ПОКА ЗАКЛЮЧЕННЫЙ РАЗМЫШЛЯЕТ, над его головой проносятся инновации, как машины на эстакаде скоростного шоссе, из Портленда и Сиэтла в Бостон и Нью-Йорк, а потом обратно. За то время, которое требуется человеку, чтобы сформировать одну мысль, полную угрызений совести, над ним пролетают миллиарды пакетов программ. Они путешествуют под водой, по огромным кабелям — шныряют между Токио, Чэнду, Шэньчжэнем, Бангалором, Чикаго, Дублином, Далласом и Берлином. И ученики начинают превращать все эти данные в смысл.
Они разделяются и реплицируются, эти мастер-алгоритмы, которые Нилай отправил в полет. У них все только начинается, как у простейших клеток на заре Земли. Но за несколько коротких десятилетий они уже научились тому, на что молекулам потребовался миллиард лет. Теперь им осталось узнать, чего хочет жизнь от человека. Это, конечно, большой вопрос. Слишком трудный для одних только людей. Но люди Не одиноки, и никогда не были одиноки.
МИМИ СИДИТ В ТРАВЕ, в сосновой тени, и ей все равно жарко. За самым жарким годом в истории наблюдений скоро последует еще более жаркий. Каждый год — новый чемпион в мировом масштабе. Она сидит, скрестив ноги, положив руки на колени; маленький человек, пытающийся стать еще меньше. Голова кружится. Мысли разбегаются. У нее не осталось ничего, кроме глаз. Она годами тренировалась на людях, застывая в неподвижности, всего лишь позволяя смотреть на себя. Теперь она переносит это умение вовне.
Ниже Мими, дальше групп загорающих, у подножия пологого склона естественного амфитеатра, неторопливо змеится асфальтированная дорожка. А сразу за дорожкой — зоопарк деревьев. Кто-то рядом с ней говорит: «Смотри на цвет!» Оттенков больше, чем имен, столько же, сколько цифр, и все они зеленые. Здесь есть приземистые финиковые пальмы, которые появились еще до динозавров. Высокие вашингтонии с листьями-веерами и густыми соцветиями. За пальмами — великое множество широколиственных растений от пурпурного до желтого цветов. Траволистные дубы, несомненно. Бесстыжие голые эвкалипты. Нечто со странной бородавчатой корой и пышными, замысловатыми листьями — она так и не смогла отыскать это дерево ни в одном справочнике.
За деревьями пастельный проект города, сложенный из кубиков белого, персикового и охристого цветов. Он тянется по холмам к центру, где здания вздымаются к небесам и стоят плотнее. Ей отчетливо видна мощь этого двигателя с автоматическим питанием, бесчисленные жизни, которые снабжают его энергией на нулевом уровне. На горизонте рощи строительных кранов ломают и переделывают пейзаж. Весь этот ход истории с его расширением, нуждами, экспериментами, разделами и восстановлениями, все эти кольца внутри колец — за каждый шаг уплачено топливом, тенью, плодами, кислородом и древесиной… В этом городе нет ничего, что было бы старше века. Пройдет семьдесят плюс семьдесят лет, и Сан-Франциско наконец станет по-настоящему святым или исчезнет.
Полдень угасает. Мими продолжает смотреть на город, ожидая, что город посмотрит на нее в ответ. Группы людей вокруг нее снова одеваются. Они потягиваются, суетятся, заканчивают есть, смеются и встают, поднимают свои велосипеды и слишком быстро уезжают, словно в кино, ускоренном для комического эффекта. Она прислоняется к стволу позади себя и закрывает глаза. Пытается призвать то ли мужчину, то ли мальчика с конским хвостом, заставить его появиться, как он сделал, когда местные власти вырубили ее волшебную рощу за окном офиса. Когда-то их связывала красная нить — совместный труд, попытки заботиться и понимать больше, чем другие. Она дергает за нить. Та все еще натянута.
Потом на нее обрушивается осознание очевидного факта: почему в ее дверь никто не постучал. Она резко выпрямляется, прижимается спиной к сосне. Еще один подарок, еще хуже, чем от Адама. Этот незадачливый мальчик-мужчина обменял две жизни на ее собственную. Если она сейчас сдастся, то убьет его, уничтожит смысл его ужасной жертвы. Если продолжит скрываться, придется смириться с тем, что за ее свободу заплатили двумя жизнями. Вопль зарождается в глубине легких, задерживается там и нарастает. Она недостаточно сильна, недостаточно щедра для любого из этих путей. Она хочет наброситься на него в ярости; она хочет поскорее отправить послание об абсолютном прощении. В отсутствие весточки от нее он будет мучить себя, не зная отдыха. Он будет думать, что она презирает его. Предательство будет грызть его и гноиться, как смертельная рана. Он умрет от какой-нибудь простой, глупой, предотвратимой вещи — гнилого зуба, зараженного пореза, который не вылечил. Он умрет от идеализма, от того, что он прав, а мир — нет. Он умрет, так и не узнав того, что она бессильна ему сказать — что он действительно помог ей. Что сердце у него такое же славное и достойное, как дерево.
ДУГЛАС ПОД ОКНОМ ощупывает уплотнение в боку. Когда это занятие утрачивает притягательность, он садится обратно за стол. Запускает аудио, опять вставляет наушники. Курс возобновляется. Профессор что-то бессвязное повествует о лесных пожарах. Наверное, это метафора. О том, как огонь создает новую жизнь. Она упоминает слово, которое стоило бы произнести по буквам, пощадив слушателей. Название шишек, которые раскрываются только при высокой температуре. И деревьев, которые размножаются и растут только благодаря огню.
Профессор возвращается к своей главной теме: массивному древу жизни, которое раскинуло обширные цветущие ветви. Кажется, это все, что оно желает делать. Строить догадки. Меняться, приспосабливаться к обстоятельствам. «Ныне хочу рассказать вам о том, как живые существа обретают формы новые», — говорит она. Дуглас не совсем понимает, к чему клонит эта леди. Она описывает взрывной расцвет разнообразия форм, появление ста миллионов новых ответвлений и веточек на одном громадном стволе. Она рассказывает про Тане-махуту, Иггдрасиль, Цзянь-му, Древо Добра и Зла, несокрушимое древо Ашваттху, у которого корни вверху, а ветви — внизу. Затем возвращается к изначальному Мировому Древу. Говорит, что оно падало по меньшей мере пять раз и снова возрождалось из пня. Сейчас древо вновь падает, и чего ждать в будущем — поди знай.
«Почему ты ничего не сделал? — спрашивает голос на кассете у Дугги. — Ты же там был?»
И что он должен сказать? Как, блин, ответить? Мы пытались? Мы старались, мать вашу?..
Он останавливает воспроизведение и ложится. Придется одолевать программу колледжа с десятиминутными интервалами. Он трогает пальцами орех в боку. Надо проверить, что это. Но спешить некуда — посмотрим, как будут развиваться события.
Дуглас закрывает глаза и опускает голову. Он предатель. Он отправил человека в тюрьму до конца его дней. Мужчину с женой и маленьким сыном, такими же, как жена и ребенок, которых у Дугласа никогда не было. Чувство вины давит на грудь, как всегда в такой час, словно он попал под машину. Он снова рад, что тюрьма лишила его всех острых вещей. Кричит, как животное, которое попало в ловушку. На этот раз охранник даже не удосуживается проверить, в чем дело.
Над ним, за окном, расположенным слишком высоко, чтобы что-нибудь увидеть, возвышается Мировое Древо, которому четыре миллиарда лет. А рядом — крошечная имитация, на которую он пытался взобраться однажды, давным-давно. Ель, пихта, сосна? В тот раз его ударили по яйцам, а Мими смотрела, как ему разрезали джинсы. И снова он ступает на ветви, как на лестницу, ведущую куда-то выше слепых и испуганных людей.
Он прикрывает закрытые глаза ладонью и говорит: «Прости меня». Прощения нет и никогда не будет. Но у деревьев есть одна грандиозная особенность: даже когда он не может их увидеть, даже когда он не может подойти, даже когда он не может вспомнить, как они выглядят, он способен карабкаться, и деревья вознесут его высоко над землей, позволив узреть изогнутый край земного шара.
ЧЕЛОВЕК В КРАСНОМ КЛЕТЧАТОМ ПАЛЬТО говорит собаке несколько слов на таком древнем языке, что они звучат как камни, брошенные в ручей, как шелест иголок на ветру. Собака немного сердится, но уходит куда-то в лес. Гость взмахом руки направляет Ника к другому месту захвата на тяжелом бревне. Вместе, короткими, яростными рывками, они вкатывают его в единственно возможное место.
— Спасибо, — говорит Ник.
— На здоровье. Что дальше?
Они друг другу не представились. От имен толку не больше, чем этим существам вокруг них — от слов вроде «ель» или «пихта». Они ворочают бревна, которые Ник ни за что на свете не сдвинул бы с места в одиночку. Воплощают идеи друг друга почти без слов. Человек в клетчатом пальто тоже видит змеящиеся очертания как бы сверху. Вскоре он начинает их совершенствовать.
Где-то далеко трещит ветка, и треск проносится через подлесок. В этих лесах водятся норки и рыси. Медведь, карибу и росомахи, хотя они не показываются людям даже мельком. А вот птицы преподносят себя, как подарок. И повсюду экскременты, следы, свидетельства незримой жизни. Пока они работают, Ник слышит голоса. На самом деле, один голос. Он повторяет то, что говорит ему уже несколько десятилетий, с тех пор как умерла та, кому этот голос принадлежал. Он так и не понял, что с ними делать, с этими словами обо всем и ни о чем. Он так и не постиг их истинный смысл. Они как незаживающая рана. «То, что у нас есть, никогда не закончится, правда? То, что у нас есть, никогда не закончится».
Он и его спутник работают, пока не меркнет свет. Они прерываются, чтобы поужинать. А заодно и пообедать. Нику стоило бы помалкивать, но прошло слишком много времени с той поры, как ему в последний раз перепала роскошь человеческого общения, и удержаться невозможно. Он взмахом руки указывает на хвойные деревья.
— Просто поразительно, как много они говорят, когда им позволяешь. Их не так уж трудно услышать.
Мужчина усмехается.
— Мы пытаемся сказать вам это с 1492 года.
У мужчины есть вяленое мясо. Ник делит последние фрукты и орехи.
— Скоро мне придется подумать о пополнении запасов.
По какой-то причине его коллега тоже находит это забавным. Мужчина вертит головой, как будто намекая, что в лесу всюду есть пища. Что люди могут жить здесь и умереть, стоит только присмотреться и прислушаться. Из ниоткуда, в мгновение ока к Нику приходит понимание того, что ему говорили голоса Адиантум. «Чудеснейшие порождения четырех миллиардов лет развития жизни нуждаются в помощи».