«В партии эсеров никогда не состоял… Союз студентов организован советским полпредством в Праге с целью разложения белой эмиграции…»
Спустя шесть дней лейтенант Смирнов подготовил постановление в отношении Быстролетова:
«Достаточно изобличается в том, что являлся одним из руководителей зарубежной антисоветской организации и прибыл в СССР с заданиями по шпионской, диверсионной и террористической работе. Привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58 п.6-7-8».
Начальник 9 отделения 3 отдела майор Пастельняк расписался: «Согласен». Однако следующее постановление пришлось отправить на утверждение новому начальнику 3 отдела Меркулову. Документ датирован 11 ноября:
«Будучи нашим секретным сотрудником, [Быстролетов] являлся одновременно агентом чехословацкой разведки… Допрашивался 9 раз. В предъявленном 4 октября 1938 г. обвинении виновным себя не признал».
Протоколы упомянутых допросов, за исключением первого, в следственном деле отсутствуют. Смирнов попросил о продлении следствия до 19 января 1939 года – чтобы получить дополнительные сведения из УНКВД Московской области и свидетельские показания у осужденных Быховского, Важенина, Свияженинова, Скачкова.[301]
Наверное, он был обескуражен, узнав, что непоправимо опоздал со своим намерением. Важенин, Свияженинов и Скачков, отбывавшие срок на Соловках, были расстреляны в ноябре 1937 года в карельском урочище Сандармох в ходе спецоперации «по репрессированию наиболее активных контрреволюционных элементов из числа содержащихся в тюрьмах ГУГБ». Та же участь постигла других активистов Союза студентов-граждан СССР, проходивших по эсеровскому делу, – за исключением Быховского и Хабарова. Их казнили в декабре 1937-го прямо в местах заключения – лагерных пунктах Белбалтлага и Свирьлага.
Константина Юревича доставили из Таганской тюрьмы в Бутырку, но по делу Быстролетова так и не допросили. Случайно или нет, он оказался в одной камере с ним. И признался другу, что оклеветал его. «В процессе следствия наша невиновность будет установлена», – понадеялся тогда Юревич.[302]
Казалось, процесс застопорился. Но это всего лишь менялись базовые пружины и шестеренки в карательном механизме.
В конце ноября 1938 года железный нарком Ежов неожиданно для подчиненных был снят с должности, его место занял Берия. В московском УНКВД тоже царила растерянность: в ноябре там пятый раз за год сменился начальник – предпоследнего сразу арестовали как участника антисоветского заговора, несмотря на солидный чекистский стаж и добросовестную службу при Ежове.
17 декабря дело Быстролетова принял старший следователь только что созданной Следственной части НКВД лейтенант Соловьев. Разговор у него был прямой и короткий: прекратить упираться и дать показания, иначе арестанта переведут в Лефортовскую тюрьму, где превратят в мешок с костями.
«Он демонстративно подписал ордера на арест матери и жены, бил по лицу, оскорблял, угрожал расстрелом…»
Быстролетов опять отказался признаться.
«“Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом”, – кричал во мне один голос. Другой молчал. Но я вспомнил прошлое, и другой голос тихо заговорил: “Лучше жить честно. Свою честность надо доказать. Себе самому. Иначе зачем жить?”»[303]
18 декабря 1938 года его перевезли туда, куда обещали.
Едва ли не все, кто прошел через Лефортовскую тюрьму и уцелел в мясорубке репрессий, описывали ее как большой пыточный застенок.
«“Напишешь. У нас не было и не будет таких, которые не пишут!” – рассказывал о своей первой встрече со следователем арестованный заместитель командира кавалерийского корпуса Александр Горбатов (будущий фронтовой генерал, удостоившийся звания Героя Советского Союза). – Допросов с пристрастием было пять с промежутком двое-трое суток; иногда я возвращался в камеру на носилках. Затем дней двадцать мне давали отдышаться… Когда началась третья серия допросов, как хотелось мне поскорее умереть!»[304]
Редко кто не ломался. От кровавой боли или медленных мучений – вроде конвейерных допросов, когда не давали спать сутками. От животного страха за себя и своих близких. От невообразимого унижения и ощущения полного бессилия. Сдавались и оговаривали себя, друзей, сослуживцев, знакомых. Герой мировой и гражданской войн, бывший начальник Управления высших военно-учебных заведений РККА Александр Тодорский вспоминал:
«Когда меня арестовали и жестоко, с избиениями, допрашивали, мне на первых порах пришло в голову, что в стране произошел фашистский переворот, а мои следователи – переодетые для маскировки в форму НКВД белогвардейцы. Это мне как-то помогло. Если бы я сразу понял, что это “свои”, то, наверное, сошел бы с ума».
Помогло ненадолго – он все-таки «признался», что был участником военно-контрреволюционного заговора.[305]
Военврач 3 ранга Анна Розенблюм, руководившая санчастью Лефортовской тюрьмы с марта 1937 по январь 1939 года, констатировала 49 смертей во время допросов или после них.
«Мною лично из кабинета следователя приходилось забирать заключенных в шоковом состоянии, которые были избиты до неузнаваемости».
Для заплечных дел мастеров не имело значения, кто находился перед ними – бывший нарком внутренней торговли или нарком здравоохранения, опальный маршал, директор «Дальстроя» или арестованный начальник Тюремного отдела ГУГБ НКВД.[306]
Быстролетов понял, куда попал, как только его вызвали из камеры.
«В Бутырках на допрос водят: арестованный, наклонив голову и заложив назад руки, идет по широкому и светлому коридору… В Лефортовке на допрос волокут: два дюжих мордобойца заламывают руки назад так, что спина и голова сами собой наклоняются книзу, и бегом тащат арестованного по железному балкону и узкой винтовой лестнице в подвал. Там толчком ноги раскрывают дверь следовательского кабинета и волокут дальше, пока не швыряют на стул… Отдышавшись, я поднял голову и увидел за столом Жабу и рядом с ним молодого миловидного человека».
У старшего следователя Соловьева (на лицо неприятного настолько, что Быстролетов мысленно окрестил его Жабой) имелось превосходное чутье на классовых врагов. Политрук в гражданскую войну, он затем служил в Особых отделах полпредств ОГПУ на Дальнем Востоке, в Северном крае и в Оперотделе УНКВД Автономной республики немцев Поволжья. В мае 1937 года получил направление в Главное управление госбезопасности (большая честь!). Как опытному особисту, ему доверили ряд подозреваемых в военном заговоре – все сознались во вредительстве с целью подрыва обороноспособности СССР. Сидевший рядом с Соловьевым «миловидный человек» совсем недавно получил звание и был назначен следователем. Поэтому младший лейтенант Шукшин просто слушал и старательно записывал.
Протокол допроса Быстролетова датирован 22 декабря 1938 года. Он начинается с отказа подследственного признать свою вину:
«Никогда в антисоветских организациях не состоял. В СССР прибыл для того, чтобы честно работать, как на своей родине».
Быстролетов в очередной раз пересказал историю своих скитаний и остановился на том, что в Праге учился на средства Русского комитета МИД Чехословакии – такую стипендию получали многие.
Но за уточняющим вопросом «С какой целью Русский комитет выдавал стипендии?» вдруг следует ответ:
«Я убедился, что следствие располагает достаточным количеством материалов, уличающих меня в преступной деятельности, направленной против СССР, поэтому обещаю быть откровенным и рассказать всю правду. Стипендии выдавались с целью сколачивания кадров контрреволюции… Будучи антисоветски настроенным, я в эту организацию входил… В период моей учебы в Пражском университете я был завербован в организацию эсеров, которая существовала внутри так называемого Союза студентов-граждан СССР».[307]
Дмитрий Александрович вспоминал:
«Всё произошло очень быстро. Я ошалел и не понимал ничего. Острая боль от отдельных ударов слилась в одну протяжную тупую боль… Я чувствовал себя как мешок, который туда и сюда швыряет какая-то мощная машина. Наконец они устали… Лежа на полу, я приходил в себя: боль заметно усиливалась, особенно в животе и в груди. Позднее я обнаружил, что была сломлена грудина и начали расходиться мышцы живота. Чекисты закурили. Вернулись ко мне.
– Будешь писать?
Я хотел сказать “нет”, но не смог – губы опухли и не шевелились. Глаза заплыли.
Жаба осмотрел со всех сторон.
– Ладно. На сегодня в этом разрезе с него хватит…
Так начались регулярные избиения… Я чувствовал, что сдаю, что слабеет сердце: оно у меня всегда было не на высоте… Однажды ночью Жаба объявил, что у него нет больше времени возиться со мной… В эту ночь он применил новые методы принуждения – от избиения руками и ногами перешел к инструментальной обработке, и я почувствовал близость смерти… Под утро Шукшин разобрал мой шепот: “Буду писать”».[308]
В своих воспоминаниях Быстролетов так и не решился сказать, что сломался в течение суток. Его собственноручные показания датированы тем же 22 декабря. Уже будучи в лагере, он написал просьбу о пересмотре дела:
«На первом же допросе [лейтенант Соловьев] бил меня кулаками, выдергивал волосы, топтал ногами и, наконец, видя, что я выдерживаю всё это, стал пороть меня железным тросом с гайкой на конце и бить молотком. Свидетели побоев и пыток: следователи Шукшин, Мальцев. Свидетели последствий: Дьяков, Недумов (сокамерники), тюремный врач Розенблюм. Сердце мое находилось в очень плохом состоянии, и я боялся, что умру под ударами Соловьева… Писал под его диктовку или по его шпаргалкам. Соловьев многократно переделывал эти материалы, стараясь придать им правдоподобный вид».