Однако новые данные по Быстролетову попадут в Лефортово нескоро. Пока же младший лейтенант Шукшин развивает линию, начатую старшим товарищем (назначенным за усердие помощником начальника следственной части). Это его первое дело, и он очень старается. Еще недавно Федор Шукшин был самым обычным человеком – кладовщиком, помощником директора столовой, инспектором райснаба, сумел поступить на географический факультет МГУ. Комсомольский призыв в НКВД сделал его представителем власти, вершившей судьбы и ответственной за вопросы государственной важности. Быстролетов же всякий раз, когда этот розовощекий чекист допрашивал его, испытывал липкий страх: он хорошо помнил, как Шукшин валил его на пол и сидел на спине или животе, помогая Соловьеву проводить «инструментальную обработку». Дмитрию Александровичу врезалось в память, что молоток предусмотрительно обернули плотным слоем ваты, дабы сгоряча не прибить подследственного…
Шукшин получил подтверждение, что пражский союз студентов был лжесоветофильской организацией, и в дополнение выяснил:
«Для завоевания доверия со стороны советского полпредства была создана видимость преследования членов союза (высылки, обыски и т. п.) чешской политической полицией, которая действовала в контакте с руководителями русской эмиграции».
К очередному допросу ему нужно было подготовиться. Быстролетова на месяц оставили в покое. Наконец, 27 февраля младший лейтенант решил копнуть глубже: «Назовите прибывших в СССР членов Союза студентов-граждан СССР в Чехословакии». Быстролетов перечислил несколько фамилий, упомянул Штерна[316], согласившись, что тот был троцкистом. Назвал и Юревича: «Талантливый инженер, окончил вуз с наградой». Тут же последовало требование говорить правду, и Быстролетов снова сдался (вероятно, ему зачитали признания Юревича). Он подписал показания, согласно которым Юревич в Брно вел энергичную антисоветскую работу, готовил студентов к борьбе с советской властью, по приезде в Москву устроился на завод, где создал эсеровскую ячейку, а к 1936 году – уже целую шпионскую группу, охватывавшую несколько заводов. И еще: уже в Бутырской тюрьме он якобы услышал от друга, что тот планировал теракт против руководителей партии и правительства, в частности Сталина и Молотова[317].
Быстролетов совсем не сопротивлялся, припоминая, за кем из своих знакомых по Чехословакии и СССР замечал антисоветское поведение и настроения. Допрос 28 марта принес Шукшину жирный улов. Союз студентов, оказывается, работал не только на чешскую разведку. Связь с французским консульством в Праге была строго законспирирована и поддерживалась через избранных членов правления. Французам передавались «наиболее интересные и свежие материалы об СССР» и вообще «весь шпионский материал», который добывался для чехов и эсеровского центра. Прочную оборону Быстролетов держал только по двум направлениям – семья и разведка. Он настаивал, что жена ничего не знала о его контрреволюционной деятельности, и что дома никаких антисоветских разговоров он не вел:
«Жена, хотя и недостаточно, но разбиралась в положении СССР, которому она была всегда и сейчас предана».[318]
В собственноручных показаниях от 28 марта Дмитрий Александрович впервые коснулся своей службы в ИНО. Конечно же, у него был корыстный мотив: работа секретного сотрудника позволила порвать связи с эсерами, которыми он тяготился, скрыться на несколько лет и замести следы. Свою принадлежность к контрреволюционным кругам он не раскрыл «из-за шкурного страха». С резидентами ИНО у него установились вежливые, но холодные и даже слегка враждебные отношения:
«Они видели, что я беспартийный, в кадры [т. е. штатные сотрудники – И.П.] меня не берут, что по приезде в СССР я уйду из НКВД, а поэтому не подпускали меня в свою компанию… Они никогда со мной не пытались вести антисоветские разговоры, ибо я для них был чужак, не свой».
Быстролетов затеял игру на языке следствия и постарался уйти от расспросов, как была устроена разведывательная сеть в Европе и чем занимались Базаров, Порецкий, Кривицкий, Малли, Гурский. «Это были паразиты, ничего не делавшие и жившие за счет чужой работы», – хлестко лгал бывший агент Ганс, понимая, что погибшим коллегам уже всё равно, а от живых таким образом можно отвести удар. В частности, Базаров, по его словам, за 15 лет пребывания за границей не выучил ни одного иностранного языка (на самом деле знал целых пять). Резиденты якобы никогда сами не ввязывались в опасные операции и не контактировали с источниками.
«Я после увольнения не знаю никаких государственных секретов, ибо: 1) все известные мне агентурные линии были провалены или скомпрометированы и потому ликвидированы, наши сотрудники – отозваны, а аппарат – ликвидирован, так что сохранившиеся у меня сведения носят исторический, архивный характер, 2) эти сведения перестали быть государственной тайной, ибо предатели-невозвращенцы, помимо всего прочего, знали всё, что я делал и что я знаю».
В показаниях от 3 апреля он укрепил иллюзию малозначимости работы за кордоном:
«Я изучал языки, жил в свое удовольствие, занимался спортом… В начале 1931 года заболел мускульным ревматизмом… Далее стал симулировать болезнь, срывая поручения… Путем продления паспортов и вида на жительство в разное время в разных странах четыре месяца в году катался по Европе, два месяца болел, остальную половину – работал кое-как, небрежно. В 1935 году получил помощника и передоверил дело ему, а сам занимался живописью и личными делами».
Возможно, Дмитрий Александрович наводил тень, чтобы не усугубить свою участь? Но на него и так набралось предостаточно признаков преступлений по расстрельным пунктам 58-й статьи УК. По меньшей мере, от одного своего человека – верного помощника Йозефа Леппина – он отвел угрозу. Да, знаком с ним; нет, ничего особенного – виделись в Вене в 1934 году, потом в Москве в Торговой палате. Леппин[319] не заинтересовал следователя Шукшина.[320]
Сместив Ежова с поста наркома внутренних дел, Берия принялся устранять перегибы. Десятки тысяч осужденных за контрреволюционную деятельность выпустили из лагерей, пересматривались и дела подследственных, сидевших в тюрьмах. Но Военная коллегия Верховного суда СССР и Особое совещание при НКВД по-прежнему выносили приговоры по 58-й статье, и Берия продолжил чистку внешней разведки. При нем приговорили и расстреляли Моисея Аксельрода – заместителя начальника Школы особого назначения, Георгия Косенко – главу парижской резидентуры, Григория Сыроежкина – опытнейшего чекиста, на войне в Испании отвечавшего за разведку и диверсии в тылу франкистов. Сидели под следствием без надежд на оправдание Сергей Шпигельглас и Яков Серебрянский – руководитель спецгруппы, выполнявшей самые дерзкие операции ИНО. Разбираться с делом Быстролетова никто не собирался, тем более что ордер на его арест подписал сам Лаврентий Павлович в бытность первым заместителем наркома.
28 ноября 1938 года партбюро ИНО рассматривало вопрос о связях временно исполняющего обязанности начальника отдела Павла Судоплатова с выявленными врагами народа, в том числе эсером-белогвардейцем Быстролетовым. Капитану госбезопасности, несколько лет проработавшему за кордоном, вменили в вину непринятие мер к разоблачению Быстролетова, материалы о котором он будто бы скрывал с 1933 года (хотя тогда был лишь оперуполномоченным ИНО, а в руководящем аппарате оказался в 1938-м, и то на должности замначальника отделения). Упреки подкреплялись фактом: Быстролетов привлекался Судоплатовым к оформлению стенгазеты отдела в 1937 году. Напрасно разведчик отбивался: «Я не включился активно в разоблачение врагов народа, так как был занят подготовкой к большому оперативному делу». Бюро постановило исключить его из партии «за притупление большевистской бдительности». Но партком НКВД это решение не утвердил. В мае 1939 года Берия назначил Судоплатова заместителем начальника внешней разведки. На последующем заседании парткома ему окончательно вернули доверие. И этому храброму человеку, не раз рисковавшему жизнью при выполнении спецзаданий, пришлось лгать, оправдывая себя: он якобы неоднократно ставил перед Шпигельгласом вопрос об аресте Быстролетова, а при Пассове, когда Быстролетов обратился в отдел за выпиской из послужного списка, тут же сообщил о звонке контрразведчикам, после чего подозреваемый и был арестован.[321]
К апрелю 1939 года в Москву из Одессы доставили показания Евгения Кавецкого. Для Быстролетова это было ударом под дых. Не зная, кто и что о нем еще наговорил, он начал сам сдавать друзей и коллег по разведке.
«Сначала мы остерегались друг друга [в Берлине – И.П.], но затем Кавецкий увидел мою враждебную работу, симуляцию болезни и широкий образ жизни, он стал говорить со мной откровенно, я тоже, и мы решили действовать вместе».
Так, когда Кавецкий в 1931 году приезжал в Женеву за агентурными сведениями о Лиге Наций, то продал фотокопии документов французскому консулу в Берне. А потом уговорил Быстролетова продать французам, но уже в Амстердаме, копии добытых материалов британского МИД (о работе Кавецкого на немцев Шукшин даже не спросил, увлекшись раскручиванием французской линии). Далее, каялся Дмитрий Александрович, он торговал этими документами самостоятельно, поскольку еще в бытность в союзе студентов передавал французам полученную из СССР шпионскую информацию. Но однажды воспользовался помощью «контрреволюционно настроенного» агента ИНО в Париже Сергея Басова. Кавецкий после нескольких поездок на родину, поразившись тяжести трудовой жизни, показал себя убежденным антисоветчиком: «Говорил, что политическое и экономическое положение СССР безвыходно, коммунистическая партия ведет народ к вымиранию». Стоило Быстролетову упомянуть любую фамилию, как от него требовали «правду». Зашла речь и о Григории Георгиеве