нал бывший з/к Северо-Восточного ИТЛ, осужденный по 58-й статье. – Все мечтали получить освобождение или какие-то льготы. Мечты не сбылись, и наши условия ничуть не изменились, и никаких снисхождений для нас не было».[371]
Быстролетов написал новую просьбу о пересмотре его дела. Ответ опять был отрицательным.
«14 августа 1945 г. Начальнику Сусловского отделения Сиблага НКВД. Прошу объявить заключенному Быстролетову Дмитрию Александровичу, что его жалоба рассмотрена Главной военной прокуратурой Красной Армии и оставлена без удовлетворения. Дело его проверено в порядке надзора, оснований к пересмотру не найдено».
Через два года он сделал еще одну попытку. На этот раз письмо взялся доставить демобилизованный боец лагерной охраны, ехавший через Москву домой в Смоленск. От себя добровольный почтальон добавил:
«Генеральному прокурору Союза ССР проездом Абрамов Иван Степанович, стрелок лаг/о/зака. Я встретил в Сусловских лагерях человека з/к Быстролетова Д.А. рожд. 1901 г. Он попросил меня опустить письмо. Этому человеку можно дать более 55-60 л. Седой, горбится, туберкулез легких, горла, тяжкий порок сердца. Чрезвычайно дисциплинирован и честен. Я не смог ему отказать в его просьбе. Прошу Вас прочтите и решите, за что человек гибнет… Невинно человек страдает. Прошу Вас только прочтите его заявление всё, и Вы поймете, что человек ни за что томится. 5.X.47 г.»[372]
Прошел еще год, и непогожим октябрьским днем з/к Быстролетова затребовали из санчасти в штаб. Огорошили новостью: на Мариинскую пересылку за ним прибыл спецконвой из Москвы. В Суслово он уже не вернется. Но с Сибирью – не распрощается.
«Первые десять лет заключения кончились, и я пока не умер ни от голода, ни от холода, ни от побоев, ни от утомления», – думал он по дороге в столицу под надзором офицера и двух солдат.
Что ждет его в конце пути? Неужели Анечка, обещавшая «Я вытащу тебя отсюда», смогла до кого-то достучаться?
Быстролетов даже удивился про себя, когда услышал, зачем понадобился, – такой допрос можно было провести и в Суслово или Мариинске. На Лубянке хотели знать, что́ Быстролетов помнит о Нормане Бородине – сотруднике берлинской и парижской резидентур в 1932–1934 годах.
Быстролетов не любил Бородина – считал его избалованным барчуком, примазавшимся к разведке благодаря положению отца, и потому рассказал, что думал, в том числе подтвердил свои показания, когда-то данные на следствии. Дмитрий Александрович не знал, что барчук, повзрослев и набравшись опыта, неплохо проявил себя на нелегальной и руководящей работе. Он вообще не представлял, что́ такое Министерство государственной безопасности, куда его доставили, какая здесь царит атмосфера и кто принимает решения, что́ теперь происходит в разведке и остался ли хоть кто-то из тех, с кем он ранее был связан и кто мог бы замолвить слово за него.
А в МГБ в это время собирали компромат на обоих Бородиных. Старший пока оставался главным редактором Совинформбюро, младшего еще в 1947 году, когда политическая и военная разведка перешла в ведение Комитета информации при Совете министров СССР, уволили из органов.[373] Хранилась ли выписка из показаний Быстролетова в какой-то отдельной папке или же их обнаружили, когда, пролистывая его следственное дело, готовили ответ на запрос военной прокуратуры, – неизвестно. Но эти выжатые в 1939-м откровения вытянули интерес к персоне осужденного. После войны разведывательная сеть в Европе выстраивалась на новых началах, в ином масштабе, с новыми задачами. Способных, а тем более опытных людей для нелегальной работы недоставало. И хотя тайный фронт уже не был делом госбезопасности, на Лубянке всё же решили посмотреть, что это за птица – бывший агент Ганс.
Через несколько дней после допроса Быстролетова сводили в тюремную баню, побрили, одели в чистую одежду гражданского покроя и доставили в начальственный кабинет. За большим письменным столом сидел рыжеватый генерал-майор – начальник Следственной части по особо важным делам МГБ СССР Леонов, рядом стоял его заместитель – полковник Лихачев.
«– Здравствуйте, Дмитрий Александрович! – приветливо сказал генерал. – Как поживаете?
Я не нашелся, что сказать, и молчал.
– Подведите его ближе. Вот сюда! Смотрите, чтоб не упал! Поставьте лицом к окну… Ну-с, Димитрий Александрович, узнали площадь? Как она называется?
Я ответил.
– Так-так. Вижу, что не забыли. А как называется бульвар, который начинается налево от Большой Оперы в Париже?
Ответ.
– Хорошо, очень хорошо, – генерал помолчал, пощупал меня глазами и вдруг резко бросил мне в лицо: – Через полчаса вы можете очутиться вон там, у входа в метро! Через месяц – в Париже! Слышите?! Ну?! Отвечайте! Растерялись? Понятно! Я объясню: решил провести вас через амнистию! Вы – нужный человек! Сегодня же можете отправиться обедать в “Метрополь”, через пару недель – в отель “Ритц”! О работе с вами поговорят позднее».
Судьба предоставила Быстролетову шанс. Но, перевоспитанный следствием и лагерями, он им не воспользовался.
«Я собрался с силами. Выпрямился.
– Мои преступления – вымышлены, они ничем не доказаны, гражданин начальник. Я – подозреваемый, которого нельзя амнистировать. Можно только назначить переследствие и отпустить на волю. Потом можно начинать и разговор о работе».[374]
Ему дали время подумать. Но Быстролетов поступил еще более дерзко: попросил листок бумаги и в камере написал заявление на имя министра госбезопасности – потребовал пересмотра дела и полного восстановления в правах, добавив, что «такая история, какая произошла со мной, не мыслима ни в одной культурной стране».
И грозный Абакумов, создатель СМЕРШа, перед которым трепетали высшие чиновники и военачальники, вынес вердикт[375]. Быстролетову ничего не объясняли, просто посадили в «воронок» и повезли прочь из Москвы. Когда скомандовали «Выходи!», он увидел направленные в грудь штыки. Под конвоем его провели в тюремный приемник, где при заполнении учетной карточки он узнал, что попал в номерной спецобъект.
Засекреченная Сухановская тюрьма располагалась за стенами давно закрытого подмосковного монастыря – Екатерининской пустыни. В 1939 году сюда доставили железного наркома Ежова и с тех пор на усмотрение руководства НКВД-МГБ использовали ее для избранных арестованных и осужденных по 58-й статье. Нового сидельца не допрашивали, не говорили, почему и надолго ли он обречен на «одиночку», а лишь меняли условия существования. Через год из крохотной – полтора на два метра – подвальной камеры, стены которой были черны от плесени (здесь он начал мечтать о расстреле, пока тело не привыкло и к этому ужасу), перевели в несколько бо́льшую и сухую, с частично не заложенным окошком, куда иногда заглядывало солнце. Чтобы не помешаться, он придумал себе занятие – сочинял в уме книгу о приключениях в тропической Африке. Невидимое бегство на волю едва не привело к раздвоению личности:
«Я целиком переселился туда, на ту сторону сознания, и только изредка, чрезмерными усилиями воли, заставлял себя вернуться сюда, в спецобъект».
Так и дотянул до весны 1951 года, когда вследствие внезапного гипертонического криза начал терять зрение, ориентацию в пространстве и способность воспринимать происходящее.
Быстролетову серьезно облегчили режим. Камера, обустроенная в здании бывшей монастырской гостиницы, показалась ему настоящими хоромами. На окне – всего лишь решетка, места столько, что впору делать гимнастические упражнения. Не запрещали даже обтираться холодной водой! Однажды охранник просунул сквозь дверную форточку связку книг. Быстролетов еще не мог свободно читать, но от восторга чуть не расцеловал потертые корешки. Симптомы тяжелых болезней он принял как вызов – и обрел новую цель. Воля к жизни вновь вытянула утопающего на поверхность. Потихонечку, с помощью самостоятельно придуманных упражнений, он восстановился. И вновь оказался в крохотной, темной и сырой камере…
От состояния «живого трупа» его спасло падение министра Абакумова. В июле 1951 года по решению ЦК ВКП(б) генерал-полковника арестовали, обвинив в том, что он мешал раскрытию заговора врачей-вредителей и обманывал партию по ряду дел других государственных преступников. Вместе с ним лишились погон и как пособники сами оказались под следствием Леонов и Лихачев.
С началом заморозков узника Сухановки доставили в Лефортовскую тюрьму, потом перевезли в Бутырку. Так совпало, что в то же самое время внешнюю разведку вновь поручили МГБ, но о Быстролетове никто не вспомнил – некому было вспоминать. Он отлежался в тюремной больнице, и как только оправился – был отправлен по этапу. В тряском вагоне состава, следовавшего на восток, Дмитрию Александровичу пришла в голову странная мысль: «Я еду в Суслово. Домой!». Но на стоянке в Мариинске его не вызвали на выход. «Я начал колотить в дверь, кричать, но никто не подошел, а при вечерней проверке мне разъяснили, что меня везут куда-то дальше».
Из особой тюрьмы Быстролетов попал в особый лагерь. Точнее, в один из лагерей, созданных в 1948 году по постановлению Совета министров СССР для особо опасных государственных преступников. Строгий режим подразумевал использование заключенных преимущественно на тяжелой физической работе под усиленной охраной.
К довоенным и послевоенным «контрикам» добавился обширный новый контингент: эмигранты из Европы и Манчжурии, побывавшие в германском плену красноармейцы и командиры, предатели-власовцы, бандеровцы и антисоветчики-прибалтийцы, советские граждане, уличенные или заподозренные в сотрудничестве с немцами, а также сами пленные немцы и их союзники плюс японцы, китайцы, корейцы – на великих стройках социализма места находились для всех.