Зигимер недоверчиво хмыкнул.
Арминий прижал руку к груди напротив сердца.
— Это правда, отец, клянусь!
— А что же они делают, когда ссорятся? — спросил Зигимер. — Не имея ни копий, ни мечей, что они могут сделать со своими врагами?
— Вместо оружия у них есть законники, — ответил Арминий.
Его отец снова хмыкнул, на сей раз не скрывая презрения.
Арминий продолжал:
— Я тоже засмеялся, когда впервые об этом услышал. Но один римлянин сказал мне, что копье может убить только один раз, тогда как законник в состоянии заставить тебя годами жалеть о том, что ты не мертв.
— Значит, нужно убить законника.
Зигимер был безжалостным прагматиком — во всяком случае, считал себя таковым.
Арминий покачал головой.
— Если его убить, Август и его слуги обратят закон против тебя. У римлян меньше кровавых раздоров, чем у нас, но правосудие их верховного царя простирается гораздо дальше.
— Тьфу! — презрительно отозвался Зигимер. — Они — убогие люди, раз им приходится обращаться к царю и просить, чтобы он сделал за них то, что им следовало бы сделать самим.
— Может, и так.
Арминий слишком уважал отца, чтобы открыто с ним ссориться.
— Да, наверное, так и есть. Но, сдается, лучше бы они были еще более убогими, потому что тогда нам вообще не пришлось бы о них думать.
Квинтилий Вар прервал чтение отчета о походе Люция Эггия по глубинным лесным землям и потер глаза. Да, стилист из Эггия был никудышный, его грамматика и правописание тоже оставляли желать лучшего, и почерк у него, как назло, был таким убористым, что дальнозоркому Вару с трудом удавалось разбирать мелкие буквы, даже держа свиток на расстоянии вытянутой руки. Не удивительно, что, когда к наместнику подошел Аристокл и попросил разрешения обратиться к своему господину, Вар с облегчением отложил донесение в сторону.
— Ну, что там у тебя?
Честно говоря, разговаривать с греком Вару было куда приятнее, чем с большинством легионеров из лагеря. С одной стороны, Аристокл был умнее и образованнее военных, с другой — будучи рабом, всегда выказывал должное уважение… Хотя о последнем наместник предпочитал не думать.
— Как долго, по-твоему, останутся здесь эти… германцы, господин? — спросил Аристокл.
Должно быть, он заменил словом «германцы» что-нибудь вроде «варвары» или даже «проклятые богами, вонючие варвары». Вар знал, что Аристокл не любит Арминия и его отца, и наместнику захотелось выяснить, как далеко простирается эта неприязнь.
Вар спросил об этом напрямик, и землистые щеки грека заметно порозовели.
— Да, господин, они мне не нравятся. Они смотрят на меня так, как бродячие собаки смотрят на потроха на прилавке мясника.
Что правда, то правда, Вар тоже это заметил. Сам он сказал бы: «Как волки смотрят на искалеченного молодого оленя», но сравнение раба тоже было удачным.
— Аристокл, они просто не могут удержаться. В них еще живы инстинкты хищников, и в каждом мирном человеке они видят добычу. Они просто не понимают, что лучше оставить такого человека в покое.
— Вот именно! — воскликнул Аристокл. — Им этого не понять! Вот почему мне хочется, чтобы они убрались из лагеря!
— По этому поводу можно привести два соображения, — промолвил Вар. — Первое: как бы они на тебя ни смотрели, ничего худого они тебе не сделают. Второе: мы пришли в Германию не в последнюю очередь для того, чтобы превратить ее в такое место, где мирный человек сможет жить спокойно, в безопасности.
Он криво усмехнулся.
— Правда, нам пришлось привести с собой три легиона, но именно для достижения этой цели.
— Да, господин, — коротко ответил Аристокл.
Вара такой ответ несколько разочаровал: он ждал не просто согласия, а должной оценки своей аргументации, как ему казалось, удачной и остроумной.
— Они наши гости, не забудь, — добавил Вар. — Гостеприимству здесь придается немалое значение. Если я отошлю германцев, тем самым я нанесу им оскорбление.
— Но вдруг они явились сюда, чтобы тебя убить? — выпалил Аристокл.
На это Квинтилий Вар лишь рассмеялся. Надо сказать, он не отличался большой отвагой: еще одна причина, по которой он неуютно чувствовал себя среди воинов, многие из которых считали личную смелость неотъемлемым качеством мужчины. Но Вар считал, что в данном случае раб переборщил со своими опасениям.
— Если бы они хотели меня убить, они могли бы сделать это уже дюжину раз — и улизнули бы прежде, чем кто-нибудь узнал, что я мертв. А раз они не воспользовались ни одной из таких возможностей, значит, они не собираются меня убивать. Да и что бы им это дало?
— Как «что»? Они бы убили человека, который старается подчинить их отечество Риму!
Аристокл явно считал свои доводы само собой разумеющимися, но Вар продолжал смеяться.
— Да, я стараюсь подчинить Германию Риму. Ну и что?
— А то! — буркнул грек. — Разве этого недостаточно?
— Если речь идет не о простой кровожадности, а о том, чтобы помешать Риму завоевать Германию, — недостаточно, — ответил Вар. — Всем понятно, что за убийство наместника Рим обрушил бы на здешних дикарей такое возмездие, что они еще сто лет вопили бы, причитали и прятались под кроватями. Сперва об этом позаботился бы Вала Нумоний, а потом тот, кого Август послал бы мне на смену. Кроме того, ты упустил из вида еще одно.
— Что именно?
Как любой человек — раб или свободный, — Аристокл не хотел верить, будто что-то упустил.
— Арминий — римский гражданин. Он принадлежит к сословию всадников. Он рисковал жизнью во время подавления восстания в Паннонии, чтобы вернуть эту провинцию под римское управление. Так зачем ему и его отцу восставать против Рима?
Грек лишь хмыкнул.
— А почему все люди говорят, что целую зиму Арминий только тем и занимался, что подбивал варваров взбунтоваться, господин? Сдается, он величайший обманщик в мире.
«Величайший обманщик не из числа греков, хотел ты сказать», — подумал Вар, но решил без надобности не задевать чувства Аристокла.
— Я считаю, что все это выдумки Сегеста и его приспешников.
— Сегест тоже римский гражданин, — заметил Аристокл. — И он стал гражданином Рима раньше Арминия.
— И что это доказывает? Он старше Арминия. И у него есть причина не любить молодого германца. Сегест просто до сих пор пытается проучить Арминия за то, что тот сбежал с его дочкой, с Туснельдой… Ну и имена у этих варваров!
Квинтилий Вар был собой доволен — не каждый запомнит такую тарабарщину!
— А разве история с девушкой не говорит о том, что за волк… э-э… что за человек Арминий? — возразил Аристокл. — Он налетает в ночи, как вор, и…
Вар не удержался от смеха.
— Я скажу тебе, что за человек Арминий. Он молодой человек. У него все время стоит. А у тебя в его возрасте разве так не бывало?
Не дожидаясь ответа, римский наместник продолжал:
— Кроме того, совершенно ясно, что Арминий не похищал Туснельду против ее воли. Девушка убежала с ним, потому что захотела сама.
— Он одурачил ее. Обманул.
Греку было не занимать упрямства.
— И он дурачит тебя, обманывает тебя, и ты позволяешь ему это.
— В тот день, когда германский варвар сможет одурачить римлянина, я признаю, что он заслужил на это право, — заявил Вар. — Но не думаю, что такой день наступит в ближайшем будущем.
Аристокл вздохнул.
— Да, господин. Я понял. Когда-то мы, греки, тоже говорили, что если римский варвар сможет одурачить грека, римлянин заслужит на это право. Мы тоже не думали, что такой день скоро придет. Но посмотри, что с нами сталось. Посмотри, что сталось со мной, господин.
— Мы заняли Грецию не благодаря обману. Мы заняли Грецию, потому что оказались сильнее, — заявил Квинтилий Вар.
Аристокл промолчал. Одной из привилегий господина было то, что за ним всегда оставалось последнее слово. Только почему-то у Вара не было ощущения, что последнее слово и впрямь осталось за ним.
Поток гортанной тарабарщины сорвался с губ германского вождя… Или деревенского старосты, или кто он там был. Калд Кэлий взглянул на переводчика-германца, примерно своего ровесника.
— Что он говорит?
— Что у него нет серебра, — ответил молодой германец на хорошей латыни.
— Ты хочешь сказать, что весь этот словесный водопад означал одно: «У меня нет серебра»?
Калд Кэлий приподнял бровь.
— Брось, приятель. Переведи все остальное.
— Я бы предпочел этого не делать, — признался переводчик. — Он расстроен. Если бы ты слышал, как он тебя называл, ты, наверное, решил бы, что его следует проучить. Но он не оскорблял тебя намеренно — в этом я готов поклясться. Он сердится, потому что ваш наместник пытается заставить его отдать то, чего у него нет.
— Значит, он рассердился, вот как? А откуда ты знаешь, что у него и впрямь нет серебра? А если мы покопаемся и выясним, что он сидит на серебряных денариях, которые стоят половину таланта?
— Давай я у него спрошу.
Переводчик заговорил на своем языке. Деревенский заправила выглядел потрясенным — как будто никогда в жизни не слышал ничего подобного. Потом что-то выпалил. Переводчик перевел:
— Он говорит: «Ты этого не сделаешь!»
Калд Кэлий рассмеялся варвару в лицо.
— Скажи ему, что каждый вечер мы копаем рвы, когда разбиваем свой лагерь. Скажи, что нам ничего не стоит перекопать всю дыру, которую он называет деревней. И еще скажи: если мы найдем серебро, хотя он заявил, что серебра у него нет, этому человеку не удастся от нас сбежать, как бы быстро он ни мчался.
Переводчик перевел все дословно, и вождю стало вовсе не по себе: его стеклянно-зеленые глаза то и дело устремлялись в сторону угла самого большого дома, после чего германец быстро отводил взгляд. Кэлий уже не сомневался, откуда начинать копать, если ему и впрямь придется отдать своим людям такое распоряжение.
Вождь опять затараторил на своем языке, покачал головой и приложил руку к сердцу, как делали его соплеменники, принося клятву.