— Слушайте, слушайте, кажется, это голос Матери, — прошептала Сюзанна.
— Надеюсь, с детьми вы позволите мне попрощаться и дать им кое-какие указания? — спросила Марселина. — Ведь я руковожу всей этой школой.
Чиновник пожал плечами. На этот счет у него не было инструкций. Пускай прощается с ребятишками, если это доставит ей удовольствие. Долгие проводы — лишние слезы. Он сказал вкрадчиво:
— Значит, вы заранее уверены, что вам придется с ними прощаться? Стало быть, вы знаете за собой определенную вину?
Марселина пожала плечами.
— Когда вы явились, было уже понятно, что этим кончится. Есть у вас ордер на мой арест?
— Точно так. — Он оглядел Марселину. — Итак, вы готовы?
Да, она была совершенно готова: маленький чемоданчик в одной руке, через другую перекинут плащ, на голове — косынка, из-под которой светятся темные нежные глаза.
— Тогда в путь.
Чиновник галантно распахнул дверь, и Марселина вышла в коридор. Она мгновенно заметила все: и закрытые двери Рамо и Лолоты, и американских школьников, стоящих отдельной группой, и своих грачей — бледных, растерянных, полуодетых…
— Мама! Мамочка! — тоненьким, как у зайчонка, голосом закричала Сюзанна и вдруг отчаянно зарыдала: — Мамочка, не уходите! Куда они вас ведут?
— Ты с ума сошла! Плакать при них? Сейчас же перестань! — задыхающимся шепотом приказала Витамин. Каких нечеловеческих усилий стоило удержаться от слез ей самой! Она только старалась как можно ближе протиснуться к Марселине, хотя дежуривший в коридоре полицейский все дальше оттеснял кучку детей.
— Не надо плакать, мои дорогие! Мы расстаемся ненадолго. Мы скоро увидимся, я уверена.
Это сказала Марселина. Дети жадно слушали ее. Нерешительными шагами приблизился молодой помощник чиновника: он обследовал другие помещения, и вот в столовой ему попалась тетрадь в красном переплете. Он не знает, стоит ли ее приобщать к делу, но шеф говорил, что… Тут помощник окончательно смутился. Да и вид этих мальчиков и девочек в пижамах и рубашонках взволновал его.
— Дайте-ка сюда. — Старший полистал тетрадь. — Что это такое? «Книга жизни»? — Он поднял брови.
— Это детские записи, — отвечала Марселина и впервые за последние часы улыбнулась, — В этой тетради каждый из наших детей писал, что ему вздумается.
— А почему тут написано «Книга жизни»? — продолжал допытываться чиновник.
Марселина снова улыбнулась и повернулась к кучке грачей.
— Так им захотелось назвать эту тетрадь. Ведь все мы относились к ней вполне серьезно.
— Посмотрим. — Полицейский служака был любопытен. Еще неизвестно, удастся ли ему сунуть нос в эту тетрадь позже.
— Гм… «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», — громко прочел он первую попавшуюся запись. — «Мира не ждут, мир завоевывают». «Мы, молодая гвардия, всегда будем бороться за лучшее будущее». Так. Все понятно. Во всяком случае, даже по этим записям ясно виден дух, в котором здесь воспитывались дети. Это будет интересно следствию. Я беру эту тетрадь, — и он принялся запихивать «Книгу жизни» в тот же разбухший портфель, где уже лежал портрет Александра Берто.
Пока происходило это чтение, кучке грачей удалось протиснуться поближе к Марселине. Все глаза ловили ее взгляд, все губы мечтали прикоснуться к ней, к ее руке, к ее платью.
В стороне, прижавшись к окну, стояли Рой Мэйсон и Тэд Маллори. Они тоже не сводили глаз с Марселины, но разные мысли и разные чувства были у этих двух ровесников и сыновей Америки.
Тэд Маллори в эту минуту готов был все отдать, лишь бы освободить эту чужую ему французскую женщину, убрать из Гнезда полицейских, вернуть грачам Мать.
Что же сказать о Рое Мэйсоне? Он презирал Гнездо и грачей, он сам помогал следить за ними и выдавал их. Он ненавидел девочку, по имени Клэр, оттолкнувшую его, отказавшуюся от его любви. И все же сейчас он не мог, просто не мог не преклониться перед Марселиной Берто, перед ее мужеством и самообладанием. Внутренне он невольно восторгался ее свободной манерой, ее легкой фигурой, ее осанкой. «Клэр вела бы себя точь-в-точь так же». Он сжал кулаки в карманах, взглянул на полицейских и внезапно понял, что смотрит на них как на врагов. Вот наваждение! Что с ним такое? Уж не стал ли и он, Рой Мэйсон, большевиком?! Он провел рукой по лбу и почувствовал, что рука совсем мокрая.
— Идемте. Мы и так уже проканителились здесь слишком долго, — сказал чиновник. Он встал рядом с Марселиной и мигнул помощнику: «Не спускай глаз!»
— Одну минуту, — сказала Марселина. Она знаком подозвала к себе Витамин. — Передай привет всем нашим: и Гюставу, и Лолоте, и всем, — сказала она, ближе притягивая девочку. — Я хочу, чтобы все у вас шло, как и при мне, понимаешь, девочка?
Витамин почувствовала, как рука Матери сжала её плечо.
— Передай это от моего имени Гюставу…
— Никаких разговоров! Никаких поручений! — вмешался чиновник.
Марселина двинулась к лестнице. И тут, у самой лестницы, она столкнулась с оборванным, насквозь пропыленным мальчиком. Он еле волочил ноги в серых от пыли ботинках. И такое же серое у него было лицо. И красно-золотое перо на его голове тоже посерело, отяжелело от пыли и пота и легло как подкошенное.
— Ксавье! — воскликнула Мать. — Ксавье, откуда ты? И посмотри на свою рубашку! Попроси Витамин, чтобы она тебе ее выстирала и починила…
Ксавье зашевелил губами, но слова не пошли. Он только смотрел, смотрел, как ведут по лестнице Мать, как выводят ее во двор, как сажают в закрытую полицейскую машину. Кто-то бурей пронесся мимо него. Кто-то в темноте бросился к дверце машины.
— Миссис Берто! Миссис Берто! Скажите, что надо. Я все сделаю, все передам… Они не посмеют меня тронуть, они не пос…
Тэд отлетел, отброшенный от машины. Чужая рука уже захлопывала дверцу. И все-таки Тэд услышал, как знакомый голос, голос, будто согретый теплом самой жизни, произнес там, в машине:
— Ты добрый мальчик, Тэд. Я это знала.
БЕЗ МАТЕРИ
— Они ушли! Ушли! Гюстав, Лолота, бабушка Видаль, вы слышите, они ушли! Выходите!
Не помня себя, забыв, что может разбудить малышей, Витамин металась по коридору, барабаня в двери Рамо и в чуланчик, где, притаясь, сидели Лолота и старуха Видаль. Витамин вдруг начало трясти. Она никак не могла сладить с губами:
— Ба-бабушка Ви-ви-видаль!..
Была глубокая ночь, но никто этого не замечал. Едва умолк шум автомобилей, навзрыд заплакала, уже никого не стесняясь, Сюзанна, а за ней и другие грачи, заглянув в разгромленную комнату Матери, дали волю слезам. Отовсюду послышались горькие всхлипывания. Лолота, выбежав из чулана, уже красная и распухшая от слез, тотчас запричитала, заголосила по-деревенски:
— Увели злые люди мою ласточку! Посадят за решетку железную… Запрут за сорок дверей, никуда не выпустят!
Сюзанна зарыдала еще громче. Слышно стало что и в спальне малышей кто-то залился плачем.
— Стоп! Довольно плакать! — Рамо, высокий, жилистый, неожиданно вырос в коридоре. Он был угрюм, темен лицом. — Лолота, как вам не стыдно? Такой момент, а вы теряетесь! И потом, слышите, малыши плачут. Надо пойти успокоить их…
Лолота, утирая слезы и бормоча что-то, побежала к малышам. За ней поплелась Сюзанна, все еще всхлипывая и жалостно поводя лопатками.
Рамо огляделся: возле него столпились грачи. Теперь он был их единственной опорой и надеждой, они не сводили с него глаз. Сам Рамо был как громом поражен, что его не забрали вместе с Марселиной. Однажды, Рамо помнит, Кюньо сказал: «Если нажим на Францию усилится, наши власти пойдут на крутые меры. Конечно, в первую голову, захотят расправиться с „несогласными“. И уж тогда и тебе, Марселина, и тебе, Гюстав, не уцелеть…» Ведь он, Рамо, был бойцом в Испании, был другом Берто. У него в каморке, так же как и у Марселины, все было перевернуто: книги валялись на полу, из ящиков вываливались карандаши, бритвенные кисточки, рубашки.
Рамо стоял на пороге комнаты Марселины, озираясь и все-таки ничего не видя перед собой. Когда-то давно, в годы войны, его судьба сплелась с судьбой Марселины, и с тех пор он не мыслил своей жизни без нее. Он переступил порог и машинально подобрал с полу какой-то лоскуток. Шитье. Белая блузка. Блузка Марселины. Он укололся о невынутую иголку и только тогда немного опомнился.
— Кто из вас видел Мать? Сказала она что-нибудь перед уходом, или ей не позволили? — обратился он к грачам и в тот же миг представил себе хрупкую женскую фигуру, окруженную полицейскими. Марселина — в тюрьме, а он — на свободе! По его темному лицу прошла судорога.
Кто-то тронул его за руку.
— Мы все ее видели, и она всем просила передать привет, — Витамин боязливо заглянула в лицо Рамо. — Ей не давали говорить, но она все-таки сказала. Она сказала, чтоб мы продолжали без нее делать все, как при ней. Она сказала это вот так. — Витамин постаралась в точности повторить интонацию Матери. — Потом она спросила меня, поняла ли я ее… Она спроси… Она… Она…
И вдруг Витамин — чуткая, храбрая, верная Витамин — не выдержала и припала к груди Рамо.
— Ее… там… будут… мучить… — сквозь рыдания выговорила она.
Рамо прижал ее к себе, начал нежно-нежно гладить острые прыгающие плечики.
— Нет, они не посмеют! Народ им не позволит. Не плачь, Витамин. Вспомни, Мать учила всех вас твердости.
Витамин ткнулась головой в куртку Рамо.
— О-о, даже белье, детское бельишко и то им понадобилось повытряхивать с полок. А оно только-только стиранное.
Старуха Видаль, косматая, сердитая и при этом расстроенная донельзя, на минуту выглянула из чулана и опять спряталась, чтобы кряхтя собрать с пола рубашонки и штанишки грачей.
— Мать еще что-то сказала перед уходом Ксавье, только я не слыхала что, — шепнула Витамин, чуть повертывая лицо: она так стыдилась своих слез!
Тореадор отыскал глазами Ксавье. Мальчик все еще стоял на том же месте у лестницы. Голова его была опущена.
— Ксавье, что тебе сказала Мать перед уходом? — спросил Рамо. — Только постарайся вспомнить точно. Это может быть важно для всех, — добавил он.