«Отмечаю исключительно самоотверженную работу Ганса, не уехавшего ни на час раньше указанного ему срока, несмотря на реальную опасность провала со всеми вытекающими из этого последствиями, – докладывал Борис Базаров в Москву 24 июля 1933 года. – Во исполнение указаний Центра он все-таки успел перед отъездом встретиться с Роландом[210]».
А в начале августа Кин и Ганс увиделись с Олдхемом в заранее назначенном месте – швейцарском городке Интерлакен. Разведчики разыграли уже опробованный сценарий: «У Арно после разговора сложилось твердое впечатление, что мы стоим на грани разрыва с ним, и Ганс единственный, кто не согласен с этим». Олдхем обещал вести себя предельно осмотрительно, по возможности не показываться на люди, но что-нибудь сделать: например, выяснить, кто из зарубежных сотрудников Foreign Office работает на английскую разведку.[211]
Британские контрразведчики тем временем выяснили, что в списках иностранцев, которые заполняли въездные карточки, Джо Пирелли не значится. Кемп, которого Быстролетов обвел вокруг пальца, в разговоре с представителями MI5 изобразил неосведомленность: Пирелли вроде бы еврей-коммерсант и сейчас находится в Вене, где проживал в Лондоне – ему не известно. И пообещал сообщить, если снова услышит о нем.
Слежка за Олдхемом продолжалась, дело находилось на контроле у Роберта Ванситтарта – заместителя министра иностранных дел. Обыск в отеле, куда перебрался подозреваемый, не принес ничего существенного. «Наружка» сообщала, что по вечерам постоялец регулярно напивается в соседнем пабе. Он получает письма из Парижа и Интерлакена с банковскими чеками на небольшие суммы. За выпивкой часто вспоминает заграничные командировки и свой дом в Кенсингтоне, где не живет, поскольку там идет ремонт. Из бара отправляется прямиком в аптеку за снотворным, а на обратной дороге покупает еще и бутылку пива. «Мне кажется, – резюмировал наблюдатель, – Олдхем стремительно движется к своему концу».
29 сентября в лондонских газетах появилось короткое сообщение: полиция Кенсингтона обнаружила в пустом доме на Пемброк Гарденс тело мужчины – в костюме и при галстуке, на рубашке имеются инициалы E.H.O. Кухня, где он лежал бездыханным, была наполнена газом. На следующий день агент наружного наблюдения сдал последний отчет: он не смог объяснить, как упустил Олдхема, но отметил, что за несколько дней до самоубийства тот получил письмо из Женевы, содержание которого его сильно расстроило.[212]
О смерти своего осведомителя Быстролетов узнал от Люси Олдхем, с которой поддерживал законспирированную переписку (вероятно, через Эрику Леппин, остававшуюся в Лондоне до июля 1934 года). На его удачу, та уверовала, будто Пирелли скрывается от необоснованных подозрений: «Я должна рассказать многое, чего не могу писать… Не приезжайте сюда, так как ФО и многие другие пытаются выяснить, откуда [муж] получал деньги». 25 декабря они встретились по другую сторону Ла-Манша.
По словам миссис Олдхем, ее адвоката вызывали в Foreign Office и просили собрать сведения о материальном положении мужа и его связях с Германией. И адвокат, и Кемп пытались выведать у нее, где пребывает Пирелли, но услышали в ответ лишь, что «он ей больше не пишет». Кемп сопровождал свои вопросы пояснениями, почему он столь настойчив. Картина провала прояснилась:
«До середины 1932 года Арно считали недисциплинированным, но способным работником. Его пытались сохранить на службе, невзирая на алкоголизм, и даже предоставили отпуск для лечения. Тем временем было обнаружено исчезновение кода из сейфа в подвале ФО. Следствие отметило, между прочим, что Арно без какой-либо надобности заходил в подвал… Вскоре код обнаружился, причем как раз после очередного, не обусловленного какой-либо служебной необходимостью посещения Арно. Подозрения усилились. Заметили, что Арно, очевидно, в целях миновать контроль при входе, пользуется боковой дверью, так называемым “ходом для послов”. Ему запретили это, но через месяц он снова стал вдруг приходить ежедневно, и опять через боковой вход. Его “на всякий случай” уволили… После ноябрьского пребывания Арно в Берлине Мадам [оперативный псевдоним Люси Олдхем – И.П.] рассказала Роланду о “пропитых в три недели трех тысячах фунтов”. Теперь подозрения уже обрели конкретный характер, началось следствие… Со стола дежурного шифровальщика, как выяснилось позже, исчезла пачка телеграмм. Роланд кинулся к Арно домой, но тот уже успел уехать за границу. Это была пачка последних привезенных Арно материалов… Арно неожиданно снова стал появляться в ФО, изо дня в день, иногда два-три раза в день и даже впервые наведался в ФО ночью… В одной комнате нарочно был оставлен незапертым шкаф с бумагами; если бы Арно их взял, его бы арестовали при выходе. Было установлено, что он открывал шкаф и вынимал бумаги, но не взял их, – очевидно, заподозрив провокацию».
Когда Олдхем попытался стащить ключи от шифровальной комнаты и сделать слепки, расследование было передано в руки контрразведки.
Из рассказа миссис Олдхем следовали два важных вывода. Первый: никакого источника у Арно не было, он сам добывал материалы. Второй: англичане взяли ложный след, погрешив на Германию. Адвокат, пытавшийся вывести Мадам на откровенность, твердил, что немцы втянули ее покойного мужа в грязное дело и обокрали. Всё это означало, что работу в Лондоне можно возобновлять, но поставщика информации нужно искать заново.
«Мы отлично понимали, что можем угодить в негостеприимную обстановку (см. мои письма от начала июля с.г.) – в том случае, если бы Ванситтарт не побоялся вынести сор из избы и передал дело не в руки Роланда и другого такого же Пинкертона, а в руки специалистов из Адмиралтейства или Скотленда, – докладывал агент Ганс в Центр. – Но, по словам Роланда, такого дела ФО не помнит уже 300 лет (при тамошних порядках такое “запамятование” возможно), и Ванситтарту, видимо, было нежелательно, чтобы этот 300-летний срок пришелся на его секретарствование в 1933 году».[213]
Быстролетов угадал. Британская контрразведка после смерти Олдхема, признанной самоубийством вследствие психического расстройства, прекратила разрабатывать какие-либо версии его измены. Дело было закрыто и сдано в архив.
Но чувство вины… Чувство некоторой вины у Быстролетова осталось. И многие годы спустя в рукописи «Путешествия на край ночи» – той ее части, где описывались лондонские события, но без указания на место действия, – появился прозрачный намек:
«Когда Герман, наш чудесный источник, провалился и был нами убит…»
О том, что в смерти Олдхема он подозревал коллег из Москвы, свидетельствуют и несколько строк в его отчете:
«Мадам ничем не усложнила ситуацию. Затраченные на нее труды в значительной мере оправданы. Связь с ней сохраняется и на будущее».
Быстролетов пытался отвести вероятную угрозу от Люси Олдхем – женщины, которая ему безоговорочно верила.
Старые фотографии иногда бывают откровеннее писем и даже дневников.
Летом 1929 года, отчитавшись и получив инструкции в Москве, Дмитрий гостил у матери в Анапе. И оставил на память карточку – пляжный портрет. На этом снимке, на берегу моря, он выглядит совершенно счастливым. Он у себя дома. Полноправный гражданин своей страны. Эта улыбка – единственное свидетельство его впечатлений от пребывания на родине. Каждая редкая поездка в Советскую Россию укрепляла Быстролетова в мысли, что он выбрал верный путь. Того летнего заряда ему хватило на семь лет сложнейшей и чрезвычайно напряженной нелегальной работы.
Годом ранее Ленинград и Москву посетил весьма известный американец, не питавший особых симпатий к большевизму, – Джон Дьюи, философ-прагматист и педагог, приглашенный наркомом просвещения поделиться знаниями.
«Во мне произошла вполне определенная и полная перемена в ранее сложившихся мнениях и предубеждениях, – описывал Дьюи итоги своего знакомства с социалистической Россией. – На первый план выдвинулось ощущение огромной человеческой революции, которая принесла с собой, а точнее, сама стала гигантским взрывом жизненной силы… Здесь ощущалась жизнь, насыщенная надеждой, уверенностью, почти сверхъестественной активностью, временами наивная, а в некоторых вещах невероятно наивная, обладающая отвагой, достигающая многого… Освобожденная от груза приверженности прошлому, она пропитана энтузиазмом созидания нового мира».[214]
Этот энтузиазм перевешивал и существование секретной полиции (ОГПУ), и факты арестов и ссылок противников партии, и вездесущность государственной пропаганды, – неизбежные следствия небывалого политического переворота. Дьюи видел культурные преобразования в масштабах, каких мир еще не знал, и назвал их самым интересным из того, что сегодня имеет место на земном шаре.
Когда жизнь под масками уже осталась далеко позади, Быстролетов искренне старался объяснить своим вероятным будущим читателям (рукописи пока что видели лишь немногие близкие люди, да еще машинистка, что перепечатывала их), чем жил когда-то:
«Мне тридцать лет, я силен и смел и способен смотреть только вперед. Пламенно верю в конечное торжество свободы, которая может быть только миром, перестроенным по-новому, и за это грядущее совершенство завтрашней и чужой жизни я радостно и гордо готов сегодня отдать свою. Эта великая вера движет меня сквозь пламя и годы, она искупит во мне всё временное и оставит вечное: в общей сокровищнице будущего счастья останется нечто, добытое и мною, человеком без лица и сердца, которого сегодняшние люди не поймут никогда, но завтрашние назовут мучеником и героем».