– Боятся, – бросил Гурт, не отрываясь от зрительной перестрелки с Сольдой.
– Короля? – недоумевал Оливье.
Ему всегда казалось, что Норманн II – добрый правитель, хотя и молодой, чьей неопытностью многие лета пользовались подлые царедворцы. В частности, бывший регент, который все никак не хотел выпускать власть из рук. «Проклятая четверка»: Первый Советник, министр обороны, министр экономики и личный врач королевы-матери пиявками вцепились в казну и династию. Норманн II же – мягок, порой нерешителен, старался писать историю чернилами, а не кровью, как хотел Гурт.
– Король-марионетка приведет нас к загниванию, – подал голос Жорж, хотя казалось, что он повторяет чужие слова, сам он не был остер на ум и язык.
– Вот, – Гурт нажал указательным пальцем на пространство между Оли и Жоржем. – Кукловод должен лучше других знать, что передаренная марионетка сама не запляшет без другого кукловода.
– Это как посмотреть, – пролепетал Оливье, он-то знал, что запляшет и других за собой увлечет.
– Сомнения ведут нас ко лжи самим себе. Я больше не буду молчать и попирать правду. Я решил. Решите и вы, кто со мной?
Проблема юности в неуверенности, которая всегда склоняет голову перед смелостью – чужой, сияющей, завидной. Согласились все. Гурт и Жорж подорвали почтамт, хотя Оливье так и не понял зачем. Он забыл все свои вопросы на баррикадах, когда Сольда поцеловала его. Откуда-то взялись и уверенность, и желание быть здесь со всеми этими незнакомцами. Чувство сродни эйфории от первого признания на дебюте, когда множество людей убеждают тебя, что ты им нужен, что ты на своем месте, что все это тебе действительно необходимо, и девушка, которую ты совсем не соблазнял, сама целует.
Головокружительные моменты, когда театр военных действий разворачивается посреди улицы, а помост собирается из мебели, вырванных ставен и дорожных указателей. Словно происходящее – плановый дебош в угаре кутежа. Жандармы возникли на перекрестке мгновенно, но даже первые выстрелы не встретили паники. В запале Гурт перевязал руку, которую слегка зацепило дробью, и только яростнее воззвал к свержению режима. Кто-то развернул Оливье, и он увидел перед собой нервную женщину средних лет.
– Вы видели моего сына? – прокричала она, чтобы Оли ее услышал. Она тоже совсем не боялась пальбы. – Он был на почте, он сегодня задержался, закрывал. Вы видели? Как вы, рост, волосы, как вы…
Оливье судорожно замотал головой. Тогда он наконец испугался. А потом женщина посмотрела куда-то вдаль, над правым плечом Оливье и истошно завыла, согнувшись пополам. Оли в ужасе повернулся. Там, за баррикадами, со стороны взорванного здания почты, вышли люди с носилками. Женщина оттолкнула Оливье и бросилась взбираться по нагромождениям. Но между носилками и баррикадами протянулась черная линия жандармерии. Оливье осознал, что сейчас произойдет, и бросился следом за женщиной, не видевшей перед собой преград.
– Нет! Нет! Не стреляйте! Она не с нами! – вопил Оливье, выставив перед собой руки.
Но Гурт порывисто дернул его за шиворот, затолкав за укрытие. Оли успел увидеть, как женщина упала, подкошенная пулей, и с громким хрустом скатилась по баррикадам на брусчатку. Неестественно вывернутые ноги показались из-под юбок, а на корсаже разлилось багровое пятно. Оливье схватился за голову. Выстрелы стихли, крики стихли, мир почтительно умолк. Словно алчная революция, вышедшая собирать дань на улицы Эскалота, получила жертву, насытилась и скрылась в узкой улочке. Оливье бросился прочь со всех ног: он бежал вплоть до гостиницы, до номера, до кровати, заваленной куклами. Он упал ничком в перину и услышал свой пульс, стук зубов и поворот ключа в захлопнувшейся за ним двери. Растерянный мастер Барте застыл на пороге. Заляпанные грязью галоши говорили: он искал мальчика по всему городу. Оливье живо представил, как отцовское тело летит с баррикад и падает к сапогам жандарма, и затрясся сильнее.
– Прости! – Оли потянулся к нему, как маленький ребенок, просящийся на руки. – Прости! Прости меня, пожалуйста!
Без нареканий мастер Барте бросился к сыну и загреб его в охапку. Оливье признался себе: никакой он не герой. Хотя за правду и многое другое было стыдно, он знал, что напишет об этом.
Глава IV. Розина
Пролетел год: его месяцы вращались вокруг мастера Барте и Оливье расписными задниками сцены, недели проносились перед глазами парящими акробатами и галопом цирковых коней, а дни вихрились конфетти, искусственным снегом и снопами фейерверков. Они свыклись, сработались, выровняли темп и шли по творческой ковровой дорожке в ногу. Только Оливье больше не смог никого оживить. Мастер Барте пытался его порадовать новыми работами: человекоподобными зверями, сказочными персонажами и диковинными животными. Он наряжал их в расшитые золотом прозрачные крылья, многослойные платья исторических фасонов, в сияющие доспехи, которые ковал сам, установив передвижную кузницу. Оли восхищался, писал пьесы, подкидывал идеи для эскизов под задуманные им характеры, но куклы сидели безвольными и неподвижными, пока он не брался за их нити. Мастер Барте бросался в радикальные меры по возвращению Оливье веры в себя: купил ему великолепного белого жеребца, отдал целый фургон, выделил штат работников сцены и кукловодов для хора. И однажды, отчаявшись вытащить его из мастерской, привел в весьма сомнительное для четырнадцатилетнего парня заведение. Оливье горячо возмутился: «Ты хочешь поднять мою самооценку или втоптать ее в этот засаленный ковер? Какие еще будут идеи: оплатишь положительные отзывы критиков, пригласишь подставную массовку на шоу?» Мастер Барте заверил, что в этом нет нужды, но больше не повторял ошибок, потому что после того вечера Оливье окончательно закрылся в себе. Он действительно был похож на старинный маленький сундучок: в бархате и многослойном шелке, со въевшимися в них сладкими запахами гримерных отдушек, с фарфором кожи, не видевшей дневного света под навесом шатров, янтарем бегающих глаз и одним-единственным замком, к которому не подходил ни один ключ. Со дня их примирения сын и отец больше не ссорились, но и не говорили задушевно. Оли утверждал, что и говорить-то нечего. И когда мастер потерял всякую надежду, спасение нашло их само.
Оба Трувера сидели в зеленом фургоне, перебирая приглашения, корреспонденцию, счета. Мастер Барте откинулся на спинку стула и, потерев морщинку на лбу, вчитался в очередное письмо.
– Что там? – мимоходом спросил Оли, даже не отрываясь от переписывания трат на суточные в режиссерский дневник.
– Да весьма интересное предложение… – задумчиво протянул отец. – Только оно уж больно меняет наши гастрольные планы.
– М-м? – промычал Оливье, выражая сиюминутное любопытство.
– Да мой старинный друг зовет на Север на пару недель, – бурчал под нос мастер Барте, все еще водя глазами по строчкам.
– Звучит уже не так интересно, – вскинул брови Оливье. – Что там, очередной Шевальон с благотворительными концертами и попечительскими советами?
– Почти, – бросил мастер Барте, дочитал и наконец объяснил сыну: – Поль Анжус зовет на выпускной в Пальер-де-Клев.
– В Пальеру? – переспросил Оли, уже явно заинтересовавшись. – К рыцарям?
– Да. У них намечается юбилейный выпуск, и глава попечительского совета (да, не без этого, ты был прав) захотела, чтобы помимо традиционной ярмарки и мероприятий в де-Клев была более продуманная и разнообразная программа. Поль решил обратиться напрямую ко мне. Это его выпуск.
– Твой знакомый пальер? – В голосе Оливье послышался восторг.
– Да. Мы росли по соседству лет до восьми, а потом его отдали в Пальер-де-Клев на послушание. В юношестве переписывались. А в молодости я его там даже навестил. А у тебя какой-то интерес к рыцарству? – вдруг спросил мастер Барте.
Оли задумался.
– Нет, или да. Да, – ответил он словно бы сам себе. – Я видел одного пальера на дебатах. Он показался мне… уникальным: как типаж, как образ в обществе, где все так меняется. Вот.
– Хочешь поехать? – с замиранием сердца спросил мастер Барте и улыбнулся, когда Оливье неуверенно кивнул. – Тогда за чем дело стало? Меняем график! Вычеркиваем Вольту и Кампани, там все равно будет тухло, раз весь свет поедет смотреть выпускной турнир. Приедем даже пораньше: пока подготовимся, да и ты погуляешь. У Ле Гри опять же дела там, как всегда…
– Какие дела? – переспросил Оли.
– Да! – отмахнулся мастер. – Неважно, но тоже всем надо свыкнуться с погодой, обжиться. Все же большое мероприятие! Два дня на сборы – и выезжаем!
Оливье покачал головой и с ухмылкой посмотрел на своего взбудораженного старика. Отец так обрадовался его первому личному желанию за этот год, что сорвал несколько выступлений и собрался на далекий север страны. Оливье было приятно. Да и в землях Пальеры было просто чудесно, несмотря на суровость климата по сравнению с другими районами Эскалота.
Все еще стылая поздняя весна вынуждала Оливье надевать плащ, хотя привычные местные жители уже ходили в легкой одежде. Потрясающие места для прогулок и вдохновения были повсюду: от небольшой уютной деревушки до самого Гормова леса. Цирк расположился точно между замком и поворотом на деревню. Свежесть воздуха и первозданность природы настроили Оливье на нужный лад, и работал он в два раза усерднее. Отцу приходилось выгонять его из фургона на променады. В первый же вечер Оливье увидел, как Мэб Ле Гри надел свою синюю мантию, взял старый чемоданчик, больше похожий на сумку аптекаря, и покинул лагерь. Оливье догнал его на тракте.
– Не ходи за мной, Оли. Я не вернусь завтра, а может статься, и послезавтра не вернусь. Отец в курсе, но тебя он не отпускал, – объяснил Ле Гри, потрепав мальчика за рукав.
– Он сам настаивает, чтобы я поменьше работал и почаще гулял. Могу оставить ему записку, – напрашивался Оливье.
– Прости, дружок, тебя с собой не возьму, – отказал Ле Гри. – Хотя и был бы рад твоей компании.
– Есть причина? – недовольно спросил Оливье.