— Я согласен, что особа женского полу на троне вынуждает ввести некие ограничения на самодержавную власть... — поспешил заявить Василий Никитич. — И мой прожект те ограничения включает.
— Но ваш прожект разрушает Верховный тайный совет, то есть власть исполнительную.
— Власть исполнительную я полагаю передать Сенату, снова вернув ему титул Правительствующий, — молвил Татищев, только сейчас осознав, по какому тонкому льду несутся его санки. Шутка ли — выходит, он предлагал действующему правительству прямую отставку. А с властью не шутят! Вишь как Голицын гордо вздёрнул голову, отрезал:
— Сенат — верховный суд империи, и токмо! Разрушать Верховный тайный совет — нарушать принцип разделения властей! Мой принцип!
Да, с властью не шутят! А он, Василий Никитич, похоже, положил голову в пасть льву! Татищев беспокойно завертелся, затем спросил:
— Ежели высшая палата будет состоять из дворян, то из кого же составится палата низшая?
— Из купечества и посадских людей.
— Как в Англии? — уточнил Василий Никитич.
— Да, как в Англии и Швеции... — задумчиво ответил князь Дмитрий. — Мне кажется, — продолжал он с нежданным для Татищева внутренним жаром, — из всех народов англичане самый счастливый и достойный зависти. Их жизнь не может быть жертвою порочных страстей другого, их имущество защищено от всякого насилия.
А Василий Никитич за окном княжеского кабинета увидел вдруг огромную заснеженную страну: от Петербурга до Камчатки. Управлять этой махиной так же, как маленькой Англией? Нелепица, нелепица!
— Англичанам нечего бояться ни немилости монарха, ни ненависти министров и куртизанов! — горячился князь Дмитрий. — Их превосходная конституция — грозная охрана от посягательств, гарант от неправды.
«А как вы крепостного мужика-то впишете в свою конституцию, ваше сиятельство? — усмехнулся про себя Татищев. — Мужику не конституцию, мужику, дабы он не бунтовал, вера в царя-батюшку потребна!
Нет, Россией всегда будут управлять не законы, а персоны, хотя персона женского полу на престоле и неудобна. Ох неудобна...» Василий Никитич вспомнил ходившие уже по Москве слухи о Бироне и его влиянии на Анну. Он мысленно перекрестился на образ Святого Филиппа в старинном киоте.
Ведь Святой Филипп Русской Православной церкви — это в миру убиенный опричниками Ивана Грозного знатный боярин Фёдор Колычев. Бесстрашный и гордый человек, восставший против безмерных казней и мучительств.
«Да, у потомков бояр с самодержавством давние счёты...» — подумал Василий Никитич, отводя глаза от пламенного взора Святого Филиппа.
— Вот вы человек умный, способный, а в чинах ходите средних. Несправедливо! — Князь Дмитрий с едва прикрытой хитрецой взглянул на лобастого Татищева, положил ему руку на колено и продолжал доверительно: — А ведь вы, Василий Никитич, — да, Татищев не ослышался, сей гордый верховник назвал его как равного, по имени-отчеству, — принадлежите к славному роду смоленских Рюриковичей, коий не уступает самым вельможным фамилиям нашего государства.
Василий Никитич даже покраснел от удовольствия.
— Вы начали ныне, Василий Никитич, работу над историей отечества и, как никто другой, знаете законы политики и народные начала. Так что же мешает вам принять мой прожект и взять назад свой собственный? Ведь в главном-то, в крепкой узде для самодержицы, мы с вами согласны.
«Согласен-то согласен, ваше сиятельство, но всё дело в том, кто эту узду в руках будет держать! — подумал Татищев. — В нынешнем Верховном тайном совете четверо Долгоруких! А фамилия бывших временщиков многим — кость в горле! Да и мне самому памятно бесчестие от Ваньки Долгорукого!» Но вслух Василий Никитич эти соображения не высказал. Он любезно улыбнулся старому князю и дипломатично спросил, какое место тот отводит в своём прожекте немцам.
Князь Дмитрий вспыхнул:
— Речь идёт о способах правления Россией, так при чём тут немцы? А впрочем, всем ведомо, что немцы рады бы оставить нас пребывать в прежнем рабском состоянии.
— Немец смеётся там, где русский караул кричит, ваше сиятельство! — поддакнул Василий Никитич.
— Точно так! Все нынешние беды России от соединения противного чиновного племени с остзейскими выходцами.
Татищеву показался вдруг ужасно одиноким этот чудаковатый старик, который один идёт против твёрдо укоренившегося в России мнения: куда нам без немцев? Течение политической беседы прервала любимая десятилетняя внучка старого князя, Наталья, ворвавшаяся в учёный кабинет с громким криком:
— Дед, ты не забыл обещаньице?! Ночной лов, ночной лов, выходи, рыболов! — Лукаво кося на гостя, девочка закружилась на одной ножке.
И Василию Никитичу открылся ещё один Голицын — нежный и заботливый дед. Смущённо разводя руками и посмеиваясь, князь Дмитрий пояснил Татищеву:
— Каюсь, каюсь! Обещал сегодня внукам вечернюю забаву — рыбу ловить из проруби! Придётся исполнить. Не желаете ли составить компанию?
— Конечно, он желает! — весело решила за Татищева девочка, и скоро весь дом уже заходил ходуном.
Тогдашнее Архангельское мало походило на роскошный дворец, выстроенный впоследствии Юсуповым, но зато имело свою старомосковскую красоту. Воздвигали его те же мастера, что рубили дивные палаты для Тишайшего Алексея Михайловича в Коломенском. Только в Коломенском всё было построено с царским размахом, поражало величием замысла. В Архангельском, напротив, всё было частным, небольшим по размерам: сказочная филигрань — искуснейшее изделие резчиков по дереву. Боярские хоромы с замысловатыми узорами наличников, с причудливыми балясинами, подпиравшими высокое крыльцо, девичьим теремом, украшенным резными петухами и диковинными зверушками, высеребренные инеем, точно приплыли из старинной сказки.
Дедовский сад с рябинами и малинником, с берёзами и высокими тополями, с кружащимися над вершинами деревьев птицами, по весне и летом был простой и весёлый, как цветистый сарафан молоденькой боярышни, а зимой перекликался через гладкое снежное поле с холодной синевой дальнего леса. Сама усадьба широко раскинулась по обеим сторонам деревенского проезда: по одну сторону высились боярские хоромы с высокой крышей кокошником и красной трубой, по другую чернели под снежными шапками овины, скирдник, конюшни и конопляник.
Через огромные старинные сени, уставленные вёдрами, ухватами, пузатыми кадушками и бадьями, можно было попасть в парадные покои, обставленные английской мебелью из красного дерева. Гляделись в высокие венецианские зеркала портреты строгих напудренных вельмож — родственников старого Голицына. Клавикорды наигрывали контрдансы и менуэты, осторожно потрескивали расписные голландские печки.
Но ежели гость из сеней завернул не в парадные покои, а в низенькие двери, то рисковал заблудиться среди бесчисленных чуланчиков, закоулков, клетушек, маленьких низеньких горниц с широкими дубовыми лавками вдоль стен и непременным древним киотом с лампадками. Настоящим украшением этих комнатушек были огромные русские печи, расписанные всевозможными травами, единорогами, цветными невиданными птицами и прочими диковинными зверями, сведения о которых были почерпнуты из «Космографии» Косьмы Индикоплова. И никакой мороз не был страшен в домашних покоях, воздвигнутых ещё отцом Дмитрия Михайловича, князем и боярином Михайлой Голицыным, сидевшим во времена патриарха Никона и Ордин-Нащокина курским и белгородским великим воеводою.
По всем этим горницам, спаленкам и комнатушкам с превеликим раздольем носилось и шумело младшее поколение голицынского корня, внуки и внучки старого князя. Сыновья же несли царскую службу в заморских краях. Младший, Алексей, вёл переговоры с чопорными грандами в знойном Мадриде; старший, Сергей, оберегал интересы России в мокром унылом Берлине. Но все их дети, жёны и домочадцы жили вместе со старым князем.
Когда князь Дмитрий в накинутом на плечи полушубке и валенках, с острогой в руках, сопровождаемый детворой, несказанно обрадованной вечернему развлечению, вышел на крыльцо, он напомнил Василию Никитичу сказочного домового.
«Посмотрел бы кто из иноземцев в сей миг на нашего первого министра! — улыбнулся было Татищев, но тут же поймал себя на мысли: — А ведь, пожалуй, именно сейчас в сём гордом вельможе живёт истинно народный дух!»
На прудах уже чернело множество людей — боярская дворня очищала от снежных заносов лёд, пешнями долбили проруби. В зеркале прудов отражались яркие звёзды.
По знаку старого князя дворня развела огромные костры возле прорубей на расчищенном пруду. Пробиваясь сквозь лёд, огненный свет от костров радужным цветным колоколом спускался в ледяную воду. Сквозь прозрачный лёд было видно, как растревоженные рыбы поднимались к пробитой проруби. Важно плыли лещи и окуни, стайками носилась плотва, и вдруг чёрной молнией пронеслась щука. И тут же княжеская острога ушла под воду, и через минуту полупудовая рыбина забилась на блестящем льду под восторженный шум детворы.
«А рука-то у старого Голицына твёрдая, крепкая ещё рука!» — не без внутренней тревоги отметил Василий Никитич.
Ловко били острогами и старшие внуки Голицына, и скоро золотистая рыба билась на чёрном ледяном подзеркальнике прудов.
Василий Никитич был отпущен из Архангельского с миром, отведав на ужин крепкой домашней ухи с гвоздикой.
И, только прощаясь, старый князь молвил пророчески:
— Попомни, Василий Никитич! Будем едины — устоим! Не будем — всем нам, как тем рыбам бессловесным, на льду биться! В единстве сейчас залог счастливой фортуны!
На том и расстались.
ГЛАВА 5
Бригадир Алексей Козлов поспешал в Казань с важными известиями и поручениями от первенствующего члена Верховного тайного совета князя Дмитрия Михайловича Голицына к казанскому генерал-губернатору Артемию Петровичу Волынскому. Собственно, бригадир находился в прямом подчинении брата Дмитрия Михайловича, фельдмаршала Голицына, вместе с которым и прибыл в Москву. Но водоворот последних московских событий так закружил этого петровского новика, что неожиданно для себя он оказался в одном лагере со старым боярином и тем более охотно выполнял поручения князя Дмитрия, что их выполнял и его прямой начальник фельдмаршал Голицын. Дело, по которому он поспешал в Казань, было важным и безотлагательным: надобно было срочно перетянуть на сторону верховников столь важную и известную в самых широких кругах дворянства персону, каким был казанский генерал-губернатор Артемий Волынский