В июле 1961 года своего старого товарища разыскал Кавецкий.
«В момент его прихода меня дома не было, и когда Анечка усадила гостя за стол и хотела выйти, чтобы на кухне поставить чайник, то Женька подскочил и пытался выбежать вон: ему показалось, что она хочет позвать понятых или милицию. Он был сломлен не только физически, но и морально… Женька о реабилитации не просил и жил очень плохо. Мы подбодрили его. Я связался с Лидией Малли и взял от нее свидетельское показание о работе Женьки за рубежом, сам много и хорошо написал о нем и бросил письмо в ящик в приемной КГБ на Кузнецком. Меня вызвали для снятия показаний».
Реабилитация бывшего разведчика Штурмана состоялась.
Дмитрий Александрович переписывался с Константином Юревичем, в конце 1960-х они встретились в Москве и четыре часа просидели за столиком в кафе, вспоминая прошлое и делясь настоящим. Конечно же, они простили друг друга.
Со следователем Соловьевым разобралась сама жизнь. В июле 1942 года, будучи замначальника Особого отдела 10 армии Западного фронта, он пропал без вести во время оборонительных боев на Калужском направлении. Следователь Шукшин благополучно прошел войну в составе СМЕРШ, дослужившись до замначальника отделения 6-го (следственного) отдела Главного управления контрразведки в звании майора, получил Красную Звезду и ордена Отечественной войны II и I степеней. В конце 1955 года его сняли с полковничьей должности начальника отдела 3-го Главного управления КГБ (внутренняя безопасность и контрразведка в Вооруженных силах СССР) и уволили из органов «по служебному несоответствию» в тот же самый день, когда был реабилитирован Быстролетов.
Они встретились летом 1956 года на заседании Комиссии партийного контроля при ЦК КПСС, разбиравшей случаи нарушения социалистической законности сотрудниками госбезопасности.
«Я увидел мясистое багровое лицо. Бегающие, заплывшие жиром глазки.
– Ай! – вдруг на всю большую комнату завизжал Шукшин. – Я не знаю этого старика! Я его никогда не видел!! Я его не знаю!!!
Он заслонился от меня жирными руками и застонал, навалившись боком на стол. Я прыгнул вперед, на бегу задирая на себе рубаху.
– А кишки, выпавшие под кожу от ударов каблуками, узнаёшь?! А два ребра, загнанных в легкие стальным тросом, ты помнишь? А череп, по которому на допросах вы били молотком, тебе знаком, гад, так твою мать и перетак?!!
Я прыгнул ему на горло. Но сильные руки полковника авиации обхватили меня и поволокли назад, к дивану. Я опомнился…»
Шукшин отделался сильным испугом. Свои дни после увольнения из контрразведки он прожил спокойно, проработав начальником клуба и инспектором автобазы КГБ, а затем получив положенную пенсию по выслуге лет.
Сотрудники «Медицинского реферативного журнала» сразу полюбили обаятельного и отзывчивого седовласого редактора, похожего на знаменитого академика Курчатова. Говорил он неторопливо, тщательно выбирая выражения; литературно правильная речь выдавала в нем интеллигента старой формации, а едва уловимый акцент намекал на долгую жизнь за границей. Он выделялся даже тем, как носил костюм – уверенно, артистически изящно.
«Не было случая, чтобы он кому-то не помог, если это хоть в малой степени зависело от него и не противоречило его твердым и стойким представлениям о порядочности и чести»,
– вспоминал историк Петр Кольцов. Его жена работала в Институте организации здравоохранения и истории медицины им. Н.А.Семашко, при котором издавался журнал, Кольцовы и Быстролетовы дружили семьями. В редакции Дмитрия Александровича ценили за уникальный кругозор – к нему обращались за справками и консультациями как молодые, так и маститые коллеги.
«В коллективе, где находились такие всемирно известные специалисты, как профессор Ф.М.Плоткин и Н.А.Рубакин, блестящие эрудиты и полиглоты, тоже немало повидавшие за рубежом, Д.А.Быстролетов занимал особое, лишь ему принадлежавшее видное место. Зная двадцать языков, он занимался контрольным редактированием рефератов и переводов названий статей по широкому спектру медицинских специальностей, а нередко переводил сам… Работал он быстро и споро вплоть до последних дней, и, как бы ни был загружен и утомлен (ведь всё остальное “нерабочее” время он занимался дома литературным трудом), он внимательно выслушивал каждого, приходившего к нему, давал четкие ответы, не позволял себе даже намеком показать свое превосходство даже в случаях, когда сталкивался с явным проявлением наивности. Но и зазнайкам не давал спуску. Память его всегда оставалась свежей и мобилизованной. Однажды зашел разговор об эсперанто, и он тут же без запинки пропел куплет “Интернационала” на этом языке».[394]
Лингвистические способности – одна из тайн Дмитрия Быстролетова. Заполняя в апреле 1938 года личный листок по учету кадров Наркомвнешторга СССР, он заявил о знании шести иностранных языков. На допросах в НКВД говорил о девяти. Поступая в ноябре 1957 года в создававшуюся редакцию «Медицинского реферативного журнала», взялся переводить и контролировать переводы с 18 языков – английского, немецкого, датского, голландского, фламандского, норвежского, шведского, португальского, испанского, французского, итальянского, румынского, чешского, словацкого, сербохорватского, болгарского, польского и даже такого экзотического, как африкандерский. В последующие годы, когда журнал перешел в ведение Академии медицинских наук СССР, а затем ВНИИ медицинской и медико-технической информации, Быстролетов, по собственным словам, «в нужном объеме познакомился с японским и китайским языками, освежил знание турецкого языка».
Он проверял в год до 50 000 рефератов статей из нескольких сотен научных медицинских журналов мира и сам делал около 15 000 переводов. Особенно его радовало, что головные боли и выпадения памяти стали слабее и реже, а работоспособность росла. То, что в 1957 году выполнял за два-три дня, в 1964-м получалось за три-четыре часа: «Я стал всеми уважаемым специалистом и признанным знатоком своего дела».
Быстролетов жил так, как хотел: продолжал рисовать, вступил в Союз художников СССР. Встречался со старыми – довоенными (кто выжил), лагерными друзьями и новыми, с кем познакомился в Москве. Он был очень гостеприимным хозяином. Дмитрий Александрович и Анна Михайловна ничуть не стеснялись своей небольшой комнаты в коммуналке на Ломоносовском проспекте. Лишь в феврале 1969 года по ходатайству ветеранов разведки руководство КГБ выделило им двухкомнатную квартиру.
Работа поддерживала его невероятно.
«Прыгаю по разделам медицинской науки от психиатрии до гинекологии, по языкам от шведского до турецкого, по странам от Финляндии до Венесуэлы. Прыгаю – а перед умственным взором проплывают когда-то виденные мною города и земли. Я молча сижу за столом, и никто в комнате не знает, что в эти часы я мысленно, почти зрительно облетаю мир…»
После публикации в 1990 году в «Правде» очерков «Другая жизнь Дмитрия Быстролетова» в редакцию стали приходить письма от тех, кто его знал.
«Мне посчастливилось в 60-е годы несколько лет работать рядом с этим удивительно интеллигентным, мудрым, красивым человеком, – откровенничала И.Ермилова из Перми. – К сожалению, я была тогда, как все молодые, эгоистична, занята учебой в вечернем институте, и не отнеслась с должным вниманием к Дмитрию Александровичу. Но добрую память хранила о нем всё время».
О подвигах разведчиков-нелегалов – реальных, не литературных – в СССР начали рассказывать с Рихарда Зорге. В 1964 году ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, появились статьи, а потом и документальные книги о гении тайного фронта, успешно работавшем под личиной журналиста среди нацистских дипломатов в Японии, будучи при этом убежденным коммунистом.
Казалось, теперь – можно. Весной 1968-го Быстролетов договорился с одним московским журналом об интервью. Сам выстроил канву, сам сочинил вопросы:
«Это вынужденный трюк – я не могу раскрывать кому-нибудь оперативные дела, составляющие служебную тайну, с тем, чтобы он сам затем отобрал бы то, что можно печатать без ущерба для нашей страны. Поэтому дело самого отбора и зашифровки материала я взял на себя».
Будучи мастером маскировки и оперативных комбинаций, он еще и приготовил (это примечание осталось в личных записях) «густую приправу соответствующей фразеологии»:
«Я буду говорить о советских людях, преданных Партии и Родине, всегда готовых жертвовать собой в борьбе, где не просят и не дают пощады… Советский разведчик постоянно один среди врагов, и эти два слова – Партия и Родина – остаются для него единственным звеном, на жизнь и смерть неразрывно связывающим его с прошлым и будущим».[395]
Дмитрия Александровича пригласили на встречу с цензором – полковником 1-го главного управления КГБ СССР Георгием Соколовым.
«По долгу службы мне довелось рассматривать литературный набросок о деятельности советской разведки в 30-е годы, – вспоминал Соколов много лет спустя. – Остросюжетные эпизоды, окрашенные романтикой подвига, показывают политическую убежденность и стойкость разведчиков, их самопожертвование ради высоких целей строительства нового, справедливого общества. С профессиональной точки зрения сюжет показался довольно авантюрным и малоправдоподобным. Однако поднятые архивные материалы подтвердили реальность описываемых событий и незаурядность личности автора. Появилось желание лично познакомиться с ним. Встреча состоялась на служебной квартире. В гостиную неторопливой, слегка шаркающей походкой (следствие инсультов) вошел высокий седой старик с мягкой улыбкой, которую не скрывали усы и волнистая борода. Улыбались и голубые глаза, доброжелательно, но несколько настороженно. Почувствовав в собеседнике заинтересованного коллегу по прежней профессии, с которым, не нарушая установленных в разведке принципов, можно открыто говорить о своей прошлой работе, Дмитрий Александрович невольно воспользовался отдушиной. Разговор принял откровенный, доверительный характер и вышел далеко за рамки обсуждаемых сюжетов… Дмитрий Александрович произвел на меня глубокое впечатление как