— Что значит «чересчур»? — спросил я.
— Но разве не вы говорили о том, что надо взять с собой пятьдесят-шестьдесят апачей?
— Да, говорил.
— Хватит ли их?
— Я надеюсь.
— А я в этом сомневаюсь. Извините, что я решился об этом говорить!
— Хау! Так и надо, очень важно, чтобы каждый высказал свое мнение.
— Тогда я позволю себе напомнить вам, что у Нале Масиуфа будет, вероятно, более ста пятидесяти воинов.
— Это, конечно, надо учитывать.
— И вы хотите захватить их с помощью втрое меньшего числа людей! Не безрассудство ли это?
— Нет. Конечно, было бы наивно и полагать, что при этом можно рассчитывать на успех. У меня будет значительно больше людей.
— Откуда же они возьмутся?
— Однако Лис, Лис! Неужели так трудно это сообразить?
— Хм! Помогите мне, сэр. Я действительно не понимаю, откуда появится у вас подкрепление!
— А кавалерия?
Он обескураженно посмотрел мне в лицо, ударил себя по лбу и воскликнул:
— Вот осел! Я совсем ослеп! Конечно, вам помогут белые всадники, это же естественно! Таким дураком, как сейчас, я еще никогда не был!
— У вас, если хотите, есть утешение, что я тоже только что пришел к этой мысли, лежавшей так близко, что любой ребенок мог ее коснуться. Я скажу Энчар-Ро, что… Ах, вот и он, очень кстати!
Второй вождь апачей возвратился с Олд Уобблом; я отправил его опять, чтобы отобрать воинов для нашего сопровождения. Старый король ковбоев стоял перед нами в настолько странной позе, что я его не мог не спросить:
— Что с вами, сэр? Вам не по себе?
— Да, очень, чрезвычайно не по себе! — И он кивнул головой.
— А где болит?
— Вот там! — ответил он, показывая на свои ноги.
— Ах, ноги!
— Да!
— Мокасины?..
— Черт бы их побрал! — выпалил он с горечью.
— Нашли что-нибудь подходящее?
— Еще какие!
— Достаточно большие?
— Еще какие большие! Такие большие, что их даже надевать стыдно! У краснокожего, который носил их до меня, не человеческие ступни, а просто медвежьи лапы!
— Ну, и что же?
— Что? Вы еще спрашиваете?
— Естественно!
— Ничего в этом нет естественного! Само собой понятно, что я взбешен!
— Почему же взбешены?
— Thunder storm 40, вы действительно ничего не замечаете? Я просто выхожу из себя, потому что даже эти огромные сапоги мне, оказывается, малы!
— Это, конечно, очень досадно!
— Но не для вас, а для меня, сэр! — зло бросил он мне.
— Я не сомневаюсь в этом, мистер Каттер, — рассмеялся я.
— Да, смейтесь! Но вы не стали бы смеяться, если бы у вас было сейчас такое же противное чувство, как у меня!
— В самом деле? Вы полны чувства?
— Еще как! Вы что, не замечаете, что я просто вне себя? Мои пальцы на ногах загнулись в какие-то крючки.
— Так выпрямите их!
— Но я же вам уже объяснил: мокасины слишком малы. Может быть, вам известно какое-нибудь средство против моих мучений?
— Да.
— Какое? Я же не могу сделать эти проклятые сапоги на два-три размера больше!
— Не можете, но дырки-то прорезать можете?
— Ах… Дырки?..
— Конечно,
— Превосходная идея, блестящая! Олд Шеттерхэнд имеет самую хитрую голову, когда-либо сидевшую на плечах у человека! Дырки прорезать! Это я сейчас сделаю, мигом. Правда, пальцы будут немного выглядывать, но это вовсе не беда; я завидую даже радости пальцев хоть раз увидеть дневной свет.
Он вытащил нож и сел на землю, чтобы мгновенно произвести предложенную операцию.
Когда мы попрощались с Лисом, Паркером и Холи и вышли, ведя лошадей в поводу, к апачам, шестьдесят из них уже стояли со своими конями, готовые нас сопровождать.
— Мой белый брат, может быть, хочет приказать еще что-нибудь? — спросил меня Энчар-Ро.
— Ты проследи за тем, чтобы на дороге, ведущей к оазису, постоянно были дозорные. Большого Шибу я поручил негру Бобу, чтобы он не выпускал того из дома. Он все думает о побеге, но негр с него не спустит глаз, да к тому же молодой вождь ни в коем случае не проскочит через кактусовую чащобу; а выбрав дорогу, ведущую через нее, обязательно налетит на дозорных.
— А что делать, если он появится?
— Схватить его. А будет очень сопротивляться, употребить, не раздумывая, силу. Я хотел бы, насколько это возможно, его пощадить, но уйти он не должен ни в коем случае. Если это не удастся, его придется пристрелить. Кроме того, надо очень строго проследить за тем, чтобы ни один из команчей не удрал.
Все было сказано, и мы тронулись в путь, как только из-за горизонта появился серп месяца.
Ночная поездка по бескрайней, расстилающейся от горизонта до горизонта под лунным светом пустыне! Я от души желаю моим дорогим читателям испытать волнующие ощущения, связанные с подобной поездкой! Только для того, чтобы это удалось, душа и сердце должны быть свободны от всех забот и переживаний, которые могут угнетать и стеснять мысли и чувства.
Временами мне казалось, что я лечу по воздуху; тело было на месте, но как будто потеряло свои объем и вес, и в то же время в нем появилась какая-то новая душевная сила, действующая во всех направлениях беспредельно и без каких-либо помех. Я словно парил над Землей, перелетая от одной планеты к другой, от звезды к звезде, из одной бесконечности в другую, находясь в состоянии непередаваемого блаженства. Это было не блаженство гордости за то, что я тот, кто покорил пространство, но спокойное, полное внутренней гармонии блаженство, в состоянии которого меня все дальше и дальше несла моя всеобъемлющая любовь. Потом как бы после пробуждения я летел еще некоторое время с закрытыми глазами, чтобы медленно приходить в себя и наконец понять, что это был не только сон, а я — всего-навсего бессильный раб времени и пространства.
Вот каковы твои ощущения, когда летишь через пустыню на быстроногом коне или дромадере 41. Нет никаких помех, ничто не мешает, лишь земля, уходящая назад и служащая больше опорой, чем каким-то препятствием, все время с тобой. Глаз не останавливается на дороге, он видит только горизонт, который ведет себя, как видимая, но не ощущаемая вечность. Посмотришь вверх, где между блистающими небесными светилами зажигается все больше и больше новых сверкающих звезд, пока взгляд перестает вовсе различать их по отдельности. А когда зрительный нерв устанет от этой изначальности и беспредельности и поднятые от восхищения веки наконец опустятся, то оказываешься в своей собственной внутренней бесконечности, и явятся к тебе удивительные мысли и идеи: возникнут предчувствия, не объяснимые словами, проносятся перед мысленным взором ощущения, которые в отдельности воспринять невозможно, поскольку они создают бесконечные, единые волны, с которыми вместе паришь все дальше и дальше, все глубже и глубже в изумительные, счастливые мечты о неуловимой, но вездесущей любви, о которой человек, несмотря на обилие слов всех сущих языков и говоров, может сказать, только бессильно запинаясь… Бог… Бог… Бог!..
Кто бы мог дать мне волшебное перо, из которого можно извлечь самые точные и выразительные слова для описания проникающих в человеческую душу впечатлений от предпринятой нами ночной поездки по пустыне. От сверкающих звезд небосвода к душе и сознанию нисходит одобрение: да, ты избрал единственно правильную долю, и ее у тебя никому не отобрать! Однако утерявший своего Бога едет только через пески и пески и опять по пескам; он не замечает ничего, кроме песка; он слышит часами его шуршание под копытами своей лошади, и перед ним все вновь и вновь расстилается печальная пустынная глушь, в которой нет ничего, кроме песка. Вот так же точно и в пустой глубине его существа царствует суровая пустыня, безнадежный, мертвый песок, не дающий прорасти ни стебельку, ни корешку жизни. Такому несчастному ничего не остается делать, ничего другого, кроме как молиться Богу.
Неужели это правда? И ему остается только молиться?
Я не заметил, что давно уже скачу впереди своего отряда, опустив поводья и тихо, безмолвно обращаясь в молитвах к Богу. Внезапно голос Олд Уоббла вернул меня к реальности:
— Сэр, что с вами? Неужели вы молитесь?
Слова его прозвучали иронично, и я не ответил на этот вызов.
— Возьмите поводья! — продолжал он. — Если при таком галопе ваша лошадь остановится, вы рискуете сломать себе шею!
У меня появилось такое чувство, как будто после долгой жажды у меня вырывают только что полученную чашу с водой, чтобы налить туда горчайшего сока алоэ.
— Что вам до моей шеи! — ответил я сердито.
— Вообще-то ничего, это верно; но, поскольку мы все здесь зависим друг от друга, мне совсем не безразлично, что вы в любое мгновение можете сломать себе шею.
— Не беспокойтесь обо мне; я ее не сломаю!
— Это вполне могло случиться. При таком лихом и быстром галопе поводья обычно не кладут на шею лошади!
— Уж не хотите ли вы поучить меня верховой езде?
— Нисколько, я знаю, что вы не нуждаетесь в учителе. Но я никогда еще не видел, что всадник скачет, сложив руки, как будто под ним не конь, а стул, на котором молятся или жалуются. Вот что было с вами, мистер Шеттерхэнд.
— Стул, на котором молятся или жалуются? Как вы пришли к такому обобщению?
— Таково мое мнение, сэр.
— Так, значит, молитва и жалоба для вас одно и то же?
— Да!
— Послушайте, шутка не слишком вам удалась.
— Шутка? Что вы, я серьезно говорю.
— Не может быть! Разве найдется на свете человек, который не может не отличить молитву от жалобы и причитания?
— Я — такой человек!
Тогда я резко повернулся к нему и спросил:
— А вы что, часто и подолгу молитесь?
— Нет.
— Ну хотя бы иногда вы делали это?
— Тоже нет.
— Вообще никогда?
— Никогда! — И он с гордостью кивнул головой.
— О Боже, не верю!
— Мне все равно, верите вы или нет, но я еще никогда не молился.