НА БОКУ ВТОРОГО ТРЕЙЛЕРА Хранитель рисует слова диким и живым алфавитом. Строки растут и разливаются по пустой белизне:
Ибо есть у вас пять деревьев в раю,
которые неподвижны
и летом и зимой,
и их листья не опадают.
Тот, кто познает их,
не вкусит смерти.[60]
Он отступает с комом в горле, сам слегка удивляясь тому, что из него изливается, этой молитве, которую ему так важно послать тем, кто ее не поймет. Затем бац, и его бьет в спину ударная волна. Жар пышет в воздухе задолго до того, когда планировался взрыв. Хранитель оборачивается и видит, как в быстром симулированном рассвете подскакивает рыжий шар. Ноги подгибаются, и он бежит к пламени.
В поле зрения врезается другой силуэт. Дуглас, в стреноженном беге — одна нога неподвижна, пунктирный ритм. Они добираются до огня одновременно. Затем Дуглас, в крике-шепоте: «Сука, нет. Сука, нет!» Он на коленях, скулит. На земле лежат двое. Один начинает двигаться, когда приближается Ник, и это не тот, кто ему нужен.
Адам отрывает плечи от земли. Голова перископом осматривает округу. По лицу стекает завеса крови.
— Ох, — говорит он. — Ох!
Его поднимает Дуглас. Ник налетает поднять Оливию. Она все еще на спине, лицом к звездам. Ее глаза открыты. Вокруг воздух окрашивается оранжевым.
— Ливви? — Его голос ужасен. Густой скрежет оселка, для нее — хуже взрыва. — Ты меня слышишь?
На губах пузырится. Затем — слово:
— Ннн.
Из ее бока что-то сочится, по талии. Черная рубашка поблескивает в темноте. Он приподнимает ее и вскрикивает, опускает обратно. Из него рвется приглушенный плач. Затем он — снова чудовище профессионализма. Раненая смотрит на него в ужасе. Он наглухо затыкается, смотрит спокойно, лицо выдержанное. Механически оказывает всю возможную помощь. Воздух начинает мерцать. Над ними — капюшоном две фигуры. Дуглас и Адам.
— Она?..
Что-то в словах задевает Оливию. Она пытается поднять голову. Ник нежно ее опускает.
— Я, — говорит она. Глаза снова закрываются.
Все обжигает. Дуглас вертится узкими кругами, схватив голову руками. Из него сыплются подрезанные звуки:
— Черт-черт-черт-черт…
— Ее нужно перенести, — говорит Адам. Ник останавливает его порыв.
— Нет!
— Нужно. Пламя.
Их неуклюжая потасовка кончается раньше, чем начинается. Адам берет ее под руки и тащит по каменистой земле. В ее горле клокочет. Ник снова наклоняется над ней, беспомощный. Он будет это видеть следующие двадцать лет. Выпрямляется, пошатывается в сторону, его рвет на землю.
Затем — рядом Мими, в темноте. Ника охватывает облегчение. Другая женщина. Женщина знает, как их спасти. Инженер все видит с первого взгляда. Сует ключи от фургона Адаму в руку.
— Давай. В последний город, который мы проезжали. Десять миль. Вызови полицию.
— Нет, — говорит женщина на земле, напугав всех. — Нет. Продолжайте…
Адам показывает на пламя.
— Мне плевать, — говорит Мими. — Давай. Ей нужна помощь.
Адам стоит неподвижно, протестует само его тело. «Помощь ей не поможет. Но убьет нас всех».
— Закончите, — бормочет распростертая женщина. Слово такое тихое, что его не различает даже Ник.
Адам таращится на ключи в руке. Кренится вперед, пока не срывается на бег к фургону.
— Дуглас, — рявкает Мими. — Хватит.
Ветеран прекращает ныть и встает на месте. Тут уже Мими на земле, хлопочет над Оливией, распахивает ворот, успокаивает животную панику.
— Помощь в пути. Не двигайся.
Слова только будоражат окровавленную.
— Нет. Закончите. Продолжайте…
Мими ее утешает, гладит по щеке. Ник тихо отступает. Смотрит с расстояния. Все происходит, неисправимо, навечно, по-настоящему. Но на другой планете, с другими людьми.
Из середины Оливии что-то сочится. Губы движутся. Мими придвигается, ухо — у губ.
— Воды?
Мими разворачивается к Нику.
— Воды!
Он застывает, беспомощный.
— Я найду, — кричит Дуглас. Видит провал в склоне, за полыханием, — там овраг. Там должен быть ручей.
Они ищут, во что налить. Вся тара испачкана катализаторами. В кармане Ника — пакетик. Он опустошает его от семечек подсолнуха и отдает Дугласу, тот бежит в лес за стройкой.
Ручей найти нетрудно. Но, когда Дуглас окунает пакетик, его охватывает приученное отвращение. «Не пить воду на природе». В стране нет ни единого озера, пруда, ручья или речушки, где вода безопасна. Он берет себя в кулак и наполняет пакетик. Женщине нужно просто подержать во рту глоток прохладной прозрачной жидкости, пусть и ядовитой. Дуглас берет пакетик в пригоршню и бежит обратно по склону. Вливает каплю ей в губы.
— Спасибо. — Ее глаза лихорадочны от благодарности. — Хорошо. — Она отпивает еще. Потом глаза закрываются.
Дуглас держит пакетик, беспомощный. Мими окунает в жидкость пальцы и проводит по заляпанному лицу Оливии. Берет под затылок, поглаживает каштановые волосы. Зеленые глаза открываются вновь. Теперь они настороже, разумны, смотрят прямо в лицо сиделки. Черты Оливии искажаются в ужасе, как у зайца в капкане. Так же четко, как если бы сказала вслух, она доносит идею до Мими: «Что-то не так. Мне же показывали, что будет, — не это».
Мими удерживает ее взгляд, впитывает всю боль, какую может. Утешить невозможно. Они соединились глазами — и уже не могут отвернуться. Мысли выпотрошенной женщины вливаются в Мими через расширяющийся канал — мысли слишком большие и медленные для понимания.
Ник стоит неподвижно, глаза закрыты. Дуглас бросает пакетик на землю и плетется прочь. Небо вспыхивает в ярком отрицании. В воздухе раскатываются два новых взрыва. Оливия вскрикивает, снова ищет глаза Мими. Ее взгляд становится свирепым, цепляющимся, словно отвернуться — даже на миг — хуже самой страшной смерти.
На окраине ада появляется третий. Вид Адама — настолько раньше, чем ожидалось, — снова заводит Ника.
— Позвал на помощь?
Адам смотрит на пьету. Отчасти он словно удивлен, что драма еще не закончилась.
— Помощь будет? — кричит Ник.
Адам не отвечает. Всеми силами выкарабкивается из безумия.
— Ты, бесхребетный… Дай сюда ключи. Дай сюда ключи!
Художник бросается на психолога, борется с ним. Только звук его имени в устах Оливии удерживает Ника от насилия. В миг он рядом с ней на земле. Оливия уже с трудом дышит. Лицо сжато кулаком от боли. Анестезия шока идет на убыль, девушка извивается и задыхается.
— Ник? — Тяжелое дыхание прекращается. Глаза вдруг большие. Ник борется с желанием посмотреть через плечо, что за кошмар она там видит.
— Я здесь. Я здесь.
— Ник? — Теперь вопль. Она пытается встать, и из-под рубашки вываливается мягкое. — Ник!
— Да. Я здесь. Прямо здесь. С тобой.
Снова одышка. Изо рта сочится протест. Хнн, хнн, хнн. Ее хватка ломает его пальцы. Она стонет, и звук истекает, пока не остается ничего громче огня с трех сторон. Ее глаза зажмуриваются. Потом распахиваются, бешеные. Она смотрит, не зная, что видит.
— Сколько еще?
— Недолго, — обещает он.
Она впивается в него — зверек, падающий с большой высоты. И снова успокаивается.
— Но не это? То, что у нас есть, никогда не закончится. Правда?
Он ждет слишком долго, и за него отвечает время. Она еще борется несколько секунд, чтобы услышать ответ, и затем обмякает для того, что наступает потом.
КРОНА
Лучи северного рассвета озаряют мужчину, который лежит на холодной земле лицом вверх. Голова торчит из одноместной палатки. Наверху колышутся пять тонких цилиндрических стволов: белые ели измеряют скорость ветра. Гравитация — ничто. Вечнозеленые верхушки изрисовывают утреннее небо каракулями. Он раньше не задумывался о том, что каждое дерево ежедневно и ежечасно преодолевает милю за милей — плавно, исподволь. Эти создания все время движутся, не сходя с места.
Человек, высунувший голову из палатки, спрашивает себя: «На что похожи эти верхушки деревьев? На ту игрушку для рисования с зубчатыми колесами, которая позволяет создавать неожиданные узоры из простейших вложенных циклов. На внимающую диктовке извне планшетку доски для спиритических сеансов». На самом деле, они похожи только на самих себя. Они — окончания пяти белых елей, увешанных шишками и гнущихся на ветру изо дня в день. Сходство — проблема, ведомая лишь людям.
Но ели распространяют вести посредством СМИ собственного изобретения. Они говорят иголками, стволами и корнями. В собственных телах записывают историю каждого пережитого кризиса. Человек в палатке лежит, омываемый сигналами на сотни миллионов лет старше его безыскусных органов чувств. И все-таки он в силах воспринимать эти сигналы.
Пять белых елей чертят знаки в синей пустоте. Они пишут: «Свет, вода и горстка щебня требуют пространных ответов».
Неподалеку скрученные сосны и сосны Банкса возражают: «Для пространных ответов нужно много времени. А „много времени“ — как раз то, чего становится все меньше».
Черные ели на друмлине высказываются без обиняков: «Тепло питается теплом. Вечная мерзлота извергается. Цикл ускоряется».
Широколиственные деревья дальше к югу согласны. Шумные осины и уцелевшие березы, тополя и лираны присоединяются к хору: «Мир превращается в форму новую».
Мужчина переворачивается на спину, лицом к лицу с утренним небом. Голова гудит от сообщений. Даже здесь, будучи бездомным, он думает: «Ничего не будет прежним».
Ели отвечают: «Ничто никогда не было прежним».
«Мы все обречены», — думает мужчина.
«Мы все всегда были обречены».
«Но на этот раз все по-другому».
«Да. На этот раз ты здесь».
Надо встать и заняться делом, следуя примеру деревьев. Его работа почти закончена. Он соберет лагерь завтра или послезавтра. Но в эту минуту, этим утром, он смотрит, как ели что-то пишут на небе, и думает: