езвкусную гадость на что-нибудь более приличное по части живописи (если ей так уж приспичило прикрывать свой тайник живописью!), только загадочно улыбалась… Да, она действительно была лучшей ученицей «гуру Оболенского», в том числе и по части психологии…
Итак, я легко сняла постылую фруктово-рыбную картину, выглядевшую, между прочим, намертво приклеенной к стене, с двух крючков, на которых она на самом деле крепилась, и торжествующе посмотрела на дышавшего мне сзади чуть ли не в загривок Потехина. В неоштукатуренном, а просто «окирпиченном» углублении за этой мазней с первого взгляда бросались в глаза по меньшей мере две вещи: средней толщины пачка «зеленых», стянутая резинкой, и какая-то толстенная рукопись, задвинутая к задней стенке, сверху которой лежала солидная тетрадь обычного клеенчатого вида и несколько дискет.
Если бы я знала заранее, что это за рукопись, мое торжество над «глупым» Потехиным и его командой не просто бы поубавились, но переродилось в очередную порцию страха и отчаяния… Именно это и случилось, когда следователь, ловко отодвинув меня с кухонной платформы, кивнул одному из своих мальчиков, тут же возникшему рядом. И тот, успевший когда-то уже натянуть тоненькие, почти незаметные резиновые перчатки, извлек на свет содержимое Милкиного тайника.
У меня всегда было очень острое, прекрасное зрение. И думаю, я даже раньше Потехина прочла через его плечо то, что красовалось на титульном листе ровной пачки листов традиционного формата А-4, обернутой в прозрачный полиэтилен: «Гром среди ясного неба». Это было название. Там же, где традиционно пишется фамилия автора произведения, жирным шрифтом выделялись две ой как хорошо знакомые мне фамилии: «Василий Громов, Николай Ильичев».
Я ахнула и задохнулась, почувствовав, как сразу ослабли не только мои ноги, но вообще все тело… Как любила говаривать покойная Милка, «вся фигура ослабла…»
— Нет… — прошептала я рефлекторно. — Нет… Это не они… Не они!..
— Что — не они?
Потехин развернулся в мою сторону и посмотрел на меня прищурившись, в упор.
— Что вы имеете в виду?
Господи, если б я могла ему ответить!.. Я не могла. Точно так же, как не могла при всем желании отвести взгляд и от фамилий авторов, и от названия этой пачки, словно в насмешку более чем соответствующего нашей, точнее, моей находке… Это действительно был гром среди ясного неба…
— Если вы думаете, — почти выкрикнула я, — что Василек с Колькой могут иметь хоть какое-то отношение к… к этому… — Я нервно кивнула в сторону разгромленной «студии». — Вы… вы…
— Марина Петровна, успокойтесь! — Потехин сказал это веско и холодно. — Пока что мы ничего не думаем, подумали, похоже, вы сами и сделали поспешные выводы.
— Только не надо считать меня дурой! — Я понимала, что у меня начинается что-то вроде истерики, но остановиться уже не могла. — Конечно, если в тайнике находится рукопись «близнецов», кто, как не они, побывали здесь ночью?! Это же логично!.. Но, клянусь вам, голову могу на плаху положить, что на самом деле кто угодно, но не они… Не они!.. Ребята на такое не способны! Да они, по-моему, и вовсе не знают Милкиного адреса!..
— Ну и хорошо, — примирительно произнес следователь и даже положил руку мне на плечо. — Мало ли почему здесь хранится рукопись? Конечно, прежде всего у них самих и спросим, никто не собирается обвинять ваших ребяток в попытке ограбления… Успокойтесь, Марина Петровна. Я понимаю, трагедия очень сильно на вас подействовала — все-таки ближайшая подруга… К тому же взгляните-ка на тетрадку: это почерк Людмилы Евстафьевны, верно?..
Я кивнула, едва бросив взгляд на раскрытую мальчиком в перчатках тетрадь.
— Вот это и есть самая ценная из находок! Вы-то, вероятно, знали, что она ведет дневник?..
— Дневник?! Мила — и дневник?!..
И тогда истерика все-таки разразилась. Последнее, что я запомнила, прежде чем в нос мне ударил мерзкий запах нашатыря, — свой собственный кошмарный смех и то, как ноги мои наконец-то подогнулись и я уселась, не в силах справиться с сотрясавшим меня хохотом, прямо на кухонную платформу. Ну и конечно, мысль, которая и столкнула меня окончательно с той грани неустойчивого равновесия, на которой я до этого балансировала: ведь если Милка вела дневник, в котором описывала все происходившее с ней — все как есть, — после прочтения этого фолианта Потехиным под подозрением окажемся наверняка мы все. В том числе и я… И конечно же Кирилл, и даже мой бывший муж собственной персоной, и… кто знает, вдруг и Оболенский — тоже?!
И, только закашлявшись от гадкого нашатырного запаха, я сообразила, какая большая на самом деле получается компания подозреваемых у Потехина, если покойная действительно описывала все, что происходило в ее жизни. Толщина тетради, как я успела рассмотреть, явно склеенной по меньшей мере из двух общих, позволяла надеяться, что период Милкиного романа с режиссером, так же как и все последующее, проклятый дневник вроде бы должен отразить… Тем не менее охватившее меня отчаяние начисто опровергало народное мнение о том, что в компании погибать веселее и что на миру и смерть красна…
15
Обыск Милкиной «студии» занял не полдня, как я оптимистично предполагала утром, а завершился около пяти часов вечера. Так что в контору я поехала, сама не зная для чего, видимо, рефлекторно. Никакого реального ущерба Милкиному благосостоянию, если не считать безнадежно испорченной софы, нанесено не было. По крайней мере, я так и не смогла припомнить ничего существенного, предположительно унесенного вором. Или ворами…
И почти все долгие часы, в течение которых длился этот шмон, я проклинала себя за неожиданный срыв, за то, что первой озвучила версию, по которой подозрение падало на Василька с Колей. Единственной моей надеждой оставался, таким образом, еще один грядущий обыск — в Милкином кабинете. То есть теперь уже в моем, но я-то так и не удосужилась за прошедшие дни разобраться в ее бумагах и ящиках. Всем сердцем я пожелала, чтобы именно в кабинете Потехин обнаружил хоть что-нибудь, что может сойти за вескую улику против грабителя… неизвестного грабителя, не имеющего к нам всем ни малейшего отношения.
Разумеется, Потехин поехал в контору со мной — с тем чтобы опечатать кабинет до утра, а ключ забрать с собой. Но вот зачем поперлась туда я, прекрасно зная, что, кроме дежурной Анечки, никого из наших там не застану, так и осталось тайной.
Номер шел в тот день какой-то на редкость спокойный, дежурная бригада, как я обнаружила по пути в кабинет Грига, мирно распивала чай в ожидании полос. Темно было в приемной, дверь, приоткрытая в кабинет главного, также демонстрировала темноту и пустоту, царившие в святая святых… Никого! И с последней надеждой я поплелась в сторону убежища Оболенского. Честное слово, если бы и Виталька, вопреки своей привычке писать в конторе по вечерам, а не дома, отсутствовал, я бы, наверное, снова разрыдалась от проклятой бессмысленности происходящего. И едва не сделала это, но уже от счастья, что первый раз за кошмарный день мне повезло: Корнет прилежно пялился в свой компьютер, изредка тыча пальцами в клавиатуру. И ему хватило одного взгляда на мою физиономию, чтобы понять: случилось нечто из ряда вон. Помимо ограбления Милкиной «студии», о котором он уже наверняка знал.
— Пойдем отсюда… куда-нибудь, — попросила я Оболенского, не здороваясь. И, увидев, как его брови поползли вверх от удивления, пояснила: — Здесь твой друг Потехин, наверняка сейчас припрется сюда… После того как опечатает мой кабинет.
Корнет был не из тех, кому нужно разжевывать очевидные вещи по сто раз. Едва кивнув, он тут же поднялся на ноги и на приличной скорости, взяв меня под руку, повлек в лабиринт наших коридоров — как можно дальше от наиболее популярных трасс и маршрутов. Наконец мы достигли какого-то окна и пристроились на широком подоконнике, после чего я, набрав побольше воздуха в легкие, выложила Оболенскому все, включая собственный идиотский срыв.
Мне действительно здорово повезло, что Виталий в этот день остался поработать в конторе. Ибо за всю свою жизнь я не встречала более трезвомыслящего человека, чем Корнет. К тому же, как я предполагала, он в случае необходимости мог повлиять на Потехина…
— С чего ты взяла, — поинтересовался для начала Оболенский, — что неведомый грабитель искал именно рукопись?
— С того, что в тайнике, кроме рукописи и дневника, ничего не было! Ну, не полторы же тысячи «зеленых», которые насчитали в той пачке?! Изумруды, по-моему, раз в десять дороже!
Корнет сочувственно посмотрел на меня и покачал головой:
— Ну точно перегрелась… А как насчет дневника? Возможно, в нем-то и кроется та самая тайна, которая так влекла ворюгу в Милкину «студию»?..
— Дневника?.. — я растерянно посмотрела на Корнета. — Мне это почему-то и в голову не пришло…
— Я тебе скажу почему. Ты, Вершинина, чего-то смертельно боишься во всей этой истории… Боишься лично за себя, хотя и молчишь, как партизан на допросе. Поэтому-то первая твоя мысль была о том, что в Милкином дневнике эта самая тайна присутствует — в самом что ни на есть раскрытом виде… Так что, дорогая, давай колись! Пока я еще добрый и пока не поздно…
Я бессильно опустила голову. Мой взгляд невольно упал на подоконник и уперся в здоровенную букву «Г», глубоко вырезанную здесь кем-то давным-давно, не раз закрашенную, но все равно видную… Первую букву имени моего бывшего мужа… Я наконец сообразила, на каком именно окне мы с Оболенским пристроились. На том самом роковом окне, которое и послужило причиной нашего развода… Или не причиной? Просто обстоятельством, благодаря которому тайное стало явным… Все, вместе взятое, добило меня окончательно, я потеряла способность к сопротивлению полностью и, конечно, заговорила.
Тот вечер, когда Григ похитил меня из тетушкиного дома и последовавшая за ним ночь описанию не подлежат. Я всегда полагала, что есть вещи, до такой степени принадлежащие только двоим, что рассказывать о них кому-то третьему преступно.