Пройдет как ведь времечка шесть годов,
Ни вести не будет, ни грамотки,
Так тебе, Авдотья, своя воля:
А хошь ты, Авдотья, вдовой сиди,
А хошь ты, Авдотья, замуж поди[167].
Воля Царевны-лягушки осталась при ней и после замужества, так что в первый же раз, когда Иван-царевич нарушил «правила игры», она «обернулась белой лебедью и улетела в окно». Это уже не та лебедь белая из свадебных плачей, которая пристает к стае серых гусей и вынуждена остаться с ними. Поведение Царевны-лягушки, которая по собственной воле почти три года не снимала кожух, не оставляет сомнений в том, что она совершенно не подчинена роду мужа.
Отчасти схожа со сказкой о Царевне-лягушке «Кривая уточка», но только в ней нет элемента брачных отношений. В ней старики сжигают перья уточки, надеясь, что она в человеческом образе останется у них и будет им впредь помогать. Девушка же выходит во двор и просит у пролетающих гусей скинуть ей по перышку. В итоге она навсегда покидает дом стариков.
Связь болота как заповедного места и женщины с неутраченной волей, умеющей превращаться в птицу, прослеживается и в сказке «Данило Бессчастный». Здесь героиня – Лебедь-птица, красная девица, – с помощью магических помощников за ночь шьет мужу Даниле шубу из невыделанных соболей, со шнурками и литыми пуговицами в виде поющих птиц. Ее условие – не пить поданную ему чару вина до дна, не христосоваться золотым яичком и не хвалиться молодой женой. Данило нарушает все ее запреты.
В финале сказки она приглашает к себе в дом, который был обустроен за один день, князя Владимира с супругой и всеми гостями и горожанами, после чего создает до него волшебный мост:
Через топи, через реки строены мосты калиновые, переводины дубовые, устланы мосты сукнами багровыми, а убиты всё гвоздями полужёнными: у добра молодца сапог не запылится, у его коня копыто не замарается!
После того как хозяйка не вышла третий раз на зов Данилы, Алеша Попович говорит, что он бы «научил свою жену мужа слушать». После этих слов Лебедь-птица, красная девица, выходит на крыльцо, восклицает: «Вот-де как мужей учат!» – и улетает, оставляя князя, княгиню, Алешу Поповича и Данилу не в созданном ею доме, а на болоте среди мхов и кочек[168].
Если в «Царевне-лягушке» лишь подразумевается, что Иван-царевич не должен был сжигать кожу, то в «Даниле Бессчастном» Лебедь-птица, красная девица, говорит о запретах прямо. Вот почему к Ивану-царевичу, идущему за женой, преодолевающему препятствия и преграды, та возвращается по своей воле, а к Даниле – нет.
В пользу гипотезы, что сказочная царевна посвящена в сакральные тайны бытия, свидетельствуют и народные суеверия. Умение превращаться в жабу и водоплавающую птицу приписывалось ведьмам[169]. Временем их наибольшей активности считались праздники, поэтому для обычных людей были «разработаны» механизмы защиты от вредоносных сил. Например, лягушек или жаб, которые приблизились к купальскому костру, бросали в огонь, считая их ведьмами.
Лягушка фигурирует и в рассказах о посвящении в колдуны. Она бывает огромной, как та, что раздулась «выше темного леса», и та, что в сказке «Поди туда – не знаю куда…» умела раздуваться до размеров вола. Сквозь животное, а им может быть также собака, свинья или кобыла, должен пройти в финале посвящения будущий колдун, чтобы получить особые знания. В контексте специализированной инициации упоминаются, хоть и редко, птицы: иногда это глухарь, но чаще – «лебедь белая», которую описывают шипящей и с раскрытым клювом[170].
Исследовательница шаманских культур Нана Наувальд (р. 1947) отмечает, что женщину-лебедя многие народы, у которых сохранились языческие культы, считают праматерью шаманов. На нее похожа мать перелетных птиц, богиня коренных енисейских народов – кетов и югов – Тамам, которая весной выходила на высокий берег Енисея, взмахивала руками – и из ее широких рукавов вылетали перья, превращаясь в гусей, уток и лебедей. Осенью же она собирала их обратно.
Наувальд приводит лебедя как пример древнейшего символа общения с духами предков. Она описывает амулеты, статуэтки, сосуды и котлы с изображениями водоплавающих птиц, флейты из лебединых костей, посох из оленьего рога со стилизованной лебединой или гусиной головой, статуэтки, сосуды, котлы с изображениями лебедей и гусей, сибирские подвески из мамонтовой кости в виде птиц с длинными шеями[171]. Их точное назначение еще предстоит определить историкам и археологам. Но исследовательница считает, что все они относятся к предметам ритуального назначения.
Она же дает ответ на вопрос, почему главная героиня сказки оборачивается то лягушкой, то лебедем. По мнению Наувальд, первый облик отвечает за ее связь с водой и землей, точнее, подземным миром, а второй, птичий, – за связь с водой и воздухом. Царевна не просто способна к оборотничеству: она может взаимодействовать с тремя природными стихиями.
Имя главной героини мы узнаём уже во второй половине сказки, и возникает вопрос: почему говорящая «лягушка», которая смогла убедить царевича жениться на ней, не удосужилась сказать, как ее зовут? По всей вероятности, дело в табу – запрете на называние имени.
После прохождения инициации – как возрастной, так и специализированной – имя человека, скорее всего, изменялось, а во время посвящения неофит считался невидимым, мертвым и безымянным. В мировом фольклоре можно найти достаточно примеров того, как супруг или супруга, обладающие особыми знаниями и пришедшие из иного мира или мира предков, не раскрывают своего имени или просят не произносить его вслух[172].
В Древнем Египте знать чье-либо имя – получить контроль, ведь произнесенные вслух слова обладали магической силой. Именно поэтому каждому человеку давалось бытовое имя и священное, которое знал лишь он и самые близкие ему люди. Важность имени подчеркивали тем, что даже над божеством можно получить контроль – достаточно было всего лишь произнести его имя[173].
Австралийский миф рассказывает о том, как великан Лумалума научил людей обряду инициации, пройдя ее, после чего он сменил себе имя[174].
Раскрытие имени – даже в кругу семьи – для некоторых героев таит опасность. Таков мотив истории о Лоэнгрине, который спасает юную герцогиню от навязываемого ей замужества. Лоэнгрин побеждает претендующего на руку Эльзы барона и сам становится ее мужем, но выдвигает ей условие: она не должна спрашивать, как его зовут. Но через некоторое время Эльза слышит от одной дамы, что никто даже не знает его настоящего имени и тем более происхождения. Эти слова становятся роковыми: Эльза допытывается у мужа, кто он, а Лоэнгрин вынужден ее покинуть[175].
Лоэнгрин покидает Эльзу. Миниатюра из манускрипта XV в.
Universitätsbibliothek Heidelberg
Среди героинь фольклора условно безымянными можно назвать царевну Несмеяну из одноименной сказки и Чернаву из былины «Садко». Мы привыкли воспринимать эти обозначения как имена, но все-таки слово «несмеяна» характеризует то, что царская дочь не смеется (не подает признаков жизни), а «девушка-чернавушка»[176] – это просто служанка в толпе красавиц подводного царства.
Сказка, как и миф, неразрывно связана с пониманием человеческой судьбы – Доли. Со времен зарождения письменности и до недавнего времени женская судьба зависела от мужской, а в древности во многом повторяла судьбу мужа. Филолог и фольклорист Светлана Адоньева (р. 1963) пишет в своей книге, что, когда женщин, рожденных уже в ХХ веке, просили рассказать о своей семье, они начинали говорить о родителях или предках мужа.
Героинь, сохранивших после замужества волю, в фольклорном пространстве не слишком много, и они обращают на себя внимание. Царевна-лягушка, Марья-царевна, жена Андрея-стрелка – все они могут обернуться белыми лебедями или другими птицами и улететь от мужа или из его дома в случае, когда был нарушен какой-либо запрет или им угрожает опасность.
Русской валькирией называют Авдотью (по другим вариантам – Марию), жену Михайлы Потыка из былины «Михайло Потык». Во-первых, Авдотья Лебедь Белая сама выбирает себе мужа. Она напрямую говорит Потыку: «Возьми меня в замужество»[177], что для героини патриархального периода немыслимо и осудительно. В одном из вариантов былины она, будучи уже замужней, уходит с Кащеем.
Во-вторых, в былине они равноценные в социальном плане личности. Когда умирает Авдотья, то Михайлу Потыка, как и сговаривались ранее супруги, хоронят вместе с ней – с конем, вооружением и пищей на какое-то время, а подобное было характерно исключительно для мужских захоронений. Авдотья настолько отличается от других женщин своего окружения, что ее называет хитрой сам князь Владимир.
Для сравнения можно взять былину о Дунае, где герой убивает беременную жену только потому, что она лучше стреляла из лука, нежели он сам. Его не останавливают ее просьбы сохранить ей жизнь ради будущего ребенка. Безусловно, Дунай знал, что Настасья – «преудалая поляница», воительница, превосходящая его в умении сражаться, и только случайность дала ему шанс одержать победу над ней, после чего она выбирала между смертью и замужеством. Но в браке все ее действия заведомо считались подконтрольными супругу.