексов, имеющихся почти у всех религий.) Кроме того, большинство «нарушений» со стороны науки к тому времени, когда Гулд писал свою книгу, были уже в прошлом, в отличие от многих эмпирических заявлений, которые религия продолжает делать по сию пору.
В наши дни ученые избегают «ошибки натурализма» – стремления извлекать моральные уроки из наблюдений за природой. Вследствие этого они с гораздо большей готовностью, чем философы или богословы, приняли идею непересекающихся магистерий. Специалисты по этике, особенно неверующие, справедливо обижены тем, что их труд теперь проходит под рубрикой «религия». Но следует заметить, что верующие расстроены куда сильнее. Из тысяч религиозных течений на нашей планете лишь в нескольких нет приверженцев или догм, которые делали бы эмпирические заявления о Вселенной. Религия, чей бог не взаимодействует с миром, – то есть религия, которая по Гулду считается «надлежащей», – это такая религия, Бог в которой отсутствует. Честные верующие это признают. Один из таких верующих – христианский физик Иан Хатчинсон:
Но религия [по Гулду] уступает место, ибо в ней нет никаких претензий на исторический или научный факт, нет догматического авторитета и сверхъестественного опыта. Такая религия, какой бы привлекательной она ни была для прогрессивного научного ума, ни в коем случае не может быть ни христианством, ни, строго говоря, иудаизмом или исламом.
С этим согласен богослов Джон Хот:
Более внимательный взгляд на статьи Гулда показывает: он мог бы примирить науку и религию только в том случае, если религия будет пониматься таким образом, какой большинство религиозных людей даже представить себе не может. В противоположность почти универсальному религиозному чувству, которое говорит нам, что религия позволяет соприкоснуться с подлинными глубинами реальности, Гулд, по существу, отрицал, что религия в принципе способна дать нам какое-нибудь достоверное знание о том, что есть на самом деле. Это работа одной только науки… Все же Гулд не мог принять идею о том, что религия в любом смысле дает нам истину.
В конечном итоге концепция непересекающихся магистерий – это просто невнятный спор о ярлыках, не способный примирить науку и религию (если, конечно, вы не исповедуете сильно разбавленный деизм). Исайя, проповедуя мир и согласие перед зверями, понял, что примирить непримиримое невозможно без чуда: «И лев будет питаться соломой, как бык».