Шоуин прижимает увеличенный глаз ближе к последнему кольцу.
— Третье древо вокруг тебя: Настоящее. И как само Настоящее, оно последует за тобой, куда бы ты ни отправился.
Отец передает сыну последнее кольцо, а тот спрашивает: — Какое древо?
Отец открывает следующую коробку Черные лакированные пластины поворачиваются на двух петлях, внутри оказывается свиток. Шоуин развязывает ленту на нем, ее уже давно никто не трогал. Свиток разворачивается, на нем серия портретов, морщинистые мужчины, чья кожа свисает сильнее, чем складки на одежде. Один опирается на посох в лесной росчисти. Второй смотрит сквозь узкое окно в стене. Третий сидит под изогнутой сосной. Отец Сысюня стучит пальцем по ней:
— Вот такое.
— Кто эти люди есть? Что они делать?
Шоуин всматривается в текст, такой старый, что Сысюнь не может его прочитать.
— Луохань. Архаты. Адепты, которые прошли четыре ступени просветления и теперь живут в чистой, знающей радости.
Сысюнь не осмеливается дотронуться до сияющей вещи. Его семья богата, конечно, — настолько богата, что многие из них уже ничего не делают. Но богаты настолько, чтобы владеть этим? Его злит то, что отец держал такие сокровища втайне, но Сысюнь не из тех людей, кто умеет злиться.
— Почему я ничего об этом не знаю?
— Теперь знаешь.
— Что ты хочешь я делать?
— Фу-ты, твоя грамматика просто чудовищна. Полагаю, твои учителя по электрике и магнетизму были куда компетентнее, чем учителя по английскому.
— Насколько старое, это? Тысяча лет? Больше?
Ладонь, согнутая в форме чашечки, успокаивает молодого человека.
— Сын: послушай. Семейное состояние можно беречь так или иначе. Это был мой способ. Я думал, мы будем собирать подобные вещи и хранить их. Когда мир вновь обретет разум, мы найдем им дом — музей, где любой посетитель сможет связать наше имя с… — Он кивает на архатов, играющих на пороге нирваны. — Делай с ними, что хочешь. Они твои. Может, ты даже узнаешь, чего они от тебя хотят. Главное, это не дать им попасть в руки коммунистов. Коммунисты подотрут ими задницу.
— Я взять это в Америку?
Отец скатывает свиток, с огромной предосторожностью оборачивает его ветхой лентой.
— Мусульманин из земли Конфуция отправляется в христианскую твердыню Питтсбурга с несколькими бесценными буддистскими картинами. Кого еще мы пропустили?
Он кладет свиток обратно в коробку и передает ту сыну. Взяв ее, Сысюнь роняет кольцо. Отец вздыхает и наклоняется, подбирая сокровище с пыльного пола. Потом забирает оставшиеся два кольца.
— Их мы сможем запечь в пирожные. А вот свиток… Тут придется подумать…
Они отправляют подносы с драгоценностями обратно в сейф, ставят на место картотечный шкаф. Потом запирают клетку бухгалтера, запечатывают офис и отправляются по лестнице вниз. Останавливаются на Нанкинской дороге, забитой деловыми людьми, несмотря на маячащий впереди конец света.
— Я привезу их обратно, — говорит Сысюнь, — когда моя школа кончится, а здесь все снова безопасно.
Отец смотрит на дорогу и качает головой. По-китайски, словно сам себе, он говорит:
— Нельзя вернуться к тому, что пропало.
С ДВУМЯ ПАРОХОДНЫМИ КОФРАМИ и хлипким чемоданом Ма Сысюнь садится на поезд из Шанхая в Гонконг. Там выясняет, что его сертификат здоровья, приобретенный в американском консульстве, расположенном в Шанхае, недостаточно хорош для корабельного медика, которому надо заплатить еще пятьдесят долларов, чтобы он снова осмотрел Сысюня.
«Генерала Мейгса» списали в резерв и перевели на Американские президентские авиалинии, теперь он — тихоокеанский пассажирский лайнер. Это маленький мир шириной в сто пятьдесят человек. Сысюнь получает койку на одной из азиатских палуб, в трех уровнях от дневного света. Европейцы наверху, на солнце, с их шезлонгами и официантами в ливреях, подающими холодные напитки. Сысюнь же принимает душ с десятком других людей, под ведрами воды, голый. Еда ужасная, ее трудно переварить — водянистые сосиски, мучнистая картошка, соленая толченая говядина. Сысюню наплевать. Он плывет в Америку, в великий институт Карнеги, получить степень по электротехнике. Даже убогие азиатские каюты — роскошь, в них не падают бомбы, никого не насилуют и не пытают. Он сидит на своей койке часами, сосет сушеные манго и чувствует себя королем всего сущего.
Они швартуются в Маниле, потом в Гуаме, на Гавайях. Через двадцать один день добираются до Сан-Франциско, порт прибытия в счастливую землю Фусана. Сысюнь стоит в очереди на иммиграционный контроль с двумя кофрами и потертым чемоданом, на каждом по трафарету английскими буквами нанесено его имя. Теперь он Сысюнь Ма — старая личность вывернута наизнанку, как изящный двухсторонний пиджак. Цветные пятна покрывают чемодан — наклейки с корабля, розовый флажок Нанкинского университета, оранжевый — Института Карнеги. Сысюнь чувствует себя беззаботным, таким американским, его переполняет любовь ко всем народам, кроме японцев.
На таможне его досматривает женщина. Она изучает бумаги:
— Ма — это имя, данное при крещении, или фамилия?
Сысюнь путается, поэтому отвечает:
— Нет христианского имени. Только мусульманское, хуэй.
— Это какая-то секта?
Он много улыбается и кивает. Она щурится. Сысюнь на миг паникует, думает, что попался. Он солгал насчет даты своего рождения, поставил 7 ноября 1925 года. На самом-то деле он родился в седьмой день одиннадцатого месяца — по лунному календарю. Перевод совершенно сбил его с толку.
Таможенница спрашивает, на сколько он приехал, цель и место пребывания, хотя все в подробностях изложено в бумагах. Весь разговор, решает Сысюнь, это такая грубая проверка того, может ли он запомнить то, что написал. Она указывает пальцем на кофры:
— Можете это открыть? Нет — другой.
Проверяет содержимое коробки с едой: три китайских пирожных, а вокруг тысячелетние яйца. Она давится, как будто вскрыла чью-то могилу:
— Боже, закройте.
Чиновница перебирает его одежду, учебники, проверяет подошвы ботинок, которые он отремонтировал сам. Загорается при виде шкатулки для свитка, которую Сысюнь и его отец решили спрятать у всех на виду.
— Что внутри.
— Сувенир. Китайская картина.
— Откройте, пожалуйста.
Сысюнь отрешается от реальности. Он думает про своих почтовых голубей, про постоянную Планка, о чем угодно, кроме этого подозрительного шедевра, за который в лучшем случае положена таможенная пошлина, намного превышающая его стипендию за следующие четыре года, а в худшем — арест за контрабанду.
Лицо таможенницы сморщивается при виде архатов.
— Кто они?
— Святые люди.
— А что с ними не так?
— Счастье. Они видят Истинную суть.
— И в чем она заключается?
Сысюнь ничего не знает о китайском буддизме. С английским у него плохо. Но сейчас он должен объяснить что-то про нирвану этой американской чиновнице.
— Истинная суть значит: люди, такие маленькие. А жизнь такая огромная.
Таможенница фыркает:
— И они это только осознали?
Сысюнь кивает.
— И потому счастливы? — Она качает головой и отпускает его. — Удачи в Питтсбурге.
СЫСЮНЬ СТАНОВИТСЯ УИНСТОНОМ МА: простое техническое исправление. В мифах люди превращаются во что угодно. В птиц, животных, деревья, цветы, реки. Так почему бы не в американца по имени Уинстон? А Фусан — волшебная восточная земля отца — со временем, после Питтсбурга, превращается в Уитон, штат Иллинойс. Уинстон Ма и его жена высаживают большую шелковицу на своем голом заднем дворе. Это дерево с двумя полами, оно древнее разделения на инь и ян, Древо Обновления, древо в центре Вселенной, пустое древо, хранящее священное Дао. На нем было построено богатство семьи Ма, оно высажено в честь отца, которому никогда не позволят его увидеть.
Уинстон стоит рядом со свежевырытой землей, черный круг почвы у его ног как обещание. Он не хочет вытирать грязные руки даже о рабочие брюки. Его жена Шарлотта, наследница южных плантаторов, пришедших в упадок, которые когда-то отправляли миссионеров в Китай, говорит:
— Есть китайская мудрость: «Когда лучше всего посадить дерево? Двадцать лет назад».
Китайский инженер улыбается:
— Хорошая.
— А когда лучше всего посадить дерево в следующий раз? Сейчас.
— А! Прекрасно!
Улыбка становится искренней. До сегодняшнего дня он никогда ничего не сажал. Но Сейчас, это лучшее из будущих времен, длится долго и переписывает все.
ПРОХОДЯТ БЕСЧИСЛЕННЫЕ СЕЙЧАС. В одном из них три маленькие девочки едят кукурузные хлопья под ветвями своего дерева завтраков. Лето. Шелковица выпрастывает мясистые семенники. Мими, первый ребенок, девяти лет, сидит среди фруктовых брызг со своими маленькими сестрами, одежда запачкана красным, Мими оплакивает судьбу семьи.
— Во всем виноват Мао.
Утро, середина лета, 1967 год, как всегда в воскресенье из закрытой спальни родителей грохочет Верди.
— Эта свинья Мао. Мы бы были миллионерами, если бы не он.
Амелия, самая младшая, перестает перетирать хлопья в пасту:
— Кто такой Мао?
— Самый большой ворюга в мире. Он украл все, чем владел дедушка.
— Кто-то украл вещи дедушки?
— Не дедушки Тарлтона, А дедушки Ма.
— Кто такой дедушка Ма?
— Китайский дедушка, — отвечает Кармен, средняя дочь.
— Я его никогда не видела.
— Его вообще никто не видел. Даже мама.
— И папа никогда его не видел?
— Он в рабочем лагере. Куда они ссылают богатых людей.
Кармен говорит:
— Как так получается, что он даже не говорит по-китайски? Это подозрительно.
Одна из загадок, на которые так щедр их отец.
— Папа украл мои покерные фишки, когда я его обыгрывала, — Амелия наливает молоко из чашки, чтобы покормить дерево.
— Хватит разговаривать, — приказывает Мими. — Вытри подбородок. И не делай этого. Ты отравишь корни.
— А чем вообще занимается папа?
— Он — инженер. Это круто.
— Это я знаю. «Я управляю поездом. Ту-ту!» И он хочет, чтобы я см