Меж тем брат Дмитрий прямо сказал ему, что он ничего не понимает в большой политике и что армейские полки стерегут гвардейских шалунов, охраняя верховных персон от переворота.
— Да всё тебе, Дмитрий Михайлович, снится тысяча семьсот двадцать пятый год, — рассердился князь Михайло, который в такие минуты обращался всегда к брату по имени-отчеству, но всё же обещал драгун от дворца не уводить.
А дома его поджидала Татьяна и перво-наперво речь повела не об обеде, а всё о тех же драгунских караулах. «Сдались тебе эти караулы, дура!» — вспылил князь Михайло. Он в первый раз обругал молодую жену, и та, само собой, ударилась в слезу. А женские слёзы были самым страшным оружием против фельдмаршала. Потом, конечно, было примирение, он вымолил у жены кое-как прощение, но когда его милостиво простили, князь Михайло всё же осведомился, зачем Татьяне Борисовне дворцовые караулы? И здесь Танюша простодушно улыбнулась ему сквозь ещё не высохшие слёзы и сказала: «Я хочу освободить нашу любимую императрицу Анну от этого несносного Василия Лукича! Ведь ты и сам не любишь Василия Лукича?»
И он вдруг сдался, вызвал дежурного при нём адъютанта и послал его снять эти чёртовы караулы. «Завтра же поставлю во дворце своих семёновцев, и ничего не случится...» — успокоил себя фельдмаршал. Конечно, если бы фельдмаршал знал, что за этими простодушными слезами стоял Остерман, навряд ли бы он столь легко нарушил наказ старшего брата.
Остерман меж тем по-своему даже любил Татьяну Борисовну и не впутал бы её, коли бы не крайняя нужда. Пока дворец окружали караулы армейские, колебались и гвардейские офицеры. Все знали, что драгуны выполняют любой приказ фельдмаршала. Манёвр Дмитрия Голицына был ловок, и потребно было отбить удар. Ведь в случае провала в затейке с депутацией к Анне верховники будут беспощадны, а участие Андрея Ивановича будет явно доказано на первом же следствии. Даже ежели верховные долго не продержатся и падут, а политический опыт подсказывал Остерману, что это случится непременно, то для Андрея Ивановича лично этот переворот будет уже ненужным, а он признавал только нужные для себя перевороты.
В такой крайности Андрей Иванович и заслал Екатерину Иоанновну к Татьяне Борисовне с угрозой предъявить любовные записочки, посланные в своё время жёнушкой разным амантёрам, князю Михайле: записочки те за немалые деньги были собраны Остерманом в заветной шкатулочке.
Татьяна Борисовна, порхавшая по Москве беспечной бабочкой, пока муж её на Украйне готовил армию к войне с турком, сначала было раскричалась на Екатерину Иоанновну, затем поплакала, а затем спросила, что нужно делать. Вот тут-то Екатериной Иоанновной и была передана просьба о драгунских караулах. И был дан жёсткий срок. А уж потом герцогиня Мекленбургская, как сестра императрицы, твёрдо обещала ей от имени Анны место первой придворной статс-дамы, а фельдмаршалу назначение в президенты Военной коллегии.
Татьяна Борисовна холодно поправила её, что мужу ничего о том говорить не следует, а что ему надобно говорить, она сама знает. Екатерина Иоанновна согласилась, что кому, как не жене, знать, как говорить с мужем, а неосторожные любовные записочки Татьяны Борисовны поклялась вернуть сразу же после успеха общего дела.
Так началась осада фельдмаршала в его же доме.
Ночью князь Михайло долго ворочался, не мог заснуть. И наконец признался себе, что, ежели рассудить по-честному, он и караулы-то снял не из-за жены — та своей осадой лишь подтолкнула его. Решился же он отдать приказ оттого, что не было у него веры в великий прожект старшего брата Дмитрия о введении неслыханных в России свобод. Самодержавие для фельдмаршала, как человека военного, всегда было привычным стройным и твёрдым способом правления, когда всё шло по порядку — сверху вниз. Конституция же была словом неизвестным и ненадёжным.
А князь Михайло с детства привык к твёрдому военному артикулу. Ежели брат Дмитрий всю жизнь занимался делами гражданскими, водя полки только по крайней нужде, то Михайло Голицын с юности был военным. В 20 лет он был уже под Азовом, в Северную войну отличился под Добрым, командовал колонной под Лесной[82], вёл гвардию под Полтавой. И как это просто: стоять в общем ряду перед неприятелем. Тут ежели и был страх, то страх открытый, а потом, в бою, никакого страха уже не было. Когда брали Ключ-город[83] и царь Пётр, отчаявшийся в виктории, приказал отступать, то он, Михайло, в горячке боя (а он всегда был горяч и оттого даже немного заикался) оттолкнул ладьи от острова и закричал офицеру, привёзшему царский приказ: «Передай государю, что отныне я послушен только Богу!» И взял город. Тут всё было понятно, тут можно было царю перечить и на царя кричать.
А сейчас замыслы брата всех их, верховных, равняли с царём, и рождался открытый ночной страх не за себя — за семью, за род. Ведь они встали плечом к плечу с бывшими временщиками Долгорукими, которым и терять-то при новом царствовании нечего, всё равно сошлют, а им, Голицыным, за что делить судьбу временщиков?
Но, с другой стороны, как тяжело было отступиться от брата! Князь Михайло встал, напился клюквенной воды, лёг в кабинете, отдельно от жены. И наконец заснул. Сон был страшный и тревожный. Сначала он услышал шум тёмных елей и мучительно вспомнил, где же он раньше слышал этот шум? И не мог вспомнить. Потом пошла широкая деревенская улица, белая от пыли, и скрипели за спиной сёдла драгун. И здесь он сообразил, что он в разведке и ещё совсем молодой офицер. Улица казалась вымершей, дома стояли пустые. И только глухо шумели вдали тёмные ели и как часы — тюк-тюк — стучали походные котелки драгун. Он оглянулся, увидел бледные лица солдат и вдруг понял, что это мёртвые лица. Вот тот рябой убит под Лесной, этот усатый сержант пал в Финляндии, третий погиб ещё под Азовом. Все они мёртвые, безвестные петровские солдаты. Да и сам князь Михайло разве ещё жив? Но здесь он почувствовал, как мучительно ноют раны: и та, азовская, от татарской стрелы, и та, шведская, полученная под Шлиссельбургом, и понял, что жив.
Князь Михайло проснулся в холодном поту и вдруг ощутил себя таким немощным и бессильным от всех своих сомнений, каким ещё не был никогда. И наутро он не только не повёл семёновцев, но и сам не явился в решающий час во дворец. Он заболел от душевных переживаний, испытывая неведомое ему чувство слабости и бессилия, и молча слушал, как жена отвечает всем посланцам брата Дмитрия: фельдмаршал болен!
После тех памятных событий князь Михайло по протекции Остермана был назначен президентом Военной коллегии, но к должности сей так и не приступил. Вскоре у него открылись старые боевые раны, и фельдмаршал скончался в том же, 1730 году.
Татьяна Борисовна же после переворота получила от Анны звание первой статс-дамы империи и весело танцевала на балах со своим новым амантёром Рейнгольдом Левенвольде.
ГЛАВА 18
Вечером 23 февраля у Ивана Фёдоровича Барятинского был большой съезд званых гостей. К двухэтажному особняку на Моховой то и дело подъезжали кареты, из которых неспешно выходили, кутаясь в шубы, вельможные сановники; лихо подлетали щегольские санки. Бодро выпрыгивали из них гвардейские офицеры, одетые по полной форме, и, поддерживая шпагу, стуча каблуками, взбегали на очищенное от снега крыльцо. Под конец, в придворном экипаже, запряжённом цугом в шестёрке лошадей, явилась герцогиня Мекленбургская.
Екатерина Иоанновна, почтительно встреченная хозяином на крыльце, вступила в гостиную с отменной важностью, как полагается старшей сестре императрицы. Гудевшая, как осиный рой, толпа дворян в приёмных покоях почтительно расступилась. Екатерина Иоанновна прошла по образовавшемуся почётному коридору к преосвященному Феофану, приняла благословение, а вслед за тем своим командирским голосом спросила:
— Так что, святой отец, наши бедные ослики всё по-пустому болтают?!
— Увы! — Феофан Прокопович лукаво воздел руки... — Всё их действо день ко дню остывает!
— Когда же они станут мужчинами и выручат наконец мою бедную Анну! — Герцогиня с насмешкой оглядела собравшихся. В зале поднялся гул.
— Да мы всё можем, дай только знак! — бодро подступил к Екатерине Иоанновне Семён Салтыков, прибывший с гвардейскими офицерами. Он только что был произведён Анной в подполковники гвардии и шумно отмечал своё новое звание.
— Ступай, братец, проспись! И ты, и твои дружки! — гневно ответила Екатерина Иоанновна своему кузену. — Забыл, что вокруг Кремля и Лефортова стоят драгуны и гренадеры Михайлы Голицына. А сей фельдмаршал ещё ни одной кампании не проиграл!
Гости опять загудели. Ох уж эти армейские караулы! Ведь ежели солдат-гвардеец был свой брат — дворянин, то никто не знал, как поведёт себя солдатство армейских полков, когда его кликнут фельдмаршалы. Опять же ведомо было, что ежели гвардейцы подписывались под всеми прожектами против верховных, то армейское офицерство помалкивало, подчиняясь прямой команде Военной коллегии.
И снова в гостиной начались споры и толки.
Василий Никитич Татищев в эти тревожные ночи метался по Москве от особняка Барятинского на Моховой к особняку Черкасского на Никольской. Всюду натыкался на армейские караулы, точно Москва в осаде. Всхрапывали на морозе драгунские кони, грелись у костров гренадеры. Становилось не по себе. Как пойти против силы верховных, против правительства? Ледяным холодом веяло от жерл орудий, которыми ощетинился Кремль.
Василий Никитич был не робкого десятка, а всё-таки ёжился. Конечно, князь Дмитрий Голицын человек просвещённый, допустил свободу прожектов и мнений, но как-то поведут себя иные верховные, опричь всего Долгорукие? Бывшим временщикам терять нечего. Они бояре старого закала, устроят ещё резню, дабы спасти свою власть, мрачно размышлял Василий Никитич, объезжая громаду Кремля. Но что это? Какое-то непонятное движение начинается в караулах. Василий