местью и наказанием есть большая разница. Мстительный человек ведет себя не только не благородно, но в полном смысле слова дурно; он выступает якобы от имени правосудия, не обладая никаким правом на это, и, позволяя разыграться своим страстям и эгоизму, доказывает лишь то, насколько его слабость достойна презрения. Совсем по-другому обстоит дело с наказанием. Оно есть естественное как и неотвратимое последствие всякого действия, осуждаемого законами и совестью. Тот, кто осуществляет наказание, однако, ни в коем случае не должен думать, что он призван быть судьей. Бывает, что наказание становится в такой степени недозволенным, в какой был им наказуемый проступок, иногда оно может стать актом мести, причем несправедливой. Существует ли вообще настолько безупречный, нравственно чистый человек, который может взять на себя роль судьи, не будучи призванным к этому государственной властью, и судить поступки и действия своих близких?
Кроме того, всегда следует остерегаться считать того, кто совершил ошибку, грех, преступление, единственным виновником происшедшего. Прежде надо исследовать всю предысторию каждого такого дела! Только ли физические и душевные пороки являются врожденными? А не могут ли быть врожденными также и нравственные недостатки? Тогда ведь следует выяснить, каким образом воспитывался преступник! Я имею в виду воспитание в широком смысле слова, а не только влияние родителей, учителей и родственников. На жизненном пути человека встречаются тысячи и тысячи явлений и людей, которые оказывают на него влияние сильнее и глубже, чем те, кого все считают его воспитателями. Какое огромное множество грехов на совести той миллионоголовой гидры, которую мы называем обществом! И именно это общество с истинным наслаждением устраивает суд, если вдруг оказывается, что одного из его членов поразила тяжелая внутренняя болезнь, от которой страдает само это общество! С каким благочестивым выражением лица, потупя глаза, с каким непроницаемым презрением, с каким страхом перед вынужденным общением отшатывается большинство людей от несчастного, на беду которого симптомы этой тяжелой болезни проявились именно в нем!
Если об отношениях в «цивилизованном» обществе я говорю так резко, то относительно так называемых полу— и совершенно диких народов я сужу в любом случае значительно менее строго. Дикий или одичавший человек, который никогда не имел нравственных критериев для оценки собственных действий или потерял их, несет, конечно, гораздо меньшую ответственность за свои проступки, нежели тот, кто мог опереться на нравственные принципы, лежащие в основании нашей прославленной культуры, однако оступился и пал. Какой-нибудь затравленный белыми индеец, который, защищаясь, берется за оружие, заслуживает сострадания, а не хлыста. Человека, из-за какого-нибудь проступка навсегда выброшенного из very morel and virtuous society 124, принимали только на Диком Западе, там он опускался все ниже, теряя всякую опору в жизни, хотя он и подчинялся суровым, кровавым законам прерии. Тем не менее, по моему мнению, он нуждается в снисхождении и прощении. Виннету, неизменно благородный и великодушный, тоже никогда не отказывал в милосердии такому отверженному, если я его просил об этом. Случалось даже, что он поступал так по собственной инициативе, не дожидаясь моих просьб.
Проявленная в таких случаях гуманность иногда впоследствии вредила нам; это я готов признать; однако преимуществ, которых мы благодаря своим принципам достигли, было значительно больше. Будь у нас больше последователей, мы бы достигли больших успехов. Тот, кто хотел присоединиться к нам, должен был отказаться от грубости и жестокости. И в результате он становился, сам того не осознавая и, возможно, не желая, причем не на словах, а на деле, проповедником и распространителем принципов гуманности, которую, так сказать, впервые вкусил у нас.
Олд Уоббл, которому мы оказали больше снисхождения, чем он заслужил, был тоже одним из таких отверженных. Причиной этого было отчасти и то впечатление, которое сначала произвела на нас его необыкновенная личность, и особенно на меня. Конечно, этому способствовал и его почтенный возраст, и кроме того, у меня в его присутствии всегда возникало совершенно особенное чувство, которое удерживало меня от того, чтобы обращаться с ним жестко. Я был убежден, что я должен поступать всегда так, как мне велит внутреннее, независимое от моей воли, чувство, а оно мне запрещало поднимать на него руку, потому что он, если сам не изменится, будет предан божественному суду. Поэтому после неудачного покушения на меня и попытки украсть лошадей с фермы Феннера, предпринятых им, я освободил его, причем Виннету, как мне показалось, в душе был согласен со мной. Дик Хаммердал и Пит Холберс, а уже тем более Тресков, как полицейский, правда, были явно против. Однако они мне, по крайней мере, не делали упреков, в отличие от хозяина фермы, который не мог себе представить, чтобы человек, от пули которого меня спасли только острые глаза апача, был отпущен нами на волю безнаказанно. Такой глупости, как он это называл, в своей жизни он еще не встречал. Он поклялся, что теперь будет мстить сам и пристрелит Уоббла как собаку, если старик посмеет показаться на ферме еще хоть раз. По отношению к нам Феннер проявил себя с лучшей стороны и принял нас как желанных гостей. Уже после того, как мы с ним распрощались, мы обнаружили у себя такое количество провианта, которого нам хватило бы по меньшей мере дней на пять, так что мы могли все эти дни не тратить время на охоту. Насколько это важно, понимаешь сразу же, как только становится нельзя стрелять из-за близости белых или краснокожих врагов и остается только либо голодать, либо подвергнуть себя опасности быть обнаруженным. То, что у нас был запас продуктов, пришлось нам очень кстати еще и потому, что мы теперь могли быстро двигаться вперед, нигде не задерживаясь, и скоро нагнать Верную Руку — Олд Шурхэнда.
Сразу же после отъезда с фермы мы, собственно, должны были бы пуститься по следу Олд Уоббла. Он уже показал нам, в особенности мне, чего от него можно ожидать, а если ты предполагаешь, что где-то поблизости враг, для которого мишенью служит твоя собственная голова, то лучше всегда знать, где его можно найти. Однако мы хотели встретиться с Олд Шурхэндом как можно раньше, потому что впереди нас, также по направлению к Колорадо, двигались Генерал и Тоби Спенсер со своими людьми, и потому старый король ковбоев отошел для нас на второй план.
За фермой Феннера Репабликан-Ривер описывает большую дугу, и мы, пытаясь срезать угол, образованный этой дугой, направились прямо в Волнистую прерию, чтобы потом снова выйти на берег реки. Перед нами были следы ковбоев, которые прошлой ночью пустились в погоню за Уобблом и его спутниками, но так и не нашли его. Скоро, впрочем, эти следы исчезли, и никаких других до самого вечера мы не видели.
К этому времени нам надо было уже переправиться на другой берег реки, и хотя Репабликан, как и другие реки в Канзасе, широкая и мелкая и ее без труда можно перейти вброд, тем не менее Виннету повел нас к уже известному ему броду. Здесь было так мелко, что даже в самом широком месте вода не доставала лошадям до животов.
Переправившись, мы продрались сквозь кустарник, растущий полосой вдоль реки, и снова углубились в прерию. Едва мы выбрались из кустов, как заметили следы, которые шли вдоль берега реки примерно шагах в пятистах от нее. Дик Хаммердал показал на них и спросил своего тощего друга:
— Видишь темную полосу там, в траве, Пит Холберс, старый енот? Как ты думаешь, что это? Похоже это на след человека?
— Если ты, дорогой Дик, полагаешь, что это след, то я не имею ничего против, — ответил Холберс.
— Да, это след человека. Нам надо посмотреть, откуда он идет и куда ведет.
Он думал, что мы придерживаемся того же мнения и направимся по следу; однако Виннету, ни слова не говоря, повернул направо и повел нас вдоль берега, не обращая внимания на след. Хаммердал, ничего не понимая, обратился ко мне:
— Почему вы не хотите идти по следу, мистер Шеттерхэнд? Если на Диком Западе встречаешь неизвестно кому принадлежащий след, то надо его обязательно прочесть; этого требуют правила безопасности!
— Безусловно, — сказал я.
— Как вы думаете, в каком направлении идут эти следы?
— С востока на запад, естественно.
— Почему это с востока на запад? Этого не может сказать наверняка ни один человек, пока точно все не разузнает. Они могут идти и с запада на восток.
— Если этого не может сказать наверняка ни один человек, то я и Виннету не люди, потому что мы можем.
— Не может быть, сэр!
— Ну да! Уже несколько дней ветер дует с запада, так что трава наклонена к востоку. Каждый на Западе знает, что след, совпадающий по направлению с тем, в какую сторону полегла трава, значительно меньше заметен, чем тот, который не совпадает. Мы находимся на расстоянии примерно пятиста шагов от тех следов. И то, что мы их видим, доказывает, что человек шел против полегшей травы, то есть с востока на запад.
— Тысяча чертей! Я бы ни за что до такого не додумался! А как ты думаешь, Пит Холберс, старый енот?
— Если ты полагаешь, что я считаю тебя настолько глупым, что тебе не может прийти в голову такая хитрая мысль, то ты прав, — сказал Холберс.
— Прав я или не прав — какая разница! Ты ведь тоже не молниеносно соображаешь; заметь это! Но все-таки, мистер Шеттерхэнд, мы должны пойти по следу, хотя бы для того, чтобы узнать, что за люди оставили его и сколько их.
— А зачем для этого отклоняться от нашего пути на пятьсот шагов? Вы увидите, что очень скоро мы с ними повстречаемся!
— Верно! Об этом я тоже не подумал. Надо же: слыть столько лет за настоящего вестмена и вот теперь попасть на Репабликан, чтобы признать, что еще многому следует поучиться. Не так ли, мистер Шеттерхэнд?
— Похвальное признание! Кто признает свои ошибки и недостатки, находится уже на пути к совершенствованию; это утешение для всякого, кто сказал себе, что он еще далеко не мастер.