— Соглашайся на всё. — Бирон на цыпочках скользнул за голубенькую ширму.
Анна выпрямилась во весь свой гренадерский рост, заслонила ширму широченными юбками. Двери, украшенные скрещёнными рыцарскими мечами, взвизгнули, и нарумяненный, весёлый старичок ещё с порога по строгому версальскому этикету отвесил ловкий общий поклон. Подлетел к Анне и отвесил поклон ещё глубже, поднял голову. Анна всей своей тушей надвинулась на старичка. Но старичок стоял твёрдо, и гневный взгляд Анны столкнулся с лукавой прозрачностью насмешливых глаз. Анна не выдержала взгляда: заморгала часто, по-бабьи. Василий Лукич отвесил ещё один поклон, протянул свиток:
— Ваше высочество, подпишите — и вы наша монархиня!
Перед глазами у Анны всё плыло: насмешливый взгляд Василия Лукича, зверское, хмурое лицо огромного генерала Леонтьева, натянутые улыбочки придворных. Пыталась прочесть пункты и не могла ничего понять — впрочем, всё было известно.
Опустилась на золочёный стул перед карточным столом. Василий Лукич тотчас хлопнул в ладоши.
Выскочивший из-за спины важных персон секретарь поставил чернила, протянул отточенное перо. «Всё подготовил, шельма». Анна ещё раз посмотрела в прозрачную бесцветность дипломатического взгляда и поняла — выбора нет.
Машинально прочитала последние строки кондиций:
«А буде чего по сему обещанию не исполню и не выдержу, то лишена буду короны Российской». Вспомнила к чему-то, что вчера за этим столом проиграла тридцать талеров, и твёрдым мужским почерком вывела: «По сему обещаю всё без изъятия содержать. Анна».
Генерал Леонтьев бережно взял кондиции. Все вокруг облегчённо зашумели. Но Василий Лукич вдруг хлопнул себя по лбу, точно в забывчивости, шаркнул ножкой и с врождённой наглостью объявил, что Верховный тайный совет просил известить, что известная всем особа в Москву пропущена не будет.
Бирон хрюкнул за ширмой от огорчения. А Василий Лукич, лукаво улыбаясь уголками рта, осведомился, называть ли ему имя известной особы?
Анна налилась кровью так, что, казалось, её хватит удар. Хорошо ещё, барон Корф догадался, перебил Василия Лукича и завёл речь о подъёмных суммах.
— Что ж, это можно. Верховный тайный совет выделил её величеству сто тысяч рублей в год. Само собой... под расписку.
Все ахнули: и Корф, и придворные, и Бирон за ширмой. Невиданное даже в маленькой Курляндии дело: определить твёрдый бюджет монархини, да ещё требовать с неё, как с какой-то приватной купчихи, расписку.
Только широкоскулое лицо Анны не отразило никакого смятения. Огромная, неподвижная, она напоминала скифское изваяние, решившее пережить век.
Василий Лукич через полуопущенные веки отметил: сильна! — и встревожился: а не ошиблись ли в выборе? Но мысли у парижского петиметра летели лёгкие, скачущие, и потом — на руках-то были подписанные кондиции. Как дипломат, привыкший всю жизнь иметь дело с важными секретными бумагами — договорами, нотами держав, письмами монархов и министров, — Василий Лукич почитал за этими бумагами иногда большую силу, чем ту, какую они и в самом деле имели.
И с чувством истинного удовлетворения Василий Лукич отвесил поклон новообъявленной императрице, затем с галантностью раскланялся с придворными дамами. Те так и впились в бриллиантовый крест Святого Людовика, переливающийся на его камзоле: «Да за эти бриллианты всё герцогство Курляндское можно уложить в карман. Ах, эти русские богачи! Но они своего дождутся!» Кому-кому, а придворным дамам был известен нрав государыни.
Анна, сама любезность, провожала Василия Лукича до самой лестницы — ведь золотые кругляши звенели пока в его сундуках.
Уже спускаясь по лестнице, Василий Лукич обернулся и объявил, как бы мимоходом:
— Прошу извинить, ваше величество! Но в ваш замок проник один офицер из Москвы, так вы уж не серчайте, что генерал Леонтьев взял его под караул в ваших покоях.
Бравый генерал за спиной Анны оглушительно щёлкнул шпорами. Анна вздрогнула, ухватилась за перила, согласно наклонила голову. То был последний удар парижского лукавца.
Часть третья
ГЛАВА 1
Время, которое после Петра I в России тянулось с покорной медлительностью долгой зимы, ныне мчалось, подгоняемое стремительными прожектами, диковинными слухами, небывалыми разговорами.
Его неспешная обыкновенность была нарушена, и если ранее послу достаточно было побывать при дворе, чтобы узнать самые последние новости, теперь, когда дворца, в сущности, не было, а были лишь огромные дворцовые помещения, охраняемые безучастными лакеями, анфилады пустующих блестящих залов, по которым громко стучали красными каблучками встревоженные камергеры с как бы изумлёнными лицами и жестами сумасшедших стариков из комических итальянских опер, — герцогу де Лириа приходилось бывать на самых неожиданных собраниях, точнее сборищах, политических заговорщиков, где знатные вельможи сидели вперемежку с самой захудалой шляхтой, выбивающейся из подлого сословия только через собственную смелость и достоинства.
Москва, казалось, разучилась спать в эти долгие январские и февральские ночи 1730 года. Де Лириа невольно вспомнились рассказы про взбудораженный Лондон накануне славного переворота 1688 года, который принудил его деда, короля Иакова, бежать во Францию[74]. Но в письмах в Мадрид герцог соблюдал дипломатическую сдержанность. Он выступал в них лишь холодным, безучастным зрителем политического спектакля, разыгрываемого в Москве.
Де Лириа задумался над депешей. Голицын! Старик раздражал многих. Виной тому его гордость. Да-да, именно гордость и несносное тщеславие. И в то же время ум. Отточенный, сухой, скорее французский, нежели русский ум. Де Лириа встал, насвистывая, подошёл к окну: ночь, глухая вьюжная ночь! Где-то совсем рядом ледяной океан: миллионы ледяных миль и никакой жизни. Но что это — мелькают фонари, слышно, как скрипят полозья карет. Одна, другая. Опять где-то политичный съезд. Не странно ли, что один человек, опередивший своих соотечественников на десятки лет, может вызвать такое замешательство в необъятном государстве? Само собой, оттого, что у него власть.
Да, старый Голицын долго ждал своей счастливой минуты. Вспомнилось его сияющее, помолодевшее лицо на сегодняшнем собрании первых вельмож империи в Кремле. Верховный тайный совет созвал Сенат, генералитет, первенствующих духовных и гражданских особ. Герцог, получивший приглашение через Ивана Долгорукого, с любопытством всматривался в эти бритые важные лица. И на всех читал страх и сомнение.
Все тревожно перешёптывались, с опаской поглядывали в тёмные коридоры, в которых Михайло Голицын расставил драгунские караулы. Совещание не дворцовое, а государственное, посему и караулы стоят не гвардейские, а армейские — с усмешкой разъясняли караульные офицеры. Вельможи понимающе перемигивались, вздыхали: с гвардией было бы оно спокойнее — там их сыновья, родная кровь.
Из потаённой двери один за другим вошли в залу верховники. Сели в ряд за длинный зелёный стол. Лица у верховников помятые, усталые. Один Дмитрий Голицын так и светился.
«А Остерман? Остермана-то нет, — прокатилось по залу. — Болен?»
— Болезни Андрея Ивановича — верный знак перемен. — Священник, сидевший рядом с де Лириа, рассмеялся.
Де Лириа немного знал, а более слышал о нём: преосвященный Феофан Прокопович.
Феофан также узнал герцога, нагнулся к нему, прошептал:
— Государыня поспешает в Москву!
Де Лириа усмехнулся, вспомнив эту нежданную откровенность первосвященника. Впрочем, такое доверие со стороны горячего прозелита[75] самодержавной фракции вполне понятно — почти все послы в Москве, за исключением датского, стояли за сохранение самодержавства в Российских Европиях. Откуда Прокоповичу было знать подлинные помыслы и ночные размышления испанского гранда. Де Лириа тогда ещё раз обвёл лица верховников: вялые, сонные, усталые. Говорили, что они днями не выходили из своей каморы, все заседают. Только оба фельдмаршала сохраняли решительное выражение.
Секретарь Верховного тайного совета Степанов тусклым канцелярским голосом сообщил собранию, что государыня Анна Иоанновна принимает власть на известных условиях. После чего тем же унылым и однообразным голосом зачитал письмо Анны и текст кондиций.
Собравшиеся молчали. Де Лириа казалось, что все были поражены не столько самими пунктами (последние были давно всем известны), а тем тоном, в каком были составлены кондиции.
«А буде чего по сему обещанию не исполню и не выдержу, то лишена буду короны Российской».
Даже Степанов, казалось, осознал всю дерзость подобного обращения с императрицей и прочитал эту фразу не без дрожи в голосе. «По сему обещаю всё без всякого изъятия содержать. Анна», — закончил он чтение и с видимым испугом оглядел собравшихся, точно только сейчас до него дошла вся необычайность прочитанных бумаг, ещё вчера аккуратно проштемпелёванных и записанных им в конторскую книгу Верховного тайного совета. Общее молчание собрания, казалось, придавило верховников. Де Лириа видел, как побледнели они, точно только сейчас поняли, что, заботясь о собственных интересах, неожиданно свершили нечто большое и великое — замахнулись на самодержавие в Российской империи.
Как ни раздражал де Лириа князь Дмитрий, его поведение на сем политическом совете вызывало невольное восхищение. Старый Голицын, единственный среди всех этих знатных особ, имел твёрдую цель, касающуюся всего государства, и уже это ставило его выше всех этих корыстных людишек, с ужасом внимающих вести о неведомых им политических свободах.
Презрительно оттопырив нижнюю губу, Голицын оглядел собрание и не без насмешки проговорил:
— Видите, господа, как милостива государыня! — Старик выпрямился во весь рост, и в этот момент не только де Лириа, но и всему собранию показался необычайно помолодевшим. — И каковое мы от неё надеялись, — произнёс он скрипучим язвительным голосом, — таковое она и оказала отечеству благодеяние. Отныне, — голос Голицына стал высок и резок, — отныне свободная и цветущая Россия будет. — Он обводил глазами собрание, и те, кто встречался с его взглядом, не выдерживали лихорадочного блеска серо-зелёных, таких ещё молодых глаз.