– Ты тупой? – разочарованно спросил он члена банды, который стоял в дверях. – Это кукла, болван!
Послышался звук, разбивающий Оливье сердце: он открыл один глаз и увидел, как на пол упал с размаху брошенный Живаго.
– Но это его фургон, – уже тише произнес Мытарь, втягивая ноздрями запах.
– Так его ж зеленый, не?
– Зеленый, но куклы-то здесь, – Мытарь пнул и без того пострадавшего Живаго, отчего Оли весь натянулся, как струна, что вот-вот сорвется и покалечит нерадивого музыканта. Но Розина задрожала, и Оли утих. Он легонько погладил ее большим пальцем по уху и щеке, чтобы не выдать присутствия.
– Может, склад?
– Может, и склад, – он продвигался все ближе к притаившимся ребятам. – Сопляка нашли?
Вошедший ответил, что не нашли, и, дескать, кукольник с собой его забрал. Мытарь заглянул за кровать. Оли почувствовал острый взгляд коршуна и только молил про себя Розину, чтобы и ее глаза были закрыты так же, как и его. Худенькие, долговязые, в нелепых театральных нарядах, они оба походили на кукол мастера Барте. Оставалось справиться с ролью – не шуметь и не трястись, вовсе не двигаться, как все прочие вещицы в этом фургоне.
Доски пола пошатнулись, Мытарь пошел на выход ни с чем. Когда вся шайка покинула фургон, Оли услышал, как Розина позвала его по имени.
– Ш-ш-ш, – убаюкивающе прошептал он.
– Оли, мне страшно, – Розину начала бить дрожь по всему телу.
Он не знал, как успокаивать детей. Он не знал, как успокаивать и взрослых, когда в дома вламываются разбойники. Что делать сейчас, он не знал вдвойне. Поэтому Оливье безмолвно гладил Розину по голове и, когда она еле слышно захныкала, нежно поцеловал в макушку, как отец целовал его самого в далеком детстве. Они лежали так долго, пока кони носились по улицам лагеря, и еще какое-то время, пока все звуки вокруг не стихли. Розина даже успела вздремнуть, поразительное детское умение – спать после того, как перенервничаешь. А когда она проснулась, то спросила, можно ли вставать.
– Переждем, пока все не вернутся. Может, «мытарцы» оставили кого-то в засаде, – предположил Оливье, укладываясь поудобнее.
– Почему они искали тебя?
– Не знаю, возможно, хотят шантажировать отца. Или нам всем стоит получше хранить секреты.
В тишине было невыносимо. Оливье ждал шума голосов, звона колокольчиков, голосов питомцев Юрбена и громыхающих возмущений мастера Барте. Должно быть, деревенские уже доложили в замок, что к ним ворвался Мытарь.
– Оли, ты веришь в предсказания Ле Гри? – прервала его размышления Розина.
– Да.
Девочка хотела рассказать и достать из скрытых карманов платья кое-что ценное – самое потаенное откровение стоимостью в королевскую казну. Но в лагере послышались голоса циркачей и местных. Все же она хотела поделиться своей тайной с Оли и поторопилась, пока их разговор не прервали:
– Он сказал, что однажды я выйду за тебя замуж.
Оли никак не комментировал ее признание, но гладить девочку перестал. А потом и вовсе скатился на спину и сложил руки на груди. Цилиндр-башня, укрывший их от Мытаря, слетел с головы.
– И у нас будет ребенок.
Оливье держался, как мог, но при мысли о детях, его и Розины, прыснул и загоготал. Рев лютующего мастера Барте за пределами фургона подтвердил, что теперь можно шуметь. Розина гневно посмотрела ему в лицо. В ее гримасе читался вопрос: «Как ты смеешь смеяться над моими чувствами и нашими будущими детьми?»
Оливье, увидев ее реакцию, зашелся неугомонной истерикой, даже отвернулся и закрыл лицо руками, будто это помогло бы спрятать его смех от вспыхнувшей Розины. Она вскочила, шлепнула по подлокотнику софы и выскочила вон, расстроенная тем, что вынесенной дверью так некстати нельзя хлопнуть. В своем неуемном приступе Оливье катался по полу, хохотал на разный лад, то стихая, то вновь выплевывая капли звонкого мальчишеского смеха, который оборвался, едва его глаза зацепили неподвижного Живаго с расколотой надвое головой.
Глава V. Рыцари
Оливье лежал на сырой земле. Колкие ветки впивались в ухо и висок. Руки затекли. Он вспоминал драматурга, сломанного немилосердным сапогом Мытаря. В ту ночь Оли сидел с ним в руках и рассматривал смертельную рану: в одной руке Живаго, в другой часть его головы. Мастер Барте искал успокоения: «Могу его починить. Только скажи, будет как новенький!» А печальный Оливье помотал головой.
– Не надо умалять его жертвы, отец. Там были герой, его паж, генерал, революционерка, там была Сола, а пожертвовал собой ради нас поэт. Из всех марионеток он единственный не умирал на сцене. Мы с тобой ни за что не подарили бы ему смерти лучше.
Спустя два дня Оли окончательно простился с другом, уложил его в обитую бархатом коробку, а в руки вложил фазанье перо, подобно мечу. Он выкопал ему могилу неподалеку от указателя на Пальер-де-Клев. Розина, вновь игравшая в молчанку, пришла на похороны с букетом полевых цветов.
Маленькая искренняя Розина сейчас сидела у дерева, прижав к груди колени, и тряслась. Ее хрупкие запястья были связаны веревкой, один из концов которой заканчивался узлом на поясе Мытаря. Оливье облизал ранку в углу рта. Запекшаяся кровь размякла от слюны. Его затошнило еще больше. Когда бандиты подкараулили его вне лагеря, который отец наказал не покидать, он так брыкался, что получил удар с размаху под дых и впервые осознал смысл фразы «весь дух выбить». На беду, его рыжий хвост, повсюду за ним бегающий, тоже попался.
Сейчас он смотрел на ее спутанные кудряшки и дрожащие плечи (вокруг было так холодно) и со вздохом признавался себе, как сильно волнуется за нее. Он все пытался найти ей определение, место в сценарии, и решил, что Розина – аллегория детства, оранжево-желтое пятно в палитре, капризы, которые можно себе позволить. У него никогда не было друзей-ровесников. Не считая младенца, сына клоуна и наездницы, самым младшим ребятам в цирке было пятнадцать, когда мастер Барте забрал Оли с собой в дорогу. Он играл с местными мальчишками на гастролях, но шапочные знакомства никогда не заменят настоящих друзей. Он очень хотел подарить такого друга Розине. Он понял, что совсем не злится на нее после признания: девочки всегда хотят играть в свадьбы, семьи и нянчить пупсов. Если бы она перестала дуться, он бы оживил для нее такого фарфорового карапуза, чтобы тот только и делал, что орал и однажды произнес «мама». Только бы с Розиной все было хорошо.
Желтоватые зубы Мытаря вцепились в окорок и оторвали мясо от кости. Возраст главаря было сложно определить: выглядел он плохо. Усталый взгляд, дряблая и морщинистая кожа покрыта седой щетиной на скулах и подбородке. Глаза серые, почти прозрачные, и темно-пыльные, сальные, спутанные патлы до плеч. Сложно было сказать, кто одарил его волосы столь грязным цветом: природа, время или образ жизни. Оливье подумалось, что под широкополой потрепанной шляпой Мытаря он нашел бы залысины. Оли дал бы ему лет сорок. Но фигура заставляла сомневаться: бандит был высок, хорошо сложен и крепок. Его большие ладони собрали на себе много мозолей и грязи. Едва прожевав, Мытарь заговорил:
– Ты прости, парень, что тебя мои ребята отделали. У них приказ был, а ты заартачился, – указал он на него окороком. – Я ж не убивец какой, чтобы мне это все радость приносило.
Непреклонный взгляд Оливье говорил, что он ему не верит. Мытарь недовольно обнажил зубы, стараясь вытолкнуть языком застрявшие мясные волокна.
– Смотришь, как собака цепная. Мне про тебя сказали, что ты мягкотелый будешь, а оно вон как… – Мытарь втянул носом вечерний воздух и перевел взгляд на Розину. – Подруга твоя аль сестренка? Хотя не похожи вы совсем. Значит, подруга. Не бойся за девку: не трону. Я детей не трогаю.
– Тогда что мы здесь делаем? – спросил Оли, наконец подавший почти пропавший голос.
– А я думал, малец онемел от удара, – неприятно протянул один из членов банды, но Мытарь бросил на него убийственный взгляд.
– Тебя не спросил, что ты думал, – с укором проскрежетал он. – Масла еще принеси. И хлеб. Ты послушай меня, Оливье, я тебе сейчас расскажу. У меня от союзников секретов нет.
Бандит подал ему хлеб с маслом, а Мытарь указал на бутерброд.
– Поел бы ты.
– А мы – союзники?
– Я надеюсь, что будем.
– Тогда ты не с того начал, – поморщился Оливье, усаживаясь.
Он постарался сесть ближе к Мытарю, якобы для разговора, но между ним и Розиной. Оли взял хлеб, надкусил его, прожевал, а когда проглотил, выждал еще и протянул свой кусок Розине.
– Осторожный какой! – хмыкнул Мытарь. – Может, оно и верно. Времена такие, что надо осторожничать. Тебе, я знаю, наши идеи не чужды, ты как-то был ими увлечен, но струхнул.
– Не понравилось воплощение, – мрачно бросил Оливье, не сводя с него пристального взгляда.
– Понимаю, это характер нужен, сейчас не до полумер. Меня как только не называли: и Палач, и Мытарь, – пропаганда поганая постаралась. Я уже и имя свое забыл. Только это ж все ремесла, они мне не для блажи, а для дела. Я к тебе как раз за этим, – он чуть склонился к Оли. – Я разнюхал про фокусы твои и отцовские. Все никак разобраться не мог, кто из вас оживляет… Теперь знаю, что ты. Да не напрягайся. Я вот еще что узнал: война у нас долго идет, и война стра-ашная, такой на людской памяти не было. Я ж чего хочу? Остановить ее, да и только. Они ж нас не слышат – кричи, бастуй, бомбы кидай – мало им. Они про меня говорят: радикал. Вот такой вот я.
– По-моему, не самая дальновидная затея останавливать одну войну другой. Ты вынуждаешь нашу армию сражаться на два фронта. Это уже не революция, это гражданская война. – Оливье впервые с кем-то говорил так серьезно о большой политике, даже с мастером Барте не приходилось обсудить. – Я – против.
– Я тоже был против, Оливье, я тоже. Но я не между миром и войной выбирал, а между бойней и партизанщиной, которая ее остановит. Я и все мои ребята, мы ж тут не от скуки собрались. Тебе вот сколько? Пятнадцать, четырнадцать? А к нам девять лет назад пришли, к зеленым, бумажку какую-то перед всей деревней прочитали и велели вещи собирать – в армию, значит, ехать. И вот мы с тех пор на фронте, только свой выбрали. Нас таких – по г