путникам свову избу и избу сынов на ночлег, разместив усех по двое, и согласилси провесть гостей до гая, а таче поять лошадей на прокорм. Чернява хоть и был гостеприимен, да вусадил путников за богато накрытый стол, усё ж усем своим видом вельми не понравилси Борилке и дело було даже ни в его, словно растянуто— посмеивающихся уголках губ, ни в егоь хмуром и неприветливом взоре, а у чём-то другом… И мальчик глядючи на смугло лико ваяводы с чернявыми бровями и отвислыми губами усё больче и больче сёрдилси на того. И кажный миг проведённый у Люпеле становилси каким-то мутным и томительным для души отрока. И даже то, шо Черняв провожая их у дальню торенку, собрал хороши запасы, не смогло снять с мальчоночки чувство досады, словно казалось яму, прилипилась кака-то мерзка козюлька ко щеке, и скинуть её нельзя, и носить на собе ужо до зела гадко. Но вособливо малец рассерчал на ваяводу кадысь тот провожаючи путников к широким дубравам, напоследок, може не в силах сдержатьси, зычно засмеявшись, точно прокаркал ворон, молвил:
— Шо ж, ни ты первый, ни ты последний Былята йдёшь у Торонец за мячом Бога Индры… И ищё вернее не ты первый ктось оттудова ня возвернётси… А посему коня твово я собе приберу, вжесь шибко вон добрый гнедой. Борилка глянул на Чернява и аж! затрясси от гневу, ужо такой наглец был эвонтов Люпельский ваявода, злобный и точно нелюдимый…
Оно и все жители града, который недавно они покинули, были хмуры, неприветливы, по-видимому, не жёлающие видеть пришлых. Отрок повесил на плечо котомку, поправил чуть съехавшее у бок туло и покачал головой поражаясь таковой нахальности, да вуставилси у чорные очи Чернява, як говаривали про таки глаза беросы, недобрые. Боренька туго вздохнул, не понимаючи, почему ваявода сице радуетси тому, шо люди, коих он привел к гаю могуть погибнуть и то не ради собственных животов, а за родименький бероский люд. Былята на прощание протянул руку к ваяводе, а тот усё ищё громко гогоча содеял вид, шо не заметил того дружеского движения, и тады Сеслав негромко произнёс:
— Чаво-то ты ранёхонько Черняв загоготал, язык гляди втаким гоготом не сглотни… А коней ты покудова не дели, мы по усем приметкам должны невдолзе вернутьси, оно верно не наступить ащё и первый осенней месяц верасень… Сице осе про гнядого Быляты ни чё калякать не стану, а мово Смельчака корми ладно, да и пои… Абы значить не отощал… як и положено уважить гостя. Ваявода не мешкая перьстал гоготать, и, сдвинув ураз свои густы брови, бросил лютый взгляд на Сеслава, на миг задержавшись своими чернявыми очами на его шраме. А Былята вжесь чуя нарастающу грозу меж горячих голов своих путников, кивнул воинам Чернява, шо стояли, держа у поводу лошадей, угрюмо озирая гостей, и развернувшись неспешной поступью направилси к кромке леса, оная плотной зелёной стеной высилась упереди. Следом за ним пошел Борила да и востальны странники, не жёлающие паче глядеть на таких нахохленных хузяев. Уже у самого края чернолесья малец остановилси, и, поворотив голову, посотрел на отъезжающего Чернява… А тот будто почувствовав на собе энтов взор, и сам развернулси да с такой злобой вызарилси на уходящих у дальню стёжку путников, шо Борилке почемуй-то на маненько стало грустно, сице точно узрел он не бероского ваяводу, свово братца, рожденного от росы упавшей с одёжы Вышни, а како-то глупое, предательское Лихо.
Глава десятая. Встреча
Кады путники углубились у лесну чащу, Сеслав, шагающий прямо за Борилой, скузал, обращая свову речь к Быляте:
— Не понравилси мне вэнтот Чернява… Вельми вон угрюмый да неприветливый, точно не берос, а так неведомо чё.
— Ну, энто он можеть по первому сице… вже ж он не знаеть ны, не ведаеть чё мы во себе несём, — оправдывая ваяводу, молвил Былята и рукой придержал ветвь дерева, шоб вона не ударила мальца, шедшего позади няго, по лику.
— Не-а… Былята, не прав ты… Оно сразу видать вон нехороший человек, — вставил Щеко, топающий следом за Сеславом. — Дурной у няго, тёмный глаз… оно и душа, по-видимому, не луче, така ж тёмна, дурна… Эвонто надоть тако удумать, взамест доброго пути, бачить, шо заберёть твово коня… Сице токмо дурной человек гутарить могёть— тында, одним словом.
— А мене казалось, — встрял в толковище старчих Борила, и на малеша задержав свову поступь, оглянулси да посмотрел на Сеслава. — Он не тында, а Лихо…Ну, то самое, кое Асура Велеса предало… но доколь ащё двуглазое. Воины вуслыхав пояснение мальца, разом громко засмеялися, судя по сему, оно им дюже понравилось, а немного опосля Сеслав, перьведя дух от смеху, закалякал:
— Много я градов за последни годы объездил, торгуюче, да сопрувождая тех кто торгашит, и знашь Былята заметил я, шо люд бероский чаще стал со дурным взглядом встречатьси… По младости такова вроде не було, або я не примечал… Но нонче люди со таким дурным глазом об наживе тока и кумекають… гривошники для них точно дётки родные… А некие ваяводы, вже не буду я гутарить их имена, и вовсе устраивая монетны дворы чеканять на тех гривошниках свовы морды… Тьфу! водним словом! ден то беросы, кто о гривошенках шибче чем о людях думаеть.
— Може оно потому-то зло и топаеть на наши земли, да Асур Крышня дитю лишь и смог доверить силу Ясуней, — откликнулси низким голосом Гордыня. — Занеже лишь детска душенька энтим самым гривошникам не подчиняитси, да тока волю вольную любить. Горестно вздохнули воины, вспоминая у то зло, шо иде-тось топало копытами, приближаясь ко родным землям, да смурного ваяводу Чернява, у каковом, будто у водной глади отразилась изменяющаяся душа бероского люда. А Борилка вздохнул со всеми сообща, поелику переворошил у памяти матушку, братцев, сестричек да Младушку, свову деревеньку у коей жили люди попроще, дорожившие не гривошниками, а волей своей. Чернолесье, по которому шли днесь путники, было огромно и вельми благолепно. Здеся дубняк, с поднимающимися у нём могутными дубами, буками, каштанами, сменялси березняками и осинниками, меж них частенько встречалися небольши перьлески, идесь лезли из оземи сякие низкие кустарники да заросли малины аль ожины. Энтот чудный гай был наполнен звуками: пением птиц, шебуршанием ежей, окриками зверья. У лесу раздавались инолды и неведомы звуки аль стенания, кые исторгали духи, приглядывающие за странниками, и высвобождающие от веток, да стволов деревьев едва проторенну, зверину тропку, по оной те шли.
Духи енти не пужали людей, вже они были не злыми, и правили у зелёных нивах сберегаючи тама чистоту и жизть, а потому, у то ведал сякий берос с малолетства, николиже не творили ни чё худова людям, пришедшим у лес не с дурными мыслями. В чернолесье итить було легко и приятно, густы кроны деревов создавали унизу тень и прохладу, а встречающиеся в обилие роднички, ручейки, крыницы, ключи, речушки да небольшие озерки обеспечивали путников у достатке водицей. Продвигаясь уперёдь, як и велел Асур Крышня усё времечко на восход солнца, на всток, пополудню вышли к лесному массиву идеже росли лишь одни дубы. Оземь у энтом месте была грядиста и тянулись те холмы куды-то управо да улево. В высоту взгорки гляделись не оченно здоровыми, однакось склоны их, с произраставшими на них деревами, были круты. А вот вершины тех гряд, то плоские, то покатые, казали большеньки поляны, захваченные уполон коротюсеньким кустарничком, доселе не виданным Борилой, да вусыпанный чёрными, крупными ягодами.
У дубняках стоящие дубы были самыми настоящими велетами, а их верхушки, да густы кроны, кажись, заслоняли усё небушко, делая земли под собой сумрачными. Лёгкий ветерок пролетая, идей-то у там в вышине, едва заметно колыхал ветви, отчавось дерева трепетно качали мохнатыми кронами-головами и изредка сбрасывали к долу надоевшие аль поеденные жучками листочки. По мере ходьбы по лесным взгорьям на смену старикам дубам, пожившим на Бел Свете, явилась молода, юна поросль дубочков, да стали появлятси осины, берёзы, и отдельны дерева липы. Под теми деревами теснились заросли черёмухи, рябины, зимолиста, калины да лесного ореха— лещины с широкими листами, напоминающими туловище рыбы— леща, да и вядущево оттогось речного жителя свово название, с маханькими ноли белыми орешками укрытыми плотной зеленоватой обёрткой. Иногды встречались и вовсе молоденьки деревца: слегка кривоватенькой сосенки, мохнатенькой ели, тощенькой ольхи, аль пужливо трепещущего листвой граба. Под кустами по самой землюшке ползли густы, обильно разрастающиеся сяки разные травы. В небольших оврагах, кудысь приходилось спускатьси с гряд, ютились озерца, да вузкие речушки, брега каковых поросли осокой, камышом и ивами, и сторонь тех гущин, прильнув к оземи, стлалси с разрезанными листами Жар-цвет. А ужось аки чудно дышалось в энтих лесах!.. То словами и не перьдать!.. то надоть вздохнуть! Воздух был насыщен травами, листвой и цветами, вон был сладковато-лиственным и наглотатьси им странникам никак не удавалося. К концу дня местность вроде як выровнилась и гряды ушли, и на ночь путники расположилися у берёзовой рощице, идеже нашли, могутный, бьющий с под землюшки, ключ. Крас и Орёл довбыли пятёрых зайцев, до тогось большущих и жирных, шо внегда Сом их зажарил на костре, а воины пожвакали, мясо ищё и осталося. Улегшись у разведённых костерков, отдыхаючи, путники затихли…замерли… наблюдаючи аки на темнеющем небе, проступающем из-за повислых ветвей берёзы, стали обозначиватси звёзды. Вони словно старались вызариться на лежащих у глубине леса людей и подмигнуть им. Борилка притомившийся за день, вуснул первым, и также первым ранёхонько утречком пробудилси. Да проснулси он оттогось, шо сызнова почуял як ктой-то вылупилси на него. Мальчик открыл глаза, и резво поднявшись с расстеленного на оземи, для тепла охабня, сел и огляделси, проверяя, кому ж вэнтов раз он понадобилси. Но кругом окромя почивающих воинов, да дозорившего Краса ни кого, ни було.
Токмо недалече на высокой березе прямо на ветвях, то малец смог узреть у предрассветной серости парящей в березняке, ктой-то кажись сидел, занеже евойны два глаза светились зелёными вогоньками, точно древесны гнилушки. Отрок всмотрелси в энти гнилушки, и унезапно явственно услышал плямк… плямк, и тут же ветви дерева закачались.