«Способный, расчетливый, энергичный человек, но в политическом отношении – беспринципный двурушник. Поддерживал одинаково дружеские отношения и с полпредством СССР, и с белогвардейскими организациями».[323]
Лишь дважды Быстролетов пытался рассказать о своем прошлом нечто достоверное – когда на допросах присутствовали оперуполномоченные ИНО. Приходили, спрашивали, визировали показания – и исчезали. И всё шло по новому кругу: «Кого и что еще можете вспомнить?». А он бросал в топку следствия уже жалкие крохи: «Нина Терехова, машинистка торгпредства, крутила романы с Богуславским и Горским – сотрудниками НКВД… Георгий Золотарев, доктор в армиях Деникина и Врангеля, в союзе студентов состоял номинально, имел связь с женой румынского консула…».
Дмитрия Быстролетова – моряка, художника, видавшего виды авантюриста, успешного разведчика, мастера перевоплощений – больше не существовало. Предав себя, он переступил черту, за которой неизбежно должен был оговорить других. Тюрьма – не вражеская, а своя, советская, созданная самым справедливым в мире государством, – отняв волю, превратила его в инструмент, из которого извлекались нужные звуки. В этом он не отличался от тысяч других прежде смелых и решительных людей, которые в подвальных комнатах, под светом лампы, направленной в лицо, после допросов с пристрастием признавались во всех грехах и давали показания на тех, кого знали.
Четверть века спустя, сочиняя повесть о том, что случилось за тюремной решеткой, Дмитрий Александрович начал ее со строчки «Каким образом я умер». «Так или иначе мы уже похоронены», – услышал он от Юревича, которого нежданно-негаданно увидел в общей камере. Не имеет значения, говорил ему Костя, призна́ешься ты или нет, – суд всё равно состоится, на тебя найдется десяток выбитых показаний. Неважно, что скажешь о других: если чья-то судьба уже решена, то ее не переменить. Был такой разговор или нет, но ровно с тем же настроением сам Быстролетов объяснял бессмысленность сопротивления очередной жертве Лефортово.
«У меня вопрос к Быстролетову. Как мог он, человек, которого я считал настоящим марксистом, как он мог прийти к тому, чтобы клеветать здесь на другого человека?»
– упрекнул его на очной ставке 19 апреля арестованный Юрий Хлыпало[324], бывший член пражского союза студентов («высказывал надежду на восстановление капитализма в СССР, призывал к активной контрреволюционной работе»).
Быстролетов подтвердил, что Хлыпало был в числе активистов союза, участвовал в собраниях, а поскольку союз создавался под присмотром иностранных разведок, никто из его организаторов не мог остаться не связанным с антисоветской деятельностью. Просто каждый должен был маскироваться, и маскировались иногда очень умело.
«Разве все люди на свете должны быть мерзавцами? – парировал Хлыпало. – Если они признали, что были контрреволюционерами и шпионами, я не могу их защищать в этом, но это не значит, что я должен быть также шпионом».
«Меня побудили к даче свидетельских показаний мой арест и полное сознание того, что контрреволюционная организация, в которой я участвовал, полностью разоблачена, – бесстрастно и монотонно говорил Быстролетов. – Советская разведка не хватает людей как попало, а арестовывает только после того, как поступают сведения и материалы на того или иного контрреволюционера».
Он намекал, что геройствовать не стоит, это бесполезно и только растянет мучения:
«Надо кончать борьбу со следствием. Камерные мудрецы советуют: “Не сознавайся, затягивай дело”. Это ни к чему хорошему не приведет… Следователю надоест и он передаст дело в суд так, как оно есть, там Хлыпало предстанет тем же контрреволюционером, не разоружившимся, это может усилить кару. Может быть и так, что следователю надоест разговаривать по-хорошему и он будет говорить по-другому. От этого также не станет пользы… И когда, а это бесспорно случится, Хлыпало всё же придет к сознанию, то факт сознания значительно будет умален в глазах следствия».[325]
Очная ставка шпиона Быстролетова с английским резидентом Колениусом состоялась 22 апреля 1939 года.
«Хотя я исчез с их горизонта, иностранные разведки держали меня на учете… Колениус был поставлен в известность о моем приезде в СССР». – «О пребывании Быстролетова в Москве мне стало известно от Горского – члена правления “Экспортлеса”… Он старый шпион, троцкист, в 1917 году переброшен из США в Советский Союз через Сибирь… Английский разведчик, был также связан с французской разведкой. Входил в шпионскую организацию в системе Наркомвнешторга».
Быстролетов уже рассказывал, что Колениус был связан «с кем-то» из английских агентов в аппарате Наркомлеса. Теперь выяснилось, что этим человеком был Горский[326]. По словам Колениуса, Быстролетов получал задания собирать сведения, позволяющие массово вредить внешней торговле СССР (путем их передачи иностранным фирмам), информацию о стройках оборонного значения и вообще оборонной промышленности. И лично ему успел отдать список металлургических и машиностроительных заводов СССР, включая военные, с указанием их местонахождения, описанием выпускаемой продукции и т. д. Быстролетов всё подтвердил. Он уже позабыл, как признавался, что поручал Несису непосредственно осуществлять вредительство, а Радзивановичу – приносить данные об экономической политике СССР в Азии и настроениях сотрудников учреждений, связанных с восточными странами. «Взаимных вопросов нет», – записал в протокол старший следователь московского УНКВД и на этом прекратил ставку.[327]
На допросах 23-26 апреля лейтенант Шукшин собрал завершающие штрихи к картине антисоветского заговора и шпионажа. Со слов Быстролетова он составил общий список членов эсеровской организации «Союз студентов-граждан СССР» и причастных к ней лиц – набралось 34 человека. Обвиняемый рассказал, что, став нелегальным сотрудником НКВД, с иностранными разведками уже не связывался:
«Это было невыгодно – заставили бы работать на себя бесплатно или за бесценок… Я поступал проще: материал, который был интересен Франции, продавал французским консулам. Первоочередно – им, потом передавал ГПУ-НКВД».
В Москве после ареста Колениуса он «контактировал» с Горским, от обоих за всё время «получил» 3200 рублей, и после четвертой партии сведений Горский пообещал удвоить оплату.[328]
Подшив в дело последний протокол, Шукшин подготовил постановление об изменении обвинения – с пунктов 6-8 статьи 58-й УК (шпионаж, вредительство, подготовка террористических актов) на расстрельный пункт 1а (измена родине). Быстролетов подписал документ об окончании следствия:
«Целиком и полностью подтверждаю все ранее данные мной показания… Считаю себя полностью разоруженным и прошу снисхождения».
27 апреля начальник Следственной части НКВД Богдан Кобулов утвердил обвинительное заключение. Как и предрекал Юревич, уличающих свидетельств набралось предостаточно.
«Быстролетов Д.А. изобличается показаниями[329]: Луцик, Рониса, Платонова, Демченко, Свияженинова, Скачкова, Фельдмана, Хабарова, Важенина, Быховского, Малли – осуждены, Колениуса, Юревича, Эвенчика, Семенова-Ирманова, Недумова – арестованы».[330]
Закрытое судебное заседание выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР прошло 8 мая 1939 года. В протоколе отмечено:
«Подсудимый никаких ходатайств не заявил… Виновным себя признаёт… В последнем слове подсудимый сказал, что он разоружился и разоружил других. Просит сохранить ему жизнь».
После короткого совещания судьи вынесли приговор:
«Признавая Быстролетова Д.А. виновным в совершении преступлений, предусмотренных ст. 58 п.6, 58 п.7, 58 п.11 УК РСФСР, а не ст. 58 п.1а, как ему предъявлено на следствии, и руководствуясь ст. 31 и 32 УК РСФСР, Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Быстролетова Д.А. к лишению свободы в исправительно-трудовом лагере сроком на 20 лет с поражением в политических правах на 5 лет и конфискацией личного имущества. Срок исчислять с 18 декабря 1938 г. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».[331]
Быстролетов получил шанс. Богиня его судьбы встрепенулась и закрепила узелком готовую оборваться нить. Пункт 1-й статьи 58-й предусматривал лишение свободы лишь при смягчающих обстоятельствах, каковых в данном деле не было. Обвинительное заключение утвердил Кобулов – протеже Берии, но у председателя выездной сессии бригвоенюриста Алексеева, опиравшегося на какие-то свои соображения, хватило решимости его быстро переквалифицировать. Подсудимому назначили максимальный из предусмотренных кодексом срок заключения. И к этому – как бы подчеркивая, что снисхождения не было (в приговоре нет ни слова о раскаянии и содействии следствию) – прибавили поражение в правах. Дмитрий Александрович Быстролетов остался жить.
Константина Юревича готовили к вынесению приговора. У него сменился следователь, и на допросах 16 и 21 мая 1939 года Юревич держался твердо – возможно, потому что не требовали «говорить правду». Он пересказал историю своих отношений с Быстролетовым и создания союза студентов так, как происходило на самом деле – без всякой антисоветчины. Он даже изложил содержание разговоров с ним в камере, дабы побудить следователя призадуматься. Наивная хитрость: