Ни того ли то мила друга,
Как мила друга полюбовника![30]
Песня с этим зачином упомянута в романе Вячеслава Шишкова (1873–1945) «Емельян Пугачев», и автор показывает, какие чувства она вызывает: «Старинная русская песня своим словесным складом и величием напева всех очаровывала, будила в сердце давно забытое, родное. …Старушки устремляли усталые глаза вниз, жевали губами, вздыхали. Влюбленные девушки и молодые люди брались за руки, смотрели друг другу в глаза, как в волшебное зеркало, и, внимая песенным голосам, таинственно улыбались».
Если обратиться к фольклору, то можно вспомнить богатыршу Синеглазку из «Сказки о молодильных яблоках и живой воде» в обработке Алексея Толстого (1882–1945), которая настигает главного героя с упреком: «Что ж ты, вор, из моего колодца пил да колодец не прикрыл!» Становится ясно, что Иван-царевич не ограничился поцелуем, когда решился взглянуть на спящую богатыршу.
Другая сказочная героиня Белая Лебедь Захарьевна после того, как «кто-то в доме был, воды испил, колодезь не закрыл», пускается в погоню и требует от царя выдать ей младшего царевича, от которого у нее уже родились дети.
Неприкрытый/незакрытый колодец имел значение неискупленного плотского греха. Если бы герой сразу женился, то у Синеглазки и Белой Лебеди Захарьевны не было бы причин отстаивать свою поруганную честь.
Вплоть до начала XX века существовал обычай символического прыжка в колодец, напрямую связанный с половой зрелостью. Когда девочка становилась девушкой или когда ее сосватывали, мать, крестная или сваха (то есть кто-то из старших женщин) уговаривали ее прыгнуть с лавки – реже со стола – в юбку или в завязанный фартук. Иными словами, в некое кольцо, условный колодец. И хотя обычно девушка говорила: «Хочу прыгну – хочу не прыгну», – по свидетельству этнографа Дмитрия Зеленина (1878–1954), не отказалась ни одна. Таким образом, сначала шли ритуальные «уговоры», потом «раздумья» и в итоге в «колодец» прыгали все[31].
Символика действий, связанных с этими двумя предметами, довольно прозрачна. Веретено – символ мужского начала, колодец – женского. Скорее всего, в сказках мы видим отголоски ритуального лишения девственности. Об этом говорят и авторы комментариев к сборнику «Детских и домашних сказок» братьев Гримм, опираясь на то, что в сказках, которые рассказывают даже малышам, изначально были заложены совершенно недетские проблемы. В «Спящей красавице» у принцессы от укола веретеном выступает капля крови, в «Госпоже Метелице» девушка, прядя у колодца, стирает пальцы до крови… Если это и намек на взаимодействие с мужчиной, то как его объяснить? У героинь сказок в тот момент не было возлюбленных и рядом находились лишь женщины.
В Полесье во время этнографических экспедиций 1970–1980-х годов информанты рассказывали, что помнят такой обычай: на свадьбе, если жених в первую брачную ночь не мог лишить невесту девственности, ему на помощь приходили старшие в семье женщины. Они проводили дефлорацию подручными средствами, иногда веретеном[32]. Подобные традиции наблюдались и у южных славян в Болгарии. Если жених не мог справиться с супружескими обязанностями, то приглашались опытные пожилые женщины для мануального вмешательства[33].
Для чего же совершалась искусственная дефлорация, если за женской инициацией, как правило, следовал брак? По мнению Эриха Нойманна, лишение девственности было жертвоприношением Великой Матери, с одной стороны, и «распечатыванием источника, заключенного колодца» – с другой. Дефлорация и последующие роды в понимании архаичного человека окончательно открывают скрытые в женской психике ресурсы. В матриархальном сознании именно через кровавые подношения Великая Мать продлевала жизнь.
Иллюстрация Уолтера Крейна к сказке «Спящая красавица».
Crane, Walter. The sleeping beauty picture book: containing The sleeping beauty, Bluebeard, The baby’s own alphabet, 1911 / Wikimedia Commons
Из сказочного материала следует, что дефлорация воспринималась как процесс опасный для героя. Вероятно, «опасность» заключалась в том, что кровь в ее естественных проявлениях – во время месячных, при дефлорации, во время родов – воспринималась как жертва Великой Матери.
Народная традиция подспудно «помнила», что жених во время первой брачной ночи с невестой-девственницей отнимает дар, предназначенный богине. И тогда героя мог заменить его помощник, как это сделал Булат-молодец в сказке «Кощей Бессмертный»[34]. Он же и произносит фразу: «Не спи, царевич, первую ночь с женой – худо будет! Лучше пусти меня на свое место!»[35]
На практике, как отмечает Александр Гура (р. 1950) в своем монументальном труде «Брак и свадьба в славянской народной культуре», у южных славян могло практиковаться воздержание в первую брачную ночь. Он же пишет о том, что у восточных славян жениха на брачном ложе мог заменить «старший боярин» – дружка, брат или дядя[36].
В патриархальную эпоху девственность уже стала символом власти мужчины над женщиной, и только он имел право распоряжаться ее девственностью. От отца требовалось сделать все, чтобы сохранить «чистоту» дочери, а лишать ту девственности или карать за ее отсутствие мог лишь муж.
Баба Яга была жрицей Великой Матери, ее земным воплощением, творящим ее мистерии. До нас дошли образы Великой Матери с фаллосом, и Эрих Нойманн подробно их описывает. По его словам, Великая Мать в своем ужасном аспекте «всегда включает в себя женщину-змею, женщину с фаллосом, единство деторождения и отцовства, жизни и смерти». Она, как горгона Медуза, могла иметь даже бороду. По Нойманну, «изначально женщина была воинственной и воспроизводящей», но со временем воинственность изъяли из числа обычных женских характеристик. Бородатыми иногда изображались и кельтские богини, и ведьмы Шекспира, предвещающие смерть Макбета, что указывает на их двойственную природу – земную и потустороннюю одновременно.
Нельзя сказать достоверно, была ли ритуальная дефлорация обязательной частью инициации, но исключить этого тоже нельзя. Можно лишь предположить, что именно с утверждением патриархальных порядков функция Бабы Яги, связанная с лишением девственности, перестала быть понятной. Как и слова мачехи из сказки «Морозко» в сборнике Афанасьева: «Отдай Марфутку за Морозка», «Поезжай, буди молодых», «Увези-ка и моих дочерей-то к жениху».
Здесь можно снова вспомнить упомянутую раньше сказку, где медведь играл с девушкой/мышкой в жмурки. В сказках и песенном фольклоре медведь часто связан с девственностью. А если говорить о ритуальном значении этого животного, то Татьяна Бернштам в качестве примера приводит обычай, который был хорошо известен в Греции и существовал до второй половины XIX века. Каждая афинская девушка, чтобы напитаться природной энергией плодородия, до замужества должна была пройти посвящение и стать «медведицей». После подготовки девушка-подросток в присутствии других женщин имитировала акт соития через соприкосновение с животным. Для этих целей в Вавроне на Аттике содержалась ручная медведица (не самец-медведь!), а сам обряд, безусловно, восходил к древней женской инициации с ритуальной дефлорацией без какого-либо участия мужчин[37].
История о Морозко насчитывает около сотни сюжетов, но во всех вариациях это исключительно женская сказка, которую рассказывали вечерами во время прядильных и ткацких работ. А отголоски древнего обряда остались в играх, свадебных и подблюдных песнях, в действиях святочных ряженых и зимних гаданиях.
Глава 3. Снегурушка. Весенняя инициация
У Снегурочки в фольклоре необычная судьба. Героинь с таким именем было несколько. Одна вдохновила Александра Островского (1823–1886) на создание пьесы, а другая, которой менее ста лет – совсем девочка по сказочным меркам, – стала внучкой Деда Мороза и любимицей детей. Но мы вспомним ту, которая попала в избушку Бабы Яги, а не ту, что растаяла, перепрыгнув через купальский костер.
Снегурушка – главная героиня нижегородской сказки в пересказе Ивана Худякова (1842–1876) – особенное дитя. Она не была рождена: старик принес старухе ком свежевыпавшего снега, а та скатала шар и положила его в печку.
Печь, как упоминалось, была особенным местом – центром крестьянской избы. Считалось, что в ней обитают души предков, а на специальной печной полке стояли горшки с их прахом и костями. Во многом печь служила посредником в общении с «дедами» и миром, куда нет дороги живым. Человек, ищущий без вести пропавшего родственника, кричал в печную трубу, чтобы по особым знакам понять, жив тот или нет. Давая согласие на брак, девушка ковыряла побелку и глину печи в своем доме, таким образом отделяясь от родного очага. Молодая невестка, первый раз придя в дом родителей мужа, могла шепнуть в печь заветные слова, чтобы «до века» свести свекров в могилу, поэтому традиционно печь от нее заслоняла своей спиной свекровь.
Получается, что в сказке бездетная пара обратилась за помощью к прародителям и те им не отказали. На следующее утро старики достали из печки дитя и в одночасье стали родителями. Чтобы новая семья признала ее, девочка просит накормить ее блинами.
Блины упоминались в сказке «Морозко». Когда мачеха ждала падчерицу, а потом и свою дочь из леса, она пекла блины. Иногда даже в сказке их называют поминками по падчерице, ведь старуха была уверена, что девушка погибла. В то же время она ожидала, что дочь вернется живой, и тем не менее опять готовила блины – а значит, дело совсем не в «поминках». Скорее всего, это были те блины, без которых не обходились календарные обряды, гадания и свадебные ритуалы