ОСЕНЬЮ, пока жена в подвале учит латынь, Уинстон Ма, некогда Ма Сысюнь для каждого, кто его знал, садится под умирающей шелковицей, под аккомпанемент «Макбета» Верди, ревущего из окна спальни, приставляет к виску «Смит-энд-Вессон 686» с рукояткой из твердой древесины и разбрасывает механизм своей бесконечной сущности по плиткам заднего дворика. Он не оставляет записки, только каллиграфическую копию стихотворения Ван Вэя, которому уже тысяча двести лет, пергамент лежит, развернутый, на столе в кабинете.
Только покой
Ценю на закате дней.
Тысячи дел
Уже не владеют мной.
В сердце давно
Обширных замыслов нет.
Знаю одно:
Вернуться к роще родной.
Ветер сосны качнет —
Распояшусь тогда,
Буду на цине бряцать
Под горной луной.
Спросите: в чем наша радость,
Наша беда?
Песней ответит рыбак
На излуке речной.[9]
Мими в аэропорте Сан-Франциско на пути в Сиэтл, где ей надо проинспектировать объект. Она глазеет на витрины в главном зале, когда из какофонии вызовов к гейтам и объявлений вырывается ее имя. Что-то холодное охватывает голову. Еще до того, как люди у стойки передают ей телефон, она все понимает. И весь путь до Иллинойса думает: «Как я узнала заранее? Почему все это кажется мне воспоминанием?»
МАТЬ СОВЕРШЕННО БЕСПОМОЩНА.
— Отец не хотел нам навредить. У него вечно всякие идеи. Я не все из них понимаю. Уж такой он есть.
Шарлотта живет в мире, где выстрел, который она слышала, сидя в подвале, — лишь одна из нескольких вероятностей, на которые способно ветвящееся время. Она выглядит такой спокойной, такой умиротворенной в своей растерянности, она настолько глубоко погрузилась в воды текущей реки, что Мими и сама чувствует ее небывалую безмятежность. Работу, оставленную отцом, предстоит закончить дочери. Никто не притронулся к месту самоубийства, убрали только тело и пистолет. Кусочки мозга усеивают камни и ствол дерева, словно новый вид садового слизня. Мими превращается в чистящую машину. Ведро, губка, мыльная вода для забрызганного двора. Она не успела предупредить сестер или остановить то, о чем подозревала. Но теперь может сделать хотя бы это — навеки отмыть кровавую баню позади дома. Убираясь, она становится чем-то иным. Ветер треплет ее волосы. Мими смотрит на обагренные плиты, на мягкие кусочки, в которых когда-то таились мысли отца. Она видит его самого рядом с собой, удивленного пятнышками собственного мозга в траве. «Взгляни на цвет!» Спрашиваете, в чем наша радость, наша беда? Вот в чем.
Мими сидит под больной шелковицей. Ветер шлепает иззубренными листьями. Морщины испещряют кору, как складки на лицах архатов. Глаза щиплет от животного замешательства. Даже сейчас каждый квадратный фут земли испачкан ягодами, ягодами, запятнанными, как говорят мифы, кровью самоубийства из-за любви.[10] Слова вырываются из Мими, смятые, дребезжащие:
— Папа. Папочка! Что ты делаешь?
А потом — безмолвные рыдания.
ПРИЕЗЖАЮТ КАРМЕН И АМЕЛИЯ. Объединившись, вся троица в последний раз сидит вместе. У них нет объяснений. И никогда не будет. Самый неподходящий для такого путешествия человек отправился в невозможный тур без них. В место объяснений и воспоминаний. Сестры обнимают друг друга за плечи и рассказывают истории о том, как все было. Оперы по воскресеньям. Эпические путешествия на машине. Походы в лабораторию, где невысокий человечек плыл по коридорам, а его превозносили гигантские белые коллеги, счастливого создателя сотового будущего. Они вспоминают тот день, когда все семейство спасалось от медведя. Как мать, стоя в воде, держала Амелию над головой. Как отец говорил со зверем по-китайски — два создания, даже не одного подкласса, делящие одни леса.
Они провели немую литургию памяти и потрясения. Но все это происходило в доме. Сестры Мими не подходят к дворику. Они даже смотреть не могут на старое дерево завтраков, на шелковую ферму их отца. Мими рассказывает о том, что знает. О звонке. «Мое время приходит».
Амелия обнимает ее:
— Это не твоя вина. Ты не могла знать.
Кармен говорит:
— Он сказал тебе об этом, а ты не позвонила нам?
Шарлотта сидит рядом и еле заметно улыбается. Как будто семья снова куда-то поехала, а она на берегу озера, распутывает крохотные узелки на леске мужа.
— Он ненавидит, когда вы ссоритесь.
— Мам, — Мими кричит на нее, — мам. Хватит. Прочисти голову. Его больше нет.
— Нет? — Шарлотта хмурится из-за глупости дочери. — О чем ты говоришь? Я еще увижу его.
ТРИ ДЕВУШКИ атакуют гору бумажек и отчетов. Мими никогда раньше не приходило в голову: закон не останавливается со смертью. Он идет куда дальше могилы, на годы вперед, запутывая выживших в бюрократических силках, по сравнению с которыми проблемы предсмертия кажутся легкой прогулкой. Мими говорит остальным:
— Нам нужно поделить между собой его вещи.
— Поделить? — спрашивает Кармен. — В смысле? Взять?
Амелия встревает:
— А мы не должны сказать маме?..
— Ты же сама ее видела. Она уже не здесь.
Кармен становится на дыбы:
— Ты можешь хоть на секунду перестать решать задачи? Зачем такая спешка?
— Я хочу, чтобы все было сделано. Ради мамы.
— Выбросив его вещи?
— Распределив. Каждую — правильному человеку.
— Прямо как решить большое квадратное уравнение.
— Кармен. Нам нужно об этом позаботиться.
— Почему? Ты хочешь продать дом и лишить маму крыши над головой?
— А она что, сможет сама позаботиться о себе, в таком состоянии?
Амелия кладет им руки на плечи.
— А может, все это может пока подождать? У нас есть время просто побыть втроем.
— Мы сейчас все здесь, — отвечает Мими. — И такого может еще долго не случиться. Давайте все сделаем сразу.
Кармен сбрасывает руку сестры:
— Значит, на Рождество ты домой не приедешь?
Но голос у нее такой, что больше походит на подписанное признание. «Дом» ушел туда, куда отправился отец.
ШАРЛОТТА ЦЕПЛЯЕТСЯ за несколько вещей.
— Это его любимый свитер. Только не забирайте болотные сапоги. А это штаны, которые он всегда надевает в походы.
— С ней все хорошо, — говорит Кармен, когда они втроем остаются одни. — Она справляется. Только немного странная.
— Я могу приехать через пару недель, — предлагает Амелия. — Проверить, все ли с ней в порядке.
Кармен смотрит на Мими, уже готовая прийти в ярость:
— Даже не мечтай о том, чтобы отправить ее в дом престарелых.
— Я ни о чем не мечтаю. Я просто хочу обо всем позаботиться.
— Позаботиться? Тогда вот. Ты у нас страдаешь маниями. Изучай хоть до потери пульса. Одиннадцать блокнотов с отчетами по каждому кемпингу, где мы когда-либо останавливались. Все твои.
ТРИ ОПЕРНЫХ ГЕРОИНИ замерли над серебряным блюдом. На нем лежат три нефритовых кольца. На каждом выгравировано дерево, а каждое дерево разветвляется в одну из трех масок времени. Первое — лотосовое древо на границе прошлого, которую никто не может перейти. Второе — тонкая прямая сосна настоящего. Третье — Фу-сан, будущее, волшебная шелковица далеко на востоке, где спрятан эликсир жизни.
Амелия не сводит с них глаз:
— И кто какое должен получить?
— Есть только один правильный способ это сделать, — говорит Мими. — И с десяток неправильных.
Кармен вздыхает:
— И какой же?
— Заткнись. Закройте глаза. И по счету три возьмите одно.
По счету три их руки соприкасаются, и каждая сестра обретает свою судьбу. Когда они открывают глаза, блюдо пусто. У Амелии — вечное настоящее, у Кармен — обреченное прошлое. А Мими держит тонкий ствол грядущего. Она надевает его на палец. Кольцо большевато — подарок с родины, которую она никогда не увидит. Мими крутит бесконечную петлю наследия на пальце, как заклинание.
— А теперь Будды!
Сестры не понимают ее. С другой стороны, Амелия и Кармен не думали о свитке последние семнадцать лет.
— Луохань, — говорит Мими, ее произношение ужасно. — Архаты.
Она раскатывает свиток на столе, где отец обычно связывал мушки. Реликвия древнее и еще более странная, чем им помнилось. Словно тот, кто поработал над ее цветами и чернилами, пришел из места за пределами нашего мира.
— Мы можем выставить его на аукцион. Поделить деньги.
— Мими, — говорит Амелия, — разве он не оставил нам достаточно денег?
— Или Мими может забрать его себе. Хоть просветлится.
— Мы можем отдать его в музей. В память о Сысюнь Ма, — имя в устах Мими звучит безнадежно по-американски.
Амелия соглашается:
— Это было бы прекрасно.
— И нам списали бы налоги до конца жизни.
— Ну, это для тех, кто хорошо зарабатывает, — ухмыляется Кармен.
Амелия сворачивает свиток своими маленькими руками: — И как нам это сделать?
— Не знаю. Сначала надо дать ему квалифицированную оценку.
— Тогда ты этим и займешься, Мими, — говорит Кармен. — У тебя хорошо получается решать проблемы.
ПОЛИЦИЯ отдает им пистолет. Технически — они его владельцы как наследники. Но на разрешении их имен нет. Никто не знает, что с ним делать. Оружие лежит в буфете, огромное, гудящее сквозь деревянный ящик. Его надо уничтожить, словно кольцо, которое нужно бросить в кратер вулкана. Но как?
Мими собирается с силами и берет ящик. Прижимает его пружиной к багажнику своего школьного велосипеда, который родители годами хранили в подвале. Потом, крутя педали, отправляется в сторону Пенсильвании, к оружейному магазину в Глен Эллин, откуда пистолет родом. Ящик безбожно тяжелый, Мими хочет, чтобы он исчез. Мимо проезжают машины с явно раздраженными водителями. Район слишком богатый для взрослых на велосипедах. Ящик походит на крошечный гробик.
А затем появляется полицейская машина. Мими старается вести себя нормально, семья Ма вообще всегда притворялась нормальными. Патрульный автомобиль ползет за ней, мигалки не видны в полуденном свете. На четверть секунды раздается сирена икотой абсолютной власти. Мими, покачиваясь, останавливается и чуть не падает набок. Тюремное заключение за перевоз пистолета, на который нет лицензии. Пистолета, лишь недавно отмытого от человеческой ткани. Сердце у Мими бьется так сильно, что, кажется, она чувствует на языке кровь. Полицейский выходит из машины и идет к ней, а она съеживается, не вставая с велосипеда.