Больше всего Арминию мешал укрепленный лагерь Алисо, находившийся недалеко от Ветеры, на южном берегу Люпин, близ того места, где эта речка впадала в Рейн. В лагере стоял сильный римский гарнизон, оказавшийся весьма упрямым.
— Если вы сдадитесь, — прокричал Арминий на воинской латыни, — клянусь, что отпущу вас в Галлию с оружием! И пока вы будете отступать, никто на вас не нападет! Для верности вы получите заложников.
На стене появился центурион — Арминий сразу признал в нем командира, даже не по поперечному гребню на шлеме, а по надменности, сквозившей в каждом движении воина.
— Нет, — ответил римлянин. — Ты не орал бы тут под стеной, если бы не обманул Квинтилия Вара и не перебил его людей. Значит, все твои клятвы не стоят и плевка.
Слова римлянина были чистой правдой, что разъярило Арминия еще больше.
— Ты за это поплатишься, — пригрозил он. — Мы возьмем крепость и принесем твое мясо в жертву нашим богам — отрезая по маленькому кусочку.
— Давай попробуй.
Центурион плюнул в сторону Арминия.
— Хотя не думаю, что ты на это способен, голожопое отродье шлюхи. Бьюсь об заклад, дырка в твоей заднице, которую ты без конца подставлял Вару, широкая, как тоннель.
Чтобы не сомневаться, что Арминий и остальные варвары поняли его слова, центурион внятно, с расстановкой, повторил только что сказанное по-германски, демонстрируя хорошее знание языка.
— Ах ты дерьмо с ногами! — в бешенстве взревел Арминий. — Посмотрим, как ты запоешь, когда я до тебя доберусь!
— Давай попробуй, — спокойно повторил центурион и удалился.
Арминий проорал приказ. Германцы сначала осыпали вал Алисо тучами стрел, а потом, воодушевляя себя ревом, похожим на рев разъяренных медведей, устремились к стенам с приставными лестницами. Если бы неистовство и отвага могли взять верх над выучкой и искусством, люди Арминия просто смели бы защитников с вала.
Но этого не случилось. Римляне забрасывали камнями германцев, пытавшихся завалить ров фашинами, обстреливали их сквозь отверстия в настиле караульного парапета, а приставленные к стене лестницы без труда отталкивали раздвоенными деревянными рогатинами. На тех варваров, что все же пытались карабкаться по лестницам, сверху лились кипяток и горячее масло.
И все же нескольким воинам удалось взобраться наверх — но лишь немногим. И они, разумеется, долго не продержались. Оборонявшие укрепления защищенные доспехами римляне, дисциплинированные, сознающие, что сражаются за свою жизнь, имели явное преимущество над дикарями.
— Они дерутся грязно! — обиженно сетовал германец, прижимая к себе руку, сломанную при падении с лестницы.
В глазах сородичей Арминия, понятия не имевших об осадном искусстве, так и было. Сам он во время службы в Паннонии повидал множество машин и хитростей, которые пускали в ход римляне, чтобы брать даже самые сильные крепости. Но видеть — одно, а применить увиденное на практике — совсем другое. Арминий понятия не имел, как мастерить катапульты, способные метать тяжелые копья или камни в тридцать фунтов весом на расстояние больше полета стрелы. Он не мог приказать сделать подкоп, чтобы обрушить частокол, окружающий Алисо, потому что германцы не были мастерами земляных работ.
Но даже если бы Арминий мог отдать такой приказ, он бы этого не сделал, ибо слишком хорошо понимал: удержать свою армию на земляных работах он не сумеет. Очень скоро все разбегутся по округе в поисках еды. До него слишком поздно дошло, что неотъемлемой частью римского осадного искусства является организация бесперебойного снабжения осаждающих припасами. Кроме того, римские воины, даже сгрудившиеся на небольшом пространстве, не были так подвержены заразным болезням, как германцы, потому что Арминий никак не мог принудить своих воинов соблюдать чистоту и порядок. Не мог даже приучить их не облегчаться в реку выше по течению от тех мест, где они брали воду.
Зная, что не может позволить себе затяжную осаду Алисо, Арминий вновь и вновь бросал воинов на штурм частокола. Может, удача снова улыбнется германцам? Может, окруженные превосходящими силами римляне отчаются? Ведь стоит им дрогнуть, как волна германцев тут же захлестнет их и смоет прочь.
Арминий надеялся и на то и на другое… Но ни того ни другого не случалось. Возможно, запертые в Алисо легионеры были последними оставшимися в живых римлянами на этом берегу Рейна, но сражались они так, будто по-прежнему были полны решимости превратить Германию в покоренную провинцию не сегодня, так завтра.
После целой недели бесплодных штурмов Зигимер отвел Арминия в сторону и сказал:
— Ничего не выйдет, сынок. Если мы и вправду собираемся отвоевать Галлию у Рима, нельзя терять времени под этим валом.
— Но мы не можем оставить легионеров у нас в тылу, — возразил Арминий. — Еще одна попытка! Они не могут отражать наш натиск вечно!
Может, вечно отражать натиск германцев римляне бы и не смогли, но тот последний штурм они отбили.
А среди осаждающих, чего и боялся Арминий, начались понос и кашель, к тому же люди уже голодали… И поползли слухи, что римляне стягивают к Рейну воинов со всей Галлии.
Германцы разбегались по домам, и ни уговорами, ни угрозами, ни силой нельзя было их удержать. Эти люди способны были совершить великое деяние — но не два таких деяния подряд. И, глядя на то, как на глазах тает его армия, Арминий уныло гадал, не слеплен ли он сам из того же теста.
XVIII
Позднее лето считалось в Риме самым жарким и нездоровым сезоном, и все римляне, считавшие себя более или менее значительными персонами, проводили это время вне города. Некоторые владели виллами на взморье, другие предпочитали уединенные убежища в горах, там, где воздух был чист и царила приятная прохлада. Самые богатые фамилии имели остров, а то и два в Тирренском море.
Август владел и виллами на морском побережье, и особняками в горах. И собственными островами. Чего у него не было, так это претенциозности. В других претенциозность казалась ему неким извращением; правда, в отличие от других ему не нужно было демонстрировать собственную значимость. Он прекрасно знал себе цену, ее знали в Римской империи все от мала до велика.
Не имея особых претензий и радея о пользе дела, Август остался на лето в Риме. Переберись он в одну из своих летних резиденций — и являвшимся в столицу гонцам и курьерам пришлось бы выяснять, в какой он именно резиденции, а после ехать туда. Значит, сведения приходили бы к императору с задержкой, вопросы решались бы с запозданием. А ведь управление огромной империей и без того осуществлялось довольно медленно, и тормозить этот процесс еще больше было бы не только нежелательно, но и опасно. На такие события, как мятеж, вторжение врага или голод следовало реагировать быстро. И хороших новостей в летней резиденции пришлось бы дожидаться дольше. А как раз несколько дней назад пришло известие о том, что Тиберий наконец полностью усмирил мятежную Паннонию.
— Палатинский холм не так уж плох, — говорил правитель Римского мира всем, кто его слушал. А когда ты — правитель Римского мира, слушать тебя поневоле приходится всем. — Мы находимся здесь почти на такой же высоте, как если бы жили в Апеннинах.
И бесчисленные слуги и рабы слушали… А за спиной императора закатывали глаза и крутили пальцами у виска. Они слишком хорошо знали, что здесь, в Риме, жарче и отвратительней, чем в любой из множества летних резиденций, которую мог выбрать Август. Но если ему охота обливаться потом и вдыхать не слишком свежие городские запахи, которые приносит каждое дуновение ветерка, — воля его. А коли император хочет, чтобы и другие терпели такое из-за него… Опять же, на все его воля. Слугам и рабам оставалось только ворчать и сетовать — конечно, когда император их не видел и не слышал.
Август очень любил вздремнуть после полудня; учитывая его возраст, это было неудивительно. Слуги и телохранители — римляне и германцы, — отобранные из-за высокого роста и грозного вида, ревностно охраняли его покой.
И когда с севера, почти загнав коня, прибыл гонец со срочным посланием, император тоже спал.
Видя, в каком состоянии находится скакун верхового, один из конюхов Августа неодобрительно щелкнул языком. А другой добавил:
— Ты мог бы и не гнать так, приятель, потому что император все равно спит. И проснется не раньше чем через пару часов.
— Разбуди его, — спокойно, но твердо потребовал гонец.
— Что?
Оба конюха вытаращились на него, не веря своим ушам.
— Да он с нас шкуру сдерет!
— Он сдерет с вас шкуру, если не сделаете, что я велю. Я доставил очень важные новости.
— Что за новости? — живо осведомился конюх, беспокоившийся насчет своей шкуры.
— Послание для Августа, — промолвил курьер, глядя сквозь раба. — И император точно сдерет с тебя шкуру, если кто-нибудь узнает о новостях раньше его, не сомневайся.
— Ладно, ладно, — примирительно промолвил раб. — Это не нашего ума дела решать, кого пускать к Августу, кого нет.
«Не моего ума дела» — извечная отговорка челяди испокон веков.
Войдя во дворец, курьер коротко, но резко поговорил еще с несколькими рабами и в конце концов добрался до старших слуг, которым сообщил только что привезенные из Германии вести. У него спросили, какие именно вести, но он снова посмотрел сквозь вопрошавших. Старшие слуги принялись совещаться между собой на греческом, арамейском и на других языках, явно не похожих на латынь.
Судя по их взглядам, они были не в восторге от появления гонца, ведь из-за него им приходилось принимать решение в отсутствие хозяина, а значит, брать ответственность на себя. А вдруг Август разгневается, если его разбудят невесть из-за чего?
Но в конце концов упрямство курьера одержало верх.
— Стой здесь, — бросил ему один из старших слуг, не преминув одарить злобным взглядом, на который гонец не обратил внимания. — Мы побеспокоим Августа и доложим, что ты явился с важными вестями. Ну а что будет дальше, решать только ему.