— Ты чё Борюша к нему пристал? — удивлённо вопросил подошедший Сеслав и встал осторонь мальчоночки.
— А чавось вон дрыхнеть… — возмущённо прокалякал малец, не оставляючи попыток разбудить шишугу. — Больно евось у то не касаитси… у то, шо с нами происходить.
— Плоисходить… плоисходить…, — сонно и дюже вяло изрёк Гуша. — Усё я сышу… усё… Лазви у таком шуми мозно вуснуть… Никак низя… никак… Токмо я, Болилка, ни паникую… як ты… Я знаишь како спокойный… Я тут лижу… плитволяюсь, обачи коли ктой-то нападёть… я утады… утады влаз плыгну и мигом одолию… мигом. Но Ичитик, вон ж низля пишёл… Пишёл вон помочь… оно оттовось я и ни паникую, спокоин я… Уся сила, Болилка, ты то запомни…. покудась я сказываю… уся вона…. а…а…а, — широкось зевнув, заметил Гуша. — Уся сила у спокойствии… Ложись спать, а то всколо вставать а…а…а. Мальчик сразу пеьестал трясти Гушу, и, убрав от него руки, покачивая головой, молвил:
— Сила… Да у тебе Гуша… уся сила в животе… Спокоен ты… Оно усё потомуй как Ичетик нас зачурованным колом оградил, поелику ты и спокоен. А то я помню як ты верещал кады Хмыри и Караконджулы на тя нападали… ажно! ушам було больно.
— У я сици налочно вилисял… налочно, шоб нижить пугаясь мово клика лазбигала…сь, — скузал Гуша и закрыв рот подтянул нижню губу увысь накрыв ею верхню.
— Ложись почивать Борюша, — нежно погладив отрока по пошеничным волосьям, чуток растрепавшимся от порывистого дыхания Асура Полуночника, прокалякал Сеслав и вусмехнулси рассуждениям шишуги, который судя по сему у тот же миг и вуснул. Воин поднял с оземи скинутый с Гуши охабень, да расстелив его на мху, мотнул головой, вуказывая укладыватьси на негось мальчоночке.
Борила чичас же послушно поднялси с присядок и шагнув к охабню, пристроилси с одной евойной стороны, на всяк случай (утак велели старшие) не сымая на ночлег сапоги. Сеслав бережно вукрыл мальчугана второй стороной охабня и пожелав «доброй ночи», сам вотправилси на покой. Сувсем немножечко малец, лёжучи на постеленном, припоминал виденную нежить, не сводя взору с влажного мха, который Былята, устроившийся на дозор у их костерка подкинул у огонь. Мох, прежде чем разгоретьси, выбросил увысь неприятный запахом густой, смурый столп дыма, и ано, по первому, возжелал затушить костёр, но таче малеша просохнув, може усё ж сговорившись с огнём, начал почуток разгоратьси. Прислухиваясь ко всем звукам, каковые витали у болотных просторах, мальчик замечал лишь голоса бодро квакающих лягушек Ичетика, также як и Былята оставшихся дозорить, да тихое жужжание комаров, желающих испить евойной юшки. Будучи дюже взволнованным и оттавось, шо видал таки беснования нежити и от смерти Любина, Боренька никак не мог вуснуть, хотясь и пыталси, подолгу держа сомкнутыми глаза. Токмо пред ними усё сызнова… и сызнова проплывали только, шо виденные зрелища идеже нежить билася меж собой, воборачивалась у зверей, а вопосля убегала у ночны просторы. А ещё проскальзывал перед очами мальчонки образ, махонького, похожего на голого ребетёнка, толстого да с вугромным выпученным уперёдь пузом, короткими, отёкшими ручонками и ножонками, Упыря. Зрелси у том видении и раскрытый рот нежити иде сверху, и снизу проходило по два ряда тонких, вжесь як остриё шил, зубов, дюже часто натыканных и обильно покрытых красной кровью дядьки Любина. Немного погодя, кады раздалось мерное посапывание странников, а Гуша едва слышно заскулил аки засегда во сне, малец поднялси и усевшись, укрылси охабнем, оно як у болотах витала кака-то неприятная сырость, да вопросил у сидящего супротив него Быляты:
— Дядька Былята, а як вэнти Упыри на Бел Свете появились?
— Ты, чавось не кочумаешь? — беспокойно глянув на отрока, поспрашал Былята, и подкинул у костерок ищё немного мха. Густа, плотна пелена серого цвету на немного сокрыла лицо воина от глаз мальчика, но у тот вроде и не вубратив на то внимание, ответил:
— Сице… думкаю об Упырях… об нежити… и сон нейдёть. Серая мара дыма вунеслась у ночно небо и Борилка наново увидал Быляту. Тот беспокойным взором окинул Борюшу, и, огладив книзу свову ковыльну, курчаву бороду и вусы, принялси пояснять:
— Есть тако существо, величають евось Двоедушник… Кличуть оного так занеже у нём живуть две души. Одна душенька человечья… така аки у мене и у тобе, а другая… другая душа-то демон. Выглядить у то существо, як вобычный человече. У него две ноги, две руки, тело, глава, лико… Словом гутарить никак он не отличим от нас… токмо глаза у него иные… И не то, шоб вони были узки, аль дюже широки…
Неть! вони просто чудного цвета… И непременно сице, шо овый глаз— чёрный, а другой— любого цвету могёть быть, ну, у там зелёный, голубой, серый. Живёть такой Двоедушник со людьми. Днём у нём править та— человечья душенька, она заставляеть трудитси у поле, рыбачить у речушке, строить избу або воевать… Одначе стоить наступить ночи, аки тело, заснув паче не подчиняитси душе человека, та вроде засыпаеть у нём, пробудить его неможно. И вот тады править начинаеть тот демон… вон выходить из тела, обращаитси у пса, кота, зайца, а бываеть и у коня. И ходит эвонто тако злобно зверью по Бел Свету и творить усяко зло и беды, — старшина воинов на чуть-чуть прервалси и бедственно вздохнув. — Ну, а як придёть брезг, демон возвращаитси у тело… и Двоедушник пробуждаитси… А кады явитси смерть к такому человеку, то душа— она усю жизнь словно связанна по ногам и рукам демоном была, она выходить из тела и вулетаеть у Вырай-сад аль Пекло, аки чаво заслужила. Тело ж сообща с демоном превращаитси в Упыря.
— А почему ж тады дядька Любин можеть превратить у Упыря? — вопросил Борила и повел озябшими плечьми с коих слез охабень, потомуй як малец вутмахивалси от донимающих его комаров. — Ведь вон не был Двоедушником… иль был?
— Неть… Любин не был, — молвил Былята и устремил свой взгляд сквозе огонь на притихшего на век соратника, укрытого охабнем. — Но евойну юшку сосал Упырь… Душа Любина уйдёть в Вырай, як токмо мы сожжем тело… А само тело воно чичас могёть шибко подвергнутьси нападению какова демона, шо у множестве бродють у Бел Свете и изменившись, ожить… Но ты не тревожиси, Борюша, мы не позволим в тело Любина вселитьси демону, мы предадим его огню… Сожжем у ту тонку паутинку… и душа Любина уйдёть в Вырай к своим предкам, к роду из какового вон вышел.
— Дядька Былята, — после недолгого молчания вдругорядь загутарил мальчик. — А зане можеть вселитьси у тело— та… вторая злобная душа… у тот демон?
— Дэ-к… як, — протянул воин, словно раздумывая аки про энто сказывать да резко дунул собе на нос, прогоняя каку сёрдиту мошку аль комара, кружащую посторонь него. — Балякают, шо вселяитси она сразу при рождении ребетёнка. Кады мать али отец дитю не рады, да плохое чаво про ребетёнка думають, желають… Вони вроде як сымають с няго оберег положенный мальцу их любовью… Положенный Ладой Богородицей, каковой даёть Богиня кады на свадебку возлагають у честь её молодые дары от труда свово… Осе так-то, — Былята сызнова прервалси и, воззрилси на отрока, и тот у свете легохонько вскидывающих увыспрь лепестков пламени углядел тревогу у зелёно— серых очах воина. — Ну, а тяперича, — произнёс Былята, — ты, Борюша, вукладывайси почивать… Занеже котору ночку ты худо кочумаришь, и то вельми тобе аки мальчику не пользительно. Могёшь ащё, не дай Боже, занедужить… Ложись Борюша и не о чём таком скверном не думай… и тадысь скоренко вуснёшь. Былята ободряюще вулыбнулси мальчугану, и подкинул у костёр несколько сучковатых ветвей, шоб огонь и не думал затухать, оберегаючи странников своим светом. А Борилка порывисто выдохнув, ужо сице у няго разболелася душенька за дядьку Любина, который могёть, коли евось не придать огню Семаргла, превратитьси у Упыря, усё ж послушно кивнул и наново стал вукладыватьси на покой. Продолжая, меж тем, обдумывать случившееся и особлива то, чавось тока, шо вуслыхал… Да, горестно представляя собе такого ребетёнка, кое могёть родитьси не любимым у матушки и отца, и по их необдуманным мыслям, желаниям и действам будет мучимо усю свову жизть тем самым злобным демоном, став на всё то времечко Двоедушником. Опосля ж смёртушки и вовсе обратитьси плоть евойна, то есть плоть отца и матери, у такого голого, толстого и до безобразию отёкшего, злобного убивцу-кровососу Упыря.
Глава двадцатая. Лесные друды
К вечёру нового денёчка путники и впрямь достигли рубежа болотных земель, да узрели пред собой хвойны леса. По краю краснолесья пролегала полоса топкого болоту, такого точно в эвонтом месте стояла высока вода. Хорошо, усё ж, шо у странников имелась тропка Кострубоньки, а то вернёхонько не скоро смогли б вони преодолеть то местечко и добратьси до возвышенности на каковой разместилси бор. И ведь на руках их нынче был не токмо вумерший Любин, оного несли на носилках, но и два хворых соратника. У водного из них, Ратмира, к средине дня сице опухло лико, шо глаза и вовсе перьстали видеть, они схоронились под отёкшей кроваво-синей кожей, а посему егось осторожно придерживая под руку вел Гордыня, аль Орёл. Плечи второго страждущего, Щеко, также оплыли, а евойны руки почти до локтя страшно набрякли, да сильный жар сотрясал усё тело, оттовось и ему помогали итить, хотя он и бодрилси. Тело Любина по очерёдке несли на носилках соотчичи. Борилка шедший позадь вэнтих носилок, наблюдал як посиневша рука воина, свисающая с деревянной жерди, клонилась к долу и корявенько помахивала мелькающим кустарничкам болотной одури, зелёным мхам и окошкам с водицей. И кажный раз, глядя на тако помахивание, мальчоночка горестно вздыхал и так, абы никто не видывал, утирал проступающие у очах солёны слёзы, ужо дюже сильно перьживаючи за помершего, доброго и развесёлого, дядьку Любина. Впрочем о Любине грустил не токмо Борюша, но и все евойны соратники и ано Гуша. Тот инолды, идючи обок носилок, подсигивал увысь, и жалостливо подвывал, так будто ктой-то егось оченно крепко ударял по покрытой сверху короткой, тёмно-бурой шёрсткой головёшке, поясняя странникам, шо у них, у шишуг, принято сице провожать померших. Кады путники, напоследях поднявшись на бугор, вошли в краснолесье, покинув болотны просторы, то перво-наперво облегчённо вздохнули, потомуй как распрощались они не токась с владениями Болотника, но и с землями злобной нежити. Пройдя немножечко вглубь бора, решили устроить привал зане Щеко и Ратмир до зела ослабев, желали вотдохнуть. На небольшой кулиге у перелесье порядили располагатьси на ночлег. Усё то времечко, особлива бережно сберегающий свову котомочку Борилка поклал её на поваленный ствол дерева сосны, шо прикорнул посередь прогалинки. Да вопосля и сам устало опустилси подле него, на како-то мгновение уставившись у хвойный лес окружающий плотными полосами энто ровное место, чистое и безлесное, поросшее низкими травами. Обаче чуток попозжа вон, развязав снурки на котомке, достал из неё кугиклы, на коих ужесь давненько не игрывал, и, поднеся к устам, лягохонько перьбирая на винструменте дырочки, подул у него. И тады ж по лесным далям полетела грустная погудка… така, шо не токась запечалились путники, собирающие ветви для костров, но закручинилси, затосковал усам лес. Поначалу бор неподвижно застыл… перьстали у нём колыхатьси веточки да хвоинки-иголочки. Затих сякий перестук або напев птицы, вже будто усё окрестъ заснуло иль вумерло… Одначе миг сп