"Ни разу я не говорил с Рембо о политике. Не только товарищ, но и наставник, я охотно давал ему безвозмездные уроки всякий раз, как он ко мне обращался, и нравственно был вполне вознагражден его блестящими успехами на выпускном экзамене. По окончании занятий он часто поджидал меня при выходе из коллежа, чтобы проводить меня домой. Мы подолгу с ним беседовали, но только о поэтах или о поэзии, так как это было единственное, что его интересовало".
В сущности, оба — и Берришон, и Изамбар — сходились в том, что Рембо пошел по дурной дорожке. Один из биографов Рембо, Жан Мари Карре, склонен не доверять Изамбару, хотя и оговаривается: "Его свидетельство и его добросовестность выше всяких подозрений. Не будь его и Эрнеста Делаэ, что мы знали бы о Рембо? Что узнал бы о нем когда-либо сам Патерн Берришон?". Но учитель, скорее всего, делился с любимым учеником своими взглядами — ярко выраженными республиканскими. Не забудем: это была агония второй империи. Пройдет всего лишь год, и режим Луи-Наполеона придет к закономерному бесславному концу. Молодежь в то время зачитывалась статьями Виктора Анри Рошфора — ведущего публициста еженедельника "Фонарь", который пользовался огромной популярностью благодаря смелым выпадам против наполеоновского правительства. Кроме того, есть свидетельство, показывающее, с каким доверием относился Рембо к Изамбару: в мае 1870 года он познакомил учителя со своими стихами.
Класс риторики оказался для Рембо последним. Чтобы держать экзамен на звание бакалавра, ему нужно было окончить класс философии, однако он этого так и не сделал. Разумеется, одной из причин была война: зимой 1870–1871 годов шарлевильский коллеж был закрыт для учеников и преобразован в военный госпиталь. Когда же в апреле 1871 года занятия возобновились, бывший лучший ученик Артюр Рембо уже не желал переступать порог родного коллежа.
Бунтарь
В карманах продранных я руки грел свои;
Наряд мой был убог, пальто — одно названье;
Твоим попутчиком я, Муза, был в скитанье
И — о-ля-ля! — мечтал о сказочной любви.
Зияли дырами протертые штаны.
Я — мальчик с пальчик — брел, за рифмой поспешая.
Сулила мне ночлег Медведица Большая,
Чьи звезды ласково шептали с вышины;
Сентябрьским вечером, присев у придорожья,
Я слушал лепет звезд; чела касалась дрожью
Роса, пьянящая, как старых вин букет;
Витал я в облаках, рифмуя в исступленье,
Как лиру, обнимал озябшие колени,
Как струны, дергая резинки от штиблет.[22]
Рембо ненавидел Шарлевиль лютой ненавистью и несказанно в нем томился. В неполных шестнадцать лет он написал своему учителю, который на каникулы уехал к родным (письмо от 25 августа 1870 года):
"Какое счастье для вас, что вы не живете больше в Шарлевиле! Мой родной город намного превосходит по идиотизму все прочие маленькие провинциальные города".
Жизнь в провинции, действительно, была тяжела для одаренного подростка: в этих небольших сообществах все знают друг друга и все друг за другом приглядывают. Единственная отрада — прогулки с другом или любимым учителем. Но есть и другие прогулки — с семейством. И это было настолько невыносимо, что юный поэт запечатлел свои страдания в стихах:
На чахлом скверике (о, до чего он весь
Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)
Мещане рыхлые, страдая от одышки,
По четвергам свою прогуливают спесь. (…)[23]
И никакой отрады — не пересчитывать же деревья на проспекте! Именно этим занимается Витали, маленькая сестра Артюра, которую ожидает ранняя смерть. В своем "Дневнике" она скрупулезно отмечает:
"Сто одиннадцать каштанов на Аллеях, шестьдесят три вокруг вокзальной площади".
Кстати, принадлежащее перу ее брата стихотворение "На музыке" имеет подзаголовок: "Вокзальная площадь в Шарлевиле". Что касается каштанов, они, похоже, имели особое — символическое — значение для юных обитателей городка. Делаэ так описывает один из разговоров с Артюром по поводу государственного переворота 2 декабря 1851 года, когда племянник Наполеона I захватил единоличную власть:
"Рембо (ему тринадцать, мне четырнадцать лет) ответил коротко:
— Наполеон Третий заслуживает того, чтобы его отправили на галеры.
Я был оглушен, зачарован… Какой интересной становилась жизнь! Что-то еще будет, Господи! И каштаны на "Аллеях", которые казались мне огромными, вдруг предстали передо мной жалкими деревцами".
Провинция — это болото, в котором задыхается свобода. Провинция — это абсолютное зло. Так, по крайней мере, чувствует Рембо. Однако он восстает не только против "жуткого Чарльзтауна" (перевод на английский названия Шарлевиль). Прежде всего, это был бунт против власти матери — mother, как именует ее Рембо. Чужой язык здесь служит орудием борьбы: он позволяет хотя бы мысленно дистанцироваться от того, что так крепко держит. Чарльзтаун и "mother" — это две силы, заключившие против него союз.
Еще один объект ненависти — христианская религия. Через несколько лет Рембо напишет:
"Я — раб своего креения. Родители мои, вы сделали меня несчастным, да и самих себя тоже".[24]
Это отвращение носит мировоззренческий характер:
Проклятья изольет Он полусгнившим душам,
Избравшим правый путь спасительных смертей, —
Мы ненависти храм победный не разрушим,
Нам уготованных не избежим страстей.
Иисусе, женских воль грабитель непреклонный,
Бледнея от стыда и не жалея лба,
Тысячелетьями творит тебе поклоны
Под тяжестью скорбей согбенная раба.[25]
Подросток считал христианскую религию не заблуждением ума, а истощением всех жизненных сил — сознательным отказом от свободы. Одновременно он чувствовал, что навеки "отравлен" верой, впитанной с молоком матери. Ив Бонфуа полагает, что именно в этом таится разгадка одного из самых разительных противоречий Рембо: сочетание чисто интеллектуальных устремлений с сугубо материальными средствами достижения идеала — алкоголем и наркотиками. Он "должен был пробудить заблудшую животную энергию, чтобы вновь обрести статус сына солнца. Ему известно, что в сфере одного лишь духа он заранее обречен на поражение".
Можно сказать, что Рембо являет собой классический пример так называемого подросткового максимализма, но, в отличие от многих других своих сверстников, он воплотил бунт в поступках — прежде всего, в побегах из дома. Несомненно, способствовала этому тогдашняя атмосфера: страна переживала один из самых критических периодов своей истории — в июле 1870 года Франция объявила войну Пруссии. Рембо откликнулся на эти события стихотворением "Вы, храбрые бойцы…" (буквально: "Мертвецы 92-го"; еще один вариант перевода: "Французы, вспомните"). Правда, этот учебный год Артюр завершает триумфально: 17 июня он получает первую награду за латинские стихи. Эрнест Делаэ позднее вспоминал об инциденте, связанном с распределением премий:
"В связи с военными событиями у нас явилась мысль отказаться от получения наград и пожертвовать их стоимость в пользу казны. Составили высокопарное письмо на имя министра, собрали подписи. Рембо один не захотел приложить к нему руку".
Изамбара не было в Шарлевиле, и Рембо чувствовал себя одиноким. Здесь совпало многое: трудный подростковый возраст, ненависть к затхлой атмосфере провинциального городка, осознание своей одаренности и бурные события в стране, в которых Рембо не мог принять участие по возрасту. Происходящие в стране события не могли не удручать: национальная катастрофа была спровоцирована бездарной политикой властей и безразличной инертностью генералов.
В своем письме Изамбару Рембо не жалеет сарказма в адрес горожан и их патриотического подъема: "… по улицам слоняются двести или триста пью-пью,[26] эти благодушные обыватели размахивают руками, напустив на себя воинственный вид, хотя на осажденных в Меце и Страсбургеони совсем не похожи! Какой ужас, когда отставные бакалейщики напяливают на себя военный мундир! Потрясающе, насколько они вообразили себя вояками: все эти нотариусы, стекольщики, сборщики податей, столяры и прочие пузаны, которые, прижав винтовку к груди, занимаются патрульотизмом у ворот Мезьера — моя родина поднимается! А мне хотелось бы, чтобы она сидела спокойно — не шевелите сапогами! Вот мой принцип. Я выбит из колеи, болен, взбешен, глуп, расстроен; я мечтал о солнечных ваннах, о бесконечных прогулках, об отдыхе, о путешествиях, о приключениях, даже о бродяжничестве; мечтал особенно о газетах, книгах… Ничего! Ничего! Почта ничего не доставляет книгопродавцам, Париж просто насмехается над нами: ни одной новой книжки! Это смерть! Если говорить о газетах, я опустился до "Арденнского вестника"… Эта газета выражает устремления, желания и мнения здешнего населения, так что судите сами! Хорошенькое дельце! Я чувствую себя изгнанником на родине!!!
К счастью, у меня есть ваша комната: помните, вы ведь дали мне разрешение. — Я унес половину ваших книг! (…) У меня тут "Галантные празднества" Поля Верлена… Очень странно, очень забавно, но в целом восхитительно. И порой очень смело… Купите, советую вам, "Добрую песню" того же поэта: она только что вышла у Лемера, я еще не прочел: сюда ничего не доходит; но в некоторых газетах ее очень хвалят".
Отметим первое упоминание имени Верлена в этом письме. Всего лишь через четыре дня — 29 августа 1870 года — Рембо совершил первый побег из дома. Для матери все произошло совершенно неожиданно: в жаркий предгрозовой вечер она гуляла со своими детьми по лугу, и Артюр отпросился у нее взять книгу. Три недели спустя она с искренним негодованием напишет Изамбару о "глупой выходке обычно столь послушного и спокойного ребенка". К этому письму мы еще вернемся, но уже из этих слов матери ясно видно, до какой степени она не понимала, что творится с младшим сыном. Конечно, старший мальчик также преподнес ей неприятный сюрприз: в начале месяца Фредерик ушел из Шарлевиля вместе с отступающими войсками. Но Фредерик считался лодырем и мог сбежать из дома, чтобы не возвращаться в коллеж, тогда как Артюр учился отлично и во всем был покорен матери. Она не желала верить, что подчинение это было лицемерным. Однако он уже на следующий день, если верить Делаэ, продал свои школьные награды за двадцать франков — Изабель Рембо яростно утверждала, что все награды Артюра бережно хранятся в Роше, но так и не смогла предъявить доказательства.