Оли задумался. Он видел много выступлений, удачных и не очень, но отец желал, чтобы мальчик нашел в них общую черту. Ошибку, которую мастер Барте никогда не допускал сам.
– Они всегда дерутся, – задумчиво произнес Оли, отчего мастер взглянул на него с надеждой и умилением. – Они всегда сводят сценарий к тому, что задира бьет другого персонажа.
– Зачем они это делают?
– Потому что задире нравится обижать слабых…
– Не куклы, – прервал мастер. – Люди. Зачем они бьют одними куклами других?
Оливье нутром чувствовал, что это один из самых важных вопросов, которые когда-либо задавал ему отец. И он ответил:
– Потому что всем кажется это смешным. Толпа любит смотреть на бои, неважно, кукол, мужчин, собак или петухов.
– Верно, верно, мой мальчик, – мастер Барте одобрительно гладил его по плечам и голове. – Но скажи, делают ли так наши куклы?
– Нет.
– Но мы собираем аншлаги и срываем овации?
– Да.
– Почему?
– Мы нашли что-то лучше боли и избиения?
– Верно, верно, Оли, мы нашли, – ликовал растроганный мастер Барте. – Что же это?
– Мне сложно выделить что-то одно… – неуверенно начал Оливье, но, судя по тому, как отец кивал, его мысли были на верном пути. – Любовь, красоту. Может, правду. Ты иногда добавляешь шутки, высмеивающие этого мерзавца Мытаря и того коммерсанта, и даже политиков. Я не дурак, я все понимаю, да и зритель понимает. Поэтому пусть будут любовь, красота и правда, – твердо заявил Оливье, а потом протянул: – Наверно, все то, за что можно было бы бить одними куклами других, но ты делаешь так, что не приходится.
Мастер Барте рухнул на кушетку. Его глаза увлажнились, а рука прикрывала рот. Он кивал и смотрел на свое маленькое гениальное творение. Оли даже немного смутился его хвалебного взгляда. Мастер Барте так ждал, что близкие его поймут, как однажды понял Ле Гри.
– Запомни, Оли, для того, чтобы драться, хорошему человеку нужна смелость, а плохому – повод. Если однажды ты не найдешь, куда увести сюжет, кроме как в битву, то пусть сражаются. Пусть куклы дерутся. Но если ты смог сделать их по-настоящему красивыми, любимыми и честными, зрители никогда от них не отвернутся.
Оливье показалось, что мастер Барте шмыгнул носом. Он начал перекладывать пледы и недошитые фрагменты костюмов, расчищая кушетку перед сном. Обыкновенно она была похожа на воронье гнездо: горы тряпок, деревяшек и блестяшек. Оливье раньше не напрашивался, но сейчас было самое подходящее время.
– Отец, можно мне взять марионетку?
Мастер Барте даже не поднял на него взора, только помахал в сторону полок.
– Да-да, возьми Солу, поиграй.
– Я не хочу играть. Я хочу попробовать водить, – сказал он, отчего мастер все же уставился на мальчика. – И не Солу.
– Так это… Ну. Возьми Орсиньо, – предложил растерянный мастер Барте. Он совсем не ожидал, что Оли захочет так скоро приступить к практике. – Хотя нет, его не бери, рано тебе еще. Возьми этого…
– Я хочу взять Живаго, – попросил Оливье.
Мастер Барте вновь удивился. Впечатленный вкусом сына, он поджал губы и кивнул.
– Пусть будет Живаго, – протянул он руку в пригласительном жесте.
– Спасибо, – просиял Оли и резво вскарабкался по сундукам и коробкам, чтобы достать почтенного драматурга с антресоли.
Он еще раз поблагодарил отца и выскочил, счастливый, на улицу. Вслед ему донеслось: «Только не уноси его далеко. Старику четверть века!» За спиной скрипнула створка двери.
Оли побежал к обозу с разобранной сценой, по дороге прихватил старый светильник в виде причудливого домика и поджег фитиль внутри с помощью соломинки и уличного факела. Россыпь лучей, пробивающихся сквозь намеренно дырявую крышу, добавила ему веснушек на лице, и без того щедро ими усыпанном. Он с грохотом опустил фонарь на сложенные доски для помоста, чинно усадил Живаго рядом и сам уперся руками, вплотную приблизив лицо к длинному и острому носу марионетки. Оливье думал. Его мысли почти скрипели в нем, как опоры над их головами.
– Так-так, мастер Живаго, давайте вспомним вашу историю, – обратился он к кукле. – Один из первых проектов моего отца, без причины заброшенный. Поэт, драматург, ученый. Прекрасно, почему отец в тебе разочаровался? «Смотри на людей». С кого он тебя писал? Неужели с себя?
Мастер Живаго ни в чем не признавался, только его черные кудри, выбившиеся из-под магистерского бонета, развевались на ночном ветру.
– Будто у тебя есть все хорошее, но нет ничего плохого, – рассуждал Оливье. – Будто ты никогда не совершал ошибок.
Если Живаго случалось выходить на сцену, то только как наблюдателю и рассказчику – он читал тексты прологов и эпилогов и изредка – песни хора. Неужели мастер Барте доверил кукле лишь авторскую прямую речь, но не расщедрился на собственные амбиции и мечты, заключенные в пределы многомерного ящика кукольной сцены?
– Я всегда думал, что под твоей мантией горб. Ты натрудил его многолетней книжной работой. Однажды я спросил папу, и он сказал, что не задумывал никакого горба. Скорее всего, это складки одежды, созданной без хороших лекал – откуда бы их было взять мастеру в начале пути? Это скучно. Пусть у тебя там будут крылья. Ты вынужден прятать их ото всех, потому что в университете сначала не поверят, а после измучают тебя. Ты больше не будешь ученым, а будешь подопытным. – Оливье гладил двумя пальцами выступ под холкой Живаго. В небе прогремело. – Поэтому у тебя есть секрет. И не один. Еще ты влюблен в актрису, но скрываешь и это. А чтобы чаще с ней видеться, ты пишешь новые пьесы. Ты первым и последним уходишь со сцены, сидишь на самом верху шкафа, наблюдая за миром. Ты рассказываешь десятки чужих историй и никогда не делишься своей.
В небе снова пророкотал гром. Оливье вскинул голову. Стена дождя в один миг обрушилась. Мальчик раздосадованно повернулся к марионетке.
– Ох, и отругает же меня папа! – Он потянулся к завязкам на навесе и опустил пологи. – Прости, Живаго, не могу отнести тебя на место. Ты промокнешь, и краска на твоем лице точно потечет. Дождись меня здесь, – он погрозил указательным пальцем. – Я заберу тебя утром.
Сказав это, Оли выскочил наружу и бросился к зеленому фургону, мгновенно промокнув до нитки. Только сокрытая ночью, ливнем и вощеной тканью навеса старая кукла впервые подняла правую руку и потянулась ею за спину, чтобы ощупать то место, где черная мантия выпирала сильнее всего. И тогда, тоже впервые, Живаго улыбнулся.
Глава II. Оливье
Оливье говорил с Живаго два дня. Он взъерошивал свои волосы, словно пес, разгоняющий блох, в надежде доскрестись ногтями до мозга. Оли не верил себе, но верил кукле. Живаго рассказывал о молодом мастере Барте, о фамильной усадьбе, о том, как дожидался его в крохотной комнате студенческого общежития. А на третий день Оливье набрался смелости и пришел к отцу. Мастер Барте молча выслушал сначала сына, а потом и марионетку. В фургоне повисла пауза, казалось, можно было услышать вдалеке нарастающий звук трещащей медной тарелки. Но вместо барабанной кульминации мастер Барте сказал: «Что ж, ясно». А потом он протянул руку Живаго, и тот поднял свои блестящие янтарные глаза, такие же, как у самого Барте, и пожал два пальца своей костлявой ладонью. Обе руки – большая и маленькая – были перепачканы черным градиентом чернил, никогда не вымывающихся из шершавой кожи ремесленника.
– Я рад! – тихо, но искренне заверил мастер Живаго.
– Я тоже, старый друг, – ответил мастер Барте.
Знакомство изменило жизнь Оливье, а позже и всего цирка. Мастер Барте занялся обучением сына: он сидел с ним за изготовлением деталей будущих кукол, написанием пьес, брал его на репетиции. Несколько месяцев прокатились мимо акробатическим колесом. И едва Оливье выдохнул, как отец преподнес ему новое потрясение. В один из дней он твердо заявил, что театру нужна реформа, и уволил всех кукловодов. Расслабленные марионетки сидели тремя рядами перед Труверами, и все они были неподвижны, даже оживший Живаго.
– Ты помнишь, что в точности делал? – спросил мастер Барте.
Оливье смекнул, о чем речь. Он помнил.
– Я придумал ему личность.
– Но у него была личность, – поправил мастер.
– Нет, – возразил Оли. Он впервые вступил с ним в спор о театре. – У него были… дела… задачи, как у персонажа пьесы, которому не надо жить за ее пределами. А я обрисовал его черты, те, что подмечал по ночам, разглядывая его перед сном. Это было похоже на эскиз – ты редко его делаешь, только когда «нагуливаешь» вдохновение. Если бы я знал, мне стоило лучше постараться.
Он виновато посмотрел на Живаго, но тот склонил почтительно голову, выражая благодарность.
– Хм, правда, правда, – признал мастер. – А у кого, по-твоему, в нашем театре есть свои черты? Вне сцены.
– Думаю, у Солы точно есть.
Оба взглянули на упомянутую девушку. Она сегодня была облачена в лучшее из своих платьев – из яркого желтого шелка с огромным бантом на поясе и кружевным высоким воротником. Рыжая куколка сидела неподвижно, едва склонив голову набок.
– Ты – талантливый мальчик, Оли. Иначе и быть не могло. В свои двенадцать лет…
– Мне тринадцать, – перебил Оливье. А когда отец посмотрел на него с удивлением, сказал: – Позавчера мне исполнилось тринадцать.
Мастер Барте устало выдохнул. Вина ужалила его, как неудачно приколотая булавка. Он постарался ее выудить.
– Что ж, я ужасный отец. Нет, нет, это правда. Я почти не обращал на тебя внимания, а теперь, когда получил подтверждение, что ты пошел в меня, нагрузил работой, как взрослого. Даже забыл о таком важном празднике, – повинился он.
– Не то чтобы мы регулярно его праздновали, – пожал плечами Оливье. – Я помню раза два, нет, три. Два раза инициатива принадлежала Маро. А потом она умерла. Ле Гри поздравил меня с семилетием.
– Не добивай меня, Оли, – помотал головой мастер.
– Это не в упрек, – мальчик посмотрел вслед отцу, который с тяжелым вздохом присел на расписанный куб и стянул чепец с головы.