Этот замечательный план имел лишь один, но очень серьезный недостаток — он грозил крупными неприятностями в отношениях с Англией. Разумеется, все державы при случае норовили ущемить интересы противника, но отнюдь не стремились ссориться из-за какого-то мелкого коммерсанта, решившего подзаработать. Рембо приложил все усилия, чтобы добиться своей цели: он попытался через свою мать повлиять на арденнского депутата Фаго. Однако морской министр Феликс Фор сначала отказал просителю, затем дал разрешение, но попросил отложить проект на неопределенное время, что было равносильно отказу.
У Рембо возникают идеи вернуться в литературу — в совершенно другом качестве. Он хочет теперь публиковать заметки о своих путешествиях в "Тан", "Фигаро" и даже "Арденнском Вестнике".[81] Между тем, именно в это время его бывший товарищ, обозреватель колониальной жизни Поль Бурд сообщил ему о запоздалом признании в литературных кругах и первых лучах общенациональной славы:
"Живя так далеко от нас, вы, разумеется, не знаете, что в Париже, в весьма ограниченном кругу, вы стали своего рода легендарной личностью, одним из тех, о чьей смерти в свое время разнесся слух, но в существование которых несколько человек верных последователей продолжают верить и чьего возвращения ожидают, несмотря ни на что. В ряде журналов были напечатаны ваши вещи и даже выпущены отдельным изданием ваши первые стихотворные и поэтические опыты; несколько молодых людей (я лично считаю их наивными) сделали попытку построить целую поэтическую систему, исходя из вашего сонета о цвете гласных.[82] Эта небольшая группа, признавшая вас своим учителем, не зная, что сталось с вами, надеется, что рано или поздно вы появитесь на парижском горизонте и дадите ей толчок, который выведет ее из мрака неизвестности. Чтобы не обольщать вас какими-либо надеждами, спешу прибавить, что вся эта шумиха вокруг вашего имени лишена какого бы то ни было практического значения".
Но все эти благоглупости совершенно не интересуют бывшего поэта. В 1897 году Альфред Бардей в ответ на просьбу Патерна Берришона расскажет:
"Не могу сказать, знал ли Рембо, что в 1884 году его старый друг Поль Верлен выпустил "Проклятых поэтов", но в разговорах со мной никогда не поминал о своих прежних литературных занятиях даже намеком. Я спрашивал у него, почему он их не продолжает. Он всегда отвечал одно и то же: "абсурдно, смешно, тошнотворно".
Рембо жаждет теперь достичь положения в обществе и сколотить капитал. Он снаряжает в Цейле караван из двухсот верблюдов и отправляется в Харар, где в мае 1888 года открывает контору, хотя сама Эфиопия внушает ему все большее отвращение. В письме от 4 августа 1888 года он недвусмысленно говорит об этом:
"Я сильно скучаю, постоянно; я даже никогда не встречал человека, который бы так скучал, как я. И потом, разве это не жалкое существование — без семьи, без занятия умственным трудом, среди одних только негров, жребий которых хотелось бы улучшить, но которые всячески стараются вас эксплуатировать и лишают вас возможности завершить дела в нужный срок! Я вынужден говорить на их тарабарском наречии, есть их гнусную стряпню, терпеть тысячу неприятностей, порожденных их леностью, вероломством и тупостью. И это еще не самое печальное. Здесь боишься мало-помалу одичать из-за полного одиночества и отсутствия какого бы то ни было интеллектуального общения".
Отношения Рембо с местным населением породили множество легенд. Патерн Берришон изобразил своего шурина ангелом милосердия и кротости:
"… туземцы поклонялись ему, как существу сверхъестественному".
Согласно этой версии, Рембо был мудрым просветителем, к которому тянулись простодушные сердца дикарей, а сам он относился к ним с большой любовью и сострадал их бедами. Между тем, самое благожелательное высказывание Рембо о туземцах (в письме к родным от 25 февраля 1890 года) звучит так:
"Люди в Хараре не более глупы и не более мерзки, чем белые негры в так называемых цивилизованных странах; здесь просто нет такого порядка, вот и все. Они даже менее злы, а в некоторых случаях способны выказать признательность и проявить верность. Нужно только относиться к ним по-человечески".
Однако даже в этом письме повторяются эпитеты, которыми переполнены почти все абиссинские послания Рембо:
"Не удивляйтесь, что я совсем не пишу вам: главная причина состоит в том, что ничего интересного я рассказать не могу… Пустыни, заселенные тупыми неграми, без дорог, без почты, без путешественников — и вы хотите, чтобы я писал вам об этом? Или о том, как здесь скучаешь, как глупеешь, как дичаешь? Как от всего этого тошно, но покончить с этим нельзя, и т. д., и т. п.!"
Кстати говоря, не отличавшаяся большим умом Изабель Рембо пополнила свой лексикон эпитетами брата:
"… сколько неприятностей, сколько мук претерпел ты среди праздных и тупых негров".
Но настоящий скандал разразился, когда английская исследовательница Энид Старки впервые заговорила о причастности Рембо к торговле черными рабами: поклонники творчества (!) поэта возопили, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Проблема вызвала большие споры. Рембо и его компаньоны желали продавать оружие местным племенам — считалось, что этот бизнес тесно связан с работорговлей, которой с незапамятных времен занимались бедуины. В письме, которое Рембо и Лабатю направили министру иностранных дел (15 апреля 1886 года), говорится:
"Нельзя утверждать, будто существует непосредственная связь между импортом оружия и экспортом рабов. Торговля последними происходит между Абиссинией и побережьем… Однако наши дела не имеют никакого отношения к темным махинациям бедуинов. Никто не посмеет сказать, что кто-то из европейцев когда-либо покупал или продавал, перевозил или помогал перевозить хотя бы одного раба, будь то на побережье или во внутренних областях".
Действительно, в данном регионе и в данный исторический момент — конец XIX века! — европейцы уже не пачкали рук этим постыдным бизнесом. Однако они не гнушались иметь рабов, поскольку это было куда выгоднее, чем нанимать слуг, которым следовало платить — к тому же, прислуга могла покинуть хозяина в случае дурного обращения. Энид Старки выдвинула обвинение против Рембо на основе письма, адресованного швейцарскому инженеру Альфреду Ильгу, где в частности говорится:
"Я со всей серьезностью напоминаю вам о моей просьбе относительно хорошего мула и двух мальчиков-рабов".
Иными словами, Рембо пожелал купить двух рабов, как это делали другие европейцы (хотя далеко не все). Когда первый шок от публикации письма прошел, апологетические биографы ринулись на защиту поэта. Во-первых, сам Ильг написал Рембо, что не сомневается в "его добрых намерениях". Во-вторых, в письме к своему другу Циммерману Ильг выразился еще более определенно:
"Что касается заказа Рембо (мул, два раба), действуй, как сочтешь нужным, я же полагаю, что можно без особых угрызений совести доверить ему судьбу двух бедолаг".
Циммерман не исполнил это поручение, и тогда Ильг 23 августа 1890 года отправил Рембо письмо, которым дело о "работорговле" закрывается:
"Я нашел для вас хорошего мула… Что касается рабов, простите меня, я этим заниматься не могу, я никогда их не покупал и начинать не желаю".
Вся эта переписка означает, что Рембо желал приобрести рабов для личного пользования. Он, конечно, не был и не мог быть работорговцем, поскольку подобный бизнес для европеского коммерсанта в Абиссинии считался немыслимым — ведь именно европейцы, стремясь покончить с подобной практикой, оказывали нажим на туземцев (как уже было сказано, Англия — пусть даже по причинам чисто политического характера — вынудила абиссинского негуса прекратить работорговлю). Но если бы европейцам было позволено наживаться на продаже рабов, то Рембо, вероятно, не упустил бы такой возможности. В любом случае, теперь пропасть отделяет коммерсанта от того мальчика-поэта, который обожал Жан-Жака Руссо, грезил о "коммуналистической" республике и призывал ко всеобщему равенству. Вряд ли мальчик-поэт мог предвидеть, что станет опытным "политиком" в духе дурно понимаемого Макиавелли и сформулирует (в одном из писем к Ильгу) следующие принципы отношения к туземцам:
"… нужно оставаться союзником негров или не иметь с ними дела вообще, если нет возможности уничтожить их всех разом при первом удобном случае".
Здесь уместно сказать несколько слов и об отношениях Рембо с людьми одного с ним цвета кожи. Семейные агиографы, естественно, не обошли вниманием и этот аспект. По версии Изабель, ее брат превосходил своими нравственными качествами любого святого — скажем, святой Мартин отдал нищему всего лишь плащ, тогда как Артюр готов был снять с себя последнюю рубаху:
"Будь добр, будь щедр! Благотворительность твоя известна всем… Сотни глаз неотрывно следят, когда ты выйдешь из дома. За каждым поворотом дороги, за каждым кустом, за склоном каждого холма встречаешь ты бедняков. Боже, имя этим несчастным — легион. Одному из них ты отдаешь свое пальто, второму — жилет. Твои носки и башмаки перейдут к хромому со сбитыми в кровь ногами. А вот и другие! Ты отдаешь им все деньги, которые имеешь при себе — талеры, пиастры, рупии. Неужели у тебя ничего уже нет для этого дрожащего от холода старика? Конечно, есть. Ты отдаешь ему собственную рубашку. И, оставшись голым, ведешь бедняков к себе и отдаешь им свою пищу".
В комментариях эта слащавая картинка не нуждается — замечу только, что нет ни единого свидетельства, чтобы Рембо когда-либо помог кому-либо хоть чем-нибудь, тогда как ему самому помощь оказывали многие.
По словам Патерна Берришона, в Абиссинии и в Аравии Рембо пользовался непререкаемым авторитетом не только у туземцев, но и у всех без исключения европейцев. Однако гораздо большего доверия заслуживает мнение Бардея, который был в целом расположен к своему агенту:
"Его язвительное остроумие и постоянные насмешки над окружающими создали ему много врагов. Ему до конца жизни не удалось сбросить с себя эту жалкую злую личину, за которой скрывалось его доброе сердце".