В «Испытании одиночеством» Быстролетов описывает своего временного (речь идет о зиме 1948 года) соседа по Внутренней тюрьме МГБ на Лубянке – типичного сановного бюрократа, уверенного в том, что ему всё позволено в силу высокой должности. Он – бывший начальник административного отдела штаба маршала Жукова, перед арестом – министр Украинской ССР. Дмитрий Александрович не называет его фамилии, которую будто бы позабыл. Генерал, не стесняясь незнакомого з/к, вспоминал как само собой разумеющееся дележ имущества, захваченного в разгромленной Германии. А вернувшись с одного из допросов, намекнул, что дает показания на маршала Жукова, который якобы является предателем и шпионом, – Быстролетова поразила та легкость, с которой подследственный согласился оболгать фронтового товарища. В этом портрете без труда можно опознать генерал-майора Сиднева – экс-начальника оперативного сектора НКВД-МГБ в Берлине, на момент ареста – министра госбезопасности Татарской АССР. Его взяли по так называемому «Трофейному делу», которое тянулось с 1946 года с целью собрать максимально весомый компромат на маршала победы. На допросе Сиднев не только сразу и в деталях признал собственные преступления – улики были налицо, но и сообразил, как «замазать» Жукова.[363] Что здесь, как и в других примерах, аберрация памяти, а что – художественный вымысел?
В повести «Пучина» цитируется стихотворение, якобы услышанное от одного лагерника на енисейском этапе, – это почти слово в слово текст песни «Товарищ Сталин, вы большой ученый», написанной Юзом Алешковским в конце 1950-х и ходившей по Москве в списках.
Ссылки на ленинское «Письмо к съезду» в подпольной дискуссии о Сталине («Шелковая нить») выглядят вполне естественно, если не знать, что оно было полностью опубликовано только в 1956 году в журнале «Коммунист».
Книги Быстролетова не стоит воспринимать как документальный источник. Это, скорее, сага впечатлений. Дмитрий Александрович и сам делал намеки о субъективности своих повестей:
«Человек видит мир не таким, каков он есть, а таким, каким он смог его разглядеть. Рассказ о виденном – зеркало, в котором в равной мере отражаются внешний мир и лицо автора».[364]
Но есть еще и такая штука, как литературное альтер-эго. Насколько оно совпадает с реальными переживаниями автора в каждый конкретный момент времени? Или является продуктом осмысления пережитого?
В «Залоге бессмертия» Быстролетов пытается оправдать своего мучителя-следователя:
«Послушный партиец и исполнительный чекист. Партия и присяга требуют от него определенных действий, и он действует».
«Сталин ничего не знает о том, что делают эти прохвосты в низовых звеньях органов безопасности и суда, – рассуждает он в «Пучине». – Узнает – наведет порядок. Рука у него твердая».
Позднее ищет другое объяснение:
«Виноват не вождь Сталин, а человек по фамилии Джугашвили… Это фигуры разного значения – вождь и человек. Сталин – это твердость в проведении генеральной линии нашей партии, а Джугашвили – больной пастух, подозрительный, злой, не верящий ни овчаркам, ни стаду».
Наконец, в «Записках из Живого дома», когда пройдены все круги гулаговского ада, звучит категоричное:
«Величайший действительный преступник на земле – Сталин».
Но тирания не возникает ниоткуда: поклонение вождю выросло на вере в то, что все успехи в строительстве социализма, все поразительные достижения – это заслуга руководящей партии, возглавляемой конкретным человеком; и как только безграничное доверие укоренилось, стали возможны любые преступления во имя коммунизма. Узнав о новом омерзительном деле врачей, з/к Быстролетов говорит собеседнику:
«Я совал голову в петлю за эту партию, и мне теперь очень больно».
Похоже, так оно и было: у человека, безукоризненно служившего советскому государству, готовившегося вступить в ВКП(б) и каявшегося на суде, прозрение не могло случиться за пару месяцев, и даже не за год мучений. Поэтому можно поверить словам:
«Моё повествование – честная работа: я искренне старался быть правдивым и объективным».
Дверь лагерной амбулатории вдруг открылась, и в комнату ввалилась странная фигура, будто явившаяся из голодного сорок второго года – тощий молодой человек, одетый в рваный мешок.
«Помогите… Я сын академика Бертельса… В этапе урки… едва не уморили меня голодом… Все вещи и костюм отобрали…»
Дмитрий Бертельс – студент филфака ЛГУ, получивший семь лет за антисоветскую агитацию, – в Суслово прибыл из челябинских лагерей. Быстролетов сразу же выписал ему направление в больницу, а в дальнейшем сдружился со своим тезкой, и в послесловии к повести «Шелковая нить» помянул добрым словом: «Дима Бертельс сейчас живет в Ленинграде. Он врач и, я уверен, хороший врач». Вышла ошибка – сын академика-востоковеда сам стал востоковедом (просто в Суслово трудился при медсанчасти). Из общения с Быстролетовым ему запомнилось, что тот до ареста служил по дипломатической линии и был как-то связан с Лигой Наций.
Но Залману Амдуру мастер легендирования представился бывшим капитаном госбезопасности, награжденным орденом Красного Знамени, и намекал на свою причастность к похищению в Париже генерала К. – руководителя военной эмиграции.
«Этот рассказ сохранился в моей памяти достаточно свежо. Правда, многие детали стерлись. Помню о церковной паперти, с которой он был уведен переодетыми полицейскими офицерами (Д.А. и его соратник-моряк). Помню автомобиль, поджидавший их, а остальное размылось в памяти…»[365]
В истории исчезновения председателя РОВС Александра Кутепова и вправду фигурировала церковь – генерал собирался на панихиду, но до храма не дошел. Единственный свидетель сообщил, как на улице Русселе трое мужчин – один в полицейской форме, остальные в гражданских пальто – насильно посадили в машину человека, приметы которого совпадали с внешностью Кутепова. И только много лет спустя его слова получили подтверждение в мемуарах Судоплатова: генерал был задержан агентами советской разведки, изображавшими полицейских, под предлогом проверки документов. Случилось это в январе 1930 го-да, когда Быстролетов и Кавецкий («соратник-моряк») находились далеко от Парижа. Откуда агент Ганс мог узнать о деталях похищения? Либо из европейской прессы, сразу заподозрившей дело рук ГПУ, либо от своих кураторов по разведке.
«Человек удивительный, полиглот, при этом у него была великолепная русская речь, – отмечал Залман Кауфман, познакомившийся с Быстролетовым в начале 1950-х в Озерлаге (студента биологического факультета ЛГУ, бывшего артиллерийского разведчика Кауфмана осудили за антисоветскую агитацию). – Быстролетов был из русской интеллигенции, которая эмигрировала в Турцию. Там его заметили люди из НКВД, завербовали, подучили и отправили в Экваториальную Африку снимать топографические карты местности».[366]
За решеткой и колючей проволокой Дмитрий Александрович чаще всего развлекал товарищей по несчастью историями о своих приключениях в Африке.
«Мы познакомились осенью 1953 года. Вместе лежали в больнице два месяца, наши койки были рядом, – вспоминал Лев Гумилев. – Он рассказывал о путешествии по Конго, описывал тропический лес… Ну, он и в Европе был. Мы еще тогда удивлялись, как это в сталинские годы человек, участвовавший в белом движении, решил вернуться. Он [прямо не говорил о своем участии, но] намекал…»[367]
Чтобы почувствовать, что ты внутри не мертв, иногда достаточно посмотреть на небо.
«В Сибири весна – голубая и прозрачная. Не зеленая, не солнечная и не очень веселая, как на Кавказе, а именно голубая, прозрачная и торжественно чистая…»[368]
Такой Дмитрий Быстролетов увидел весну 1945 года. Он искренне радовался тому, что дотянул, а в больничной зоне наконец-то выстроен добротный барак, хлебный паек увеличен, приварок улучшен, и выжившие могут не беспокоиться – от голода они не умрут, теперь им угрожает только нож урки да прихоть начальства.
Наиболее тяжелым для Сусловского лагпункта выдался самый напряженный для воюющей страны 1943 год.
«В перспективе всех нас ожидала одна участь – барак и морг, – казалось тогда Быстролетову. – Спасти могло только изменение условий существования во всей стране, зависящее от победы на фронте».[369]
Когда в 1943 году специальная комиссия оценивала состояние лагерей новообразованной Кемеровской области (Суслово оказалось на ее территории), то выяснилось, что две трети заключенных по состоянию здоровья непригодны для тяжелых работ. Но планы требовалось выполнять, производственные показатели – поднимать: «Всё для фронта, всё для победы!». Лагерное руководство озаботилось оздоровлением контингента (так это называлось в отчетах), улучшением питания, медицинского обслуживания и бытовых условий. К 1945 году смертность в кемеровских лагерях упала до нескольких процентов от списочного состава, и это считалось огромным достижением.[370]
«Я дотянул до победы и выжил, и знаю, кому благодарен за это, – советскому солдату»,
– признавал Дмитрий Александрович. Флаг над рейхстагом породил среди жителей архипелага ГУЛАГ надежды на большие перемены.
«Помню, даже “доходяги”, которые одной ногой были в могиле, оживились и повеселели, – вспоми