ре не подскажет, сколько еще таких дней впереди и как долго она продержится. Он издает какой-то звук. Она наклоняется, пока ухо не касается его губ. Все, что она может услышать: «Нннддо».
— Я знаю, Рэй. Все в порядке. Ты готов? — Она устраивает комическое шоу, засучивая рукава. Рот трагической маски слегка шевелится, и она истолковывает это так, как ей нужно. Рот в большей степени, чем паралич и искаженная речь, превращает его в нечто иное. — Это новый древний сорт зерна. Из Африки. Полезен для восстановления клеток.
Он приподнимает подвижную руку на дюйм, вероятно, чтобы остановить ее. Дороти игнорирует его; у нее это хорошо получается. Вскоре крупинки каши из древнего зерна стекают по его подбородку на слюнявчик. Она вытирает его мягкой тканью. Застывшее от инсульта лицо кажется жестким на ощупь. Но его глаза… его глаза говорят яснее ясного: «Ты — последнее, что у меня осталось сносного, не считая смерти».
Ложка входит и выходит. Какой-то атавистический импульс требует, чтобы она изобразила гул летящего самолета.
— Ты слышал сов прошлой ночью? Как они звали друга дружку?
Она вытирает ему рот и опять берется за ложку. Вспоминает момент на второй неделе, когда он еще был в больнице. Кислородная маска прилипла к его лицу. Игла капельницы впилась в руку. Он все время тянулся к ним действующей рукой. Ей пришлось вызвать медсестру, которая привязала эту руку бинтами. Он смотрел из-под маски с упреком: «Позволь мне покончить с этим. Разве ты не видишь, что я пытаюсь тебе помочь?»
В течение нескольких недель ее единственной мыслью было: «Я не справлюсь». Но человек привыкает к невозможному. Привычка помогла ей преодолеть прагматизм врачей и жалость друзей. Привычка помогает ей сдвинуть его окаменевший торс без рвотных позывов. Привычка учит разбирать его слова-айсберги. Еще немного потренироваться, и она привыкнет даже к тому, что мертва.
После завтрака она проверяет, не нуждается ли он в мытье. Нуждается. В первый раз, когда со всем справилась опытная медсестра в больнице, он стонал от позора. Даже сейчас из-за резиновых перчаток, губок, шланга и теплых комков, которые она уносит в ванную, на его горгульих глазах проступают слезы.
Она моет и переворачивает его на кровати, проверяет пролежни. Сегодня она совсем одна. Карлос и Реба, специалисты по мобильному уходу, приезжают всего четыре раза в неделю, в два раза чаще, чем хотелось бы Рэю, и в два раза реже, чем нужно Дороти. Она кладет руку на его каменное плечо. Нежность — вестник ее усталости.
— Включить телевизор? Или я тебе почитаю?
Ей кажется, что он говорит: «Читай». Она начинает с «Таймс». Но заголовки вынуждают его беспокоиться.
— Я тоже, Рэй. — Она откладывает газету в сторону. — Меньше знаешь — лучше спишь, да?
Он что-то говорит. Она наклоняется. «Крсрт».
— Крест? Не дуйся, Рэй. Это была глупая шутка. — Он повторяет то же самое. — Сердишься? Почему?
Ну, помимо миллиона причин.
Еще один слог срывается с его застывших губ: «…врд».
Дороти пугается. На протяжении всех лет, что они прожили вместе, это был его утренний ритуал. Ныне невозможный. Хуже того, сегодня суббота — день демонической головоломки. Единственный день, когда она слышала, как он ругается.
Они трудятся над кроссвордом все утро. Она читает определения слов, а Рэй смотрит в арктическую даль. «Возможно, задача ему не по зубам. Все равно что „Браунз Блю“[62]. На расстоянии вытянутой руки». Через промежутки времени равнозначные геологическим эпохам он издает стоны, которые могут быть словами. К ее удивлению, это проще, чем посадить его перед телевизором. Она даже ловит себя на фантазии о том, что ежедневный кроссворд — просто выполнение определенного ритуала — мог бы помочь перестроить его мозг.
— Первый весенний знак зодиака. Четыре буквы. Первая «о».
Он издает два слога, которые она не может разобрать. Просит его повторить. Он рычит, а смысл по-прежнему превращается в оплывший шлак.
— Возможно. Запишу карандашом, потом вернемся к этому слову. — Все равно что вальсировать с тряпичной куклой. — Как насчет вот этого: утешительное перерождение почки. Шесть букв, первая «л», четвертая «т», пятая «в».
Он пристально смотрит на нее, замкнувшись в себе. Невозможно сказать, что осталось внутри этой запертой комнаты. Его голова опустилась, действующая рука скребет одеяло — так травоядный зверь разгребает снег на зимнем пастбище.
Утренние церемонии затягиваются почти до полудня. Она откладывает в сторону кроссворд, полный исправлений и сомнений. Пора подумать об обеде. Что-то такое, чем он не подавится, и что она не готовила ему уже несколько раз на этой неделе.
Пообедать — все равно что пересечь Атлантику на лодке с веслами. Во второй половине дня она читает ему вслух «Войну и мир». Кампания долгая и изнурительная, растянувшаяся на недели, но он, похоже, хочет продолжения. Она потратила столько лет, пытаясь привить ему интерес к художественной литературе. Теперь у нее есть слушатель, которому некуда деться.
Смысл повествования ускользает даже от нее. Слишком много людей испытывают слишком много чувств, за которыми невозможно уследить. Князь-герой погибает в эпицентре грандиозной битвы. Он лежит парализованный на холодной земле, а вокруг царит хаос. Над ним ничего, кроме неба, величественного неба. Он не в силах пошевелиться, может только смотреть вверх. Князь лежит и удивляется, как же его угораздило до сих пор упускать из виду главную истину бытия: весь мир и все людские души — ничто, суета под бесконечной синевой.
— Прости, пожалуйста, Рэй. Я забыла про эту часть. Можем прыгнуть вперед.
Опять этот взгляд, этот беззвучный вой. Но, быть может, его сбивает с толку не вымышленная история. Может, он просто не понимает, почему жена опять плачет.
Ужин снова превращается в затяжную кампанию, очередную сухопутную войну в Азии. Она усаживает его перед телевизором. Затем уходит на второй ужин. Для нее. Алан встречает ее у дверей своей мастерской. Его волосы припудрены древесной стружкой. Глаза тоже полны мольбы. Она отводит взгляд. Он заключает ее в объятия, и это ужасно похоже на возвращение домой. Ее будущий жених. Можно ли иметь жениха, если развод отложили из-за того, что в профессии ее мужа любят называть форс-мажорными обстоятельствами?
— Как прошел твой день?
И да, он ждет ответа. Но этим вечером, поедая из коробочки «Цыпленка генерала Цзо» среди расчлененных скрипок, альтов и виолончелей, корпусов без грифов, обнаженных белых верхних дек, висящих рядами на проволоке, кленовых половинок нижних дек, запаха еловых и ивовых брусков, плашек из чистого черного дерева для накладок на гриф, кусочков самшита и восстановленного красного дерева для прочих деталей, все упирается в способность вдыхать полной грудью, а потом выдыхать.
Она щелкает одноразовыми палочками для еды.
— Жаль, что мы не встретились, когда были моложе. Видел бы ты меня тогда.
— О нет. Старая древесина намного лучше. Деревья с высоты северных склонов гор.
— Рада быть полезной.
— А вот я действительно прискорбно старый. Мог бы преуспеть в этом. — Он взмахом руки указывает на отшлифованные, резные деревянные деки, висящие на держателях. — Я только сейчас начинаю постигать смысл древесины.
Два часа спустя она возвращается домой. Рэй, должно быть, услышал, как машина подъезжает, как открывается дверь гаража, как ее ключ поворачивается в замке задней двери. Но когда она входит в комнату, его глаза закрыты, а кривой рот безвольно разверст. По телевизору люди смеются над шутками друг друга, завывая, словно банши. Она выключает ящик и обходит кровать, чтобы прикрыть испачканным покрывалом напряженное тело. Его единственная здоровая конечность хватает ее за запястье. Глаза распахиваются, взгляд обжигает адским пламенем. Она вздрагивает и вскрикивает. Потом успокаивается и пытается успокоить его.
Рэй всегда был самым нежным мужчиной в мире. Выдерживал ее выходки с терпением святого. Прослезился, когда она объявила о расставании, и сказал, что хотел для нее только лучшего. Что она может остаться и делать, что вздумается. Что если она попадет в беду, он всегда будет рядом. Сейчас она в беде. И да. Он. С ней. Навсегда.
— Рэй! Боже. Я думала, ты спишь.
Он издает звуки, достаточно замысловатые, словно мантра на санскрите.
— Что? — Она склоняется к его рту, принимая мучительную игру в шарады без помощи пантомимы. Два слога, оба невнятные. — Еще раз, Рэй.
Как и в жизни перед смертью, его терпение превосходит ее собственное. Мышцы на не заледеневшем боку подрагивают. Всевозможные призраки ласкают ее кожу и запускают пальцы в волосы.
— РэйРэй. Мне жаль. Я не могу разобрать, о чем ты говоришь.
Еще больше звуков срываются с его едва подвижных губ. Она опять наклоняется и слушает. Сперва она слышит: «Писать». Истинный смысл просьбы кажется настолько неправдоподобным, что на мгновение она ничего не понимает. Писáть. Вопреки здравому смыслу, она разыскивает ручку и бумагу. Вкладывает ручку в левую руку правши и наблюдает, как пальцы двигаются, словно стрелка сейсмографа. Он тратит несколько минут, чтобы изобразить ужасные каракули.
Она смотрит на клубок спутанных линий каждая — подземный толчок и ничего не понимает. Это какая-то ерунда, однако она не может такое сказать человеку, который остается в ловушке под грудой каменных обломков. Затем возникает слово, и смысл обрушивается на нее. Она начинает всхлипывать, дергать его за онемевшую руку, говорить то, что он и так знает.
— Ты прав. Прав! Шесть букв, первая «л». «Утешительное перерождение почки». Листва.
ДВАДЦАТЬ ВЕСЕН — ЭТО ОЧЕНЬ БЫСТРО. Самый жаркий год в истории наблюдений приходит и уходит. За ним еще один. Потом еще десять, и почти каждый — из самых горячих в истории человечества. Уровень мирового океана растет. Череда времен года нарушается. Двадцать весен, и последняя начинается на две недели раньше первой.