Она поджимает губы. И даже не знает, как ей это идет. — Разослепление? Уверена, это слово что-то значит.
— Могут ли люди принимать независимые нравственные решения, идущие наперекор убеждениям их племени?
— Ты хочешь изучить преобразовательный потенциал как производную сильного фаворитизма внутри консолидированной группы.
Он кивает, но как же его бесит этот жаргон.
— Дело такое. Я считаю себя хорошим человеком. Хорошим гражданином. Но, скажем, я хороший гражданин раннего Рима, когда у отца была власть — а иногда и обязанность — убить своего ребенка.
— Понимаю. И ты, хороший гражданин, мотивирован сохранить позитивную индивидуальность…
— Мы в ловушке. В ловушке социальной идентичности. Даже когда большая, огромная истина смотрит нам прямо… — Он слышит насмешки коллеги: «Предвзятый Парень».
— Ну, нет. Очевидно, нет, иначе внутри консолидированной группы никогда не произошла бы перестройка. Преобразование социальной идентичности.
— Правда?
— Конечно! Здесь, в Америке, люди за одно поколение перешли от убеждения, что женщины не могут голосовать, до женщины-кандидата в вице-президенты крупной партии. За несколько лет — от Дреда Скотта до эмансипации. Дети, иностранцы, заключенные, женщины, черные, инвалиды и душевнобольные: все стали из собственности личностью. Я родилась во время, когда мысль, чтобы шимпанзе выслушали в суде, казалась полным абсурдом. Когда ты будешь моего возраста, мы уже будем удивляться, как лишали животных положения разумных существ.
— А сколько вам, кстати, лет?
Профессор Ван Дейк смеется. Ее точеные высокие скулы розовеют; он уверен. Попробуй это скрыть с такой кожей.
— Пожалуйста, не отходим от темы.
— Я бы хотел найти личностные факторы, которые позволяют отдельным личностям задумываться, почему все остальные так слепы…
— …тогда как другие все еще стабилизируют преданность к консолидированной группе. Вот мы к чему-то и приходим. Это может быть темой. Если сильно сузить и уточнить. Можно рассматривать следующий шаг в этой же исторической прогрессии сознания. Изучать тех, кто поддерживает точку зрения, которую любой в нашем обществе считает безумной.
— Например?
— Мы живем во времена, когда говорят о нравственном авторитете выше человеческого.
Ловкое напряжение мышц живота — и он сидит.
— В каком смысле?
— Ты видел новости. Люди по всему побережью рискуют жизнью ради растений. На прошлой неделе я читала статью — мужчине отрезала ноги машина, к которой он пытался приковаться.
Адам и правда видел статьи, просто не обратил на них внимания. Теперь не понимает, почему.
— Права растений? Личность растений. — Мальчик, которого он однажды знал, прыгнул в яму и рисковал быть погребенным заживо, чтобы защитить от вреда саженец нерожденного брата. Тот мальчик мертв. — Ненавижу активистов.
— Вот как? И почему?
— Ортодоксия и речевки. Скука. Ненавижу, когда гринписовцы дергают меня на улице. Любой, кто строит из себя праведника… просто не понимает.
— Что не понимает?
— Как мы все безнадежно хрупки и неправы. Во всем. Профессор Ван Дейк хмурится.
— Понимаю. Хорошо, что мы не проводим психологическое исследование тебя.
— Правда ли эти люди апеллируют к какому-то новому и нечеловеческому нравственному порядку? Или просто любят, когда все вокруг красивое и зеленое?
— Тут в дело и вступают контролируемые психологические измерения.
С виду он чуть усмехается. Но внутри него нарастает что-то большое, и он не может даже шелохнуться, а то оно пропадет. Путь вперед.
— Формирование идентичности и Большая пятерка факторов личности у активистов за права растений.
— Или: к кому на самом деле прикасается «обнимальщик деревьев», когда обнимает дерево?
Солнце светит на западные Каскадные горы, когда Мими и Дуглас сворачивают на забитую машинами дорогу Лесной службы. На поляне мельтешат тела. Это не марш протеста. Это карнавал. Менеджер по литью в керамические формы спрашивает раненого ветерана:
— А это еще кто?
Дугги выходит из машины с той дурацкой, всасывающей воздух и солнце ухмылкой, которая уже начала Мими нравиться — как может нравиться тявканье собачки, спасенной из пруда. Он с придурковатой ковбойской радостью обводит загрубевшей от работы рукой толпу.
— Homo sapiens. Вечно у них что-то на уме!
Мими торопится его нагнать. От суматохи вокруг кружится голова.
— Что они делать?
Дуглас наклоняется к ней здоровым ухом.
— Что-что?
Толпа шумит в цирке своего правого дела, а он растерял слух за время на транспортных самолетах.
И все равно ее это удивляет. Мужчина, которому не лень прислушаться.
— Это так мой отец говорил. «Что они делать?»
— Что они делать?
— Ага. То есть «Какого хрена они надеются добиться?»
— Он что, был странненький?
— Китаец. Он считал, что английский должен быть эффективнее.
Дуглас шлепает себя по лбу.
— Так ты китаянка.
— Наполовину. А ты что думал?
— Не знаю. Кто-то посмуглее.
На самом деле вопрос, как понимает Мими, — что она делать? Ее поражает, что он умудрился вытащить ее на протест. Ее единственная в жизни политическая акция — студенческая вендетта против председателя Мао. Ее враг — город, его коварные ночные рейды на сосны. А эти деревья, так далеко от города, — она же инженер, в конце-то концов. Эти деревья так и напрашиваются на то, чтобы их пустили на дело.
Но две лекции и посещение организационного собрания на пару с этим невинным лопухом разбили ей сердце. Эти горы, эти лесные каскады — теперь, когда она их увидела, они — ее. И вот она здесь, на общественной демонстрации, с которой бы отец-иммигрант забрал ее силой, боясь депортации, пыток или того хуже.
— Только посмотри на всех!
Бабушки с гитарами и младенцы с водяными бластерами. Студенты выделываются друг перед другом. Выживальщики качают детские коляски, будто внедорожные «Хоббит-Хаммеры». Аспиранты расхаживают с прочувствованными плакатами. «УВАЖАЙТЕ СТАРШИХ» «НАМ НУЖНЫ НАШИ ЛЕГКИЕ». К лесовозному усу топает радужный союз разносортной обуви — лоферы и кроссовки, шлепающие по пяткам сандалии, растрескавшиеся «чак тейлоры» и — да — бутсы лесорубов. Одежда еще разнообразней: строгие оксфорды и растянутые джинсы, яркие футболки хиппи и фланель, клетчатые рубахи — даже бомбер «ВВС США», как тот, что Дугги заложил за пару баксов пятнадцать лет назад. Клоунские, плавательные, спортивные костюмы — на любой вкус, кроме костюмов-троек.
Почти всех привезли четыре очень разных экоорганизации, которые цапаются друг с другом, когда цели поближе нет. Походная группа с рюкзаками пробиралась по высокогорью к зрелищу два дня — все хотят вычерпать океан капитализма шляпкой желудя. Заявляется посмотреть на зрелище россыпь местных. В такой дали большинство людей в стомильном радиусе существуют с милости древесины. У них тоже есть написанные вручную таблички. «ЛЕСОРУБЫ: ВОТ КТО НА ГРАНИ ВЫМИРАНИЯ». «ЗЕМЛЯ ПРЕЖДЕ ВСЕГО! ДРУГИЕ ПЛАНЕТЫ ВЫРУБИМ ПОЗЖЕ».
На краю двое, с бородами до груди, целятся наплечными камерами. Сероволосая женщина в «данскинс», фетровой Федоре и безрукавном жилете записывает интервью со всеми, кто пожелает. В чаще мужчина и женщина с мегафонами выстраивают настроение толпы. «Народ! Вы молодцы. Какая явка! Спасибо всем! Готовы к прогулке по лесу?»
Люди ликуют, и марш выходит на гравийную тропинку к свежему волоку. Дуглас шагает с ними в ногу, Мими — рядом. В этой праздничной атмосфере под таким синим небом, рука об руку с незнакомцами на легком уклоне, Мими видит. Всю свою жизнь она сама того не замечая подчинялась главному общему принципу родителей: не шуми. Она, Кармен, Амелия — все три девочки Ма. Не высовывайтесь; у вас нет права. Вам никто ничего не должен. Будьте потише, голосуйте как все и кивайте, будто все понимаете. И все-таки она здесь, ищет неприятности. Ведет себя так, будто тоже имеет значение.
Они идут плечом к плечу по дороге, по десять человек в ряд, рядов больше, чем она может сосчитать. Они распевают песни, которые Мими пела в последний раз в летнем лагере в Северном Иллинойсе, — песни звенящего детства. «Это земля — твоя». «Если бы у меня был молоток». Дугги улыбается и мычит нестройным басом. Между песнями заводила с мегафоном, идущий боком впереди, руководит толпой. «Вырубка стоит слишком дорого! Спасем последние леса!»
Праведность бесит Мими. У нее всегда была аллергия на людей с убеждениями. Но еще больше таких убеждений она ненавидит коварную власть. Она узнала об этой горе такое, что с души воротит. Богатая лесозаготовительная компания при поддержке пропромышленной Лесной неуклюжбы пользуется вакуумом власти перед важным судебным решением, спешно и незаконно захватывает смешанные хвойные, что росли за столетия до того, как в этих краях возникла идея собственности. Мими готова на все, чтобы замедлить воровство. Даже на праведность.
Они маршируют по густому ельнику три припева. Стволы кромсают солнечный свет на осколки. Божьи пальцы — так она с сестрами называла эти скошенные лучи. Вокруг взметаются деревья, чьих названий она не знает, охваченные лозами или падающие на землю баррикадами — столько жизни в стольких оттенках, что так и хочется раздеться и носиться по округе. В подлеске прорастают стволы, которые она может охватить ладонью, — худые скелетики, что могли выжидать своего времени и сотню лет. Но полог покоится на стволах, которых не обнять и нескольким протестующим сразу.
За зелеными зубцами раскрываются виды. Мими тянет Дуга за рукав и показывает. На северо-восток, по слишком крутым для человека оврагам и склонам раскинулась игольная подушка здоровья. Туман окутывает верхушки пихт так же, как в тот день, когда первые европейские корабли унюхали гавани на этом побережье. Но за другим перевалом, к югу, по склону горы ползет лунное запустение — прорез, облитый дизелем и горевший, пока не вымерли даже грибки, а потом пропитанный гербицидами, чтобы там не росло больше ничего, кроме монокультурных плантаций краткого цикла, что продлится, как она узнала, всего несколько раундов максимум, после чего умрет почва. С высоты кажется, будто сами деревья, растущие на этих склонах, — на войне. Насыщенно-зеленые пятна выступают против пятен грязной рвоты, до самого горизонта. И те, кто здесь собрались: невежественные армии, идущие друг на друга, как уже было целую вечность, по причинам, скрытым даже от самых ярых. Когда будет довольно? Сейчас, если верить этой скандирующей, смеющейся толпе, собирающейся уговаривать бригаду в конце этой колеи. Сейчас: хорошее время, но на втором месте.