Вскоре по почтовым ящикам Сент-Винсента разошлось открытое письмо, адресованное генеральному директору госпиталя. Авторы письма (в конце стояло пятнадцать ординаторских подписей) выражали готовность содействовать разработке новых стратегий, направленных на повышение качества медицинского обслуживания. Далее следовал ряд предложений, связанных с заполнением реквизитов и прочей чепухой административно-хозяйственного порядка. Последним пунктом шла филиппика против Рустама. Заведующего паллиативным отделением обвиняли в халатности, в неоднократно проявлявшейся профессиональной некомпетентности и наконец в человеческой черствости, недостойной врача. Собственно, все это было чистой правдой.
Грозы не воспоследовало. Не было даже отдаленных раскатов. Только мелькавшие от случая к случаю фразы «наши листовщики» и «трибунал Оникепе» свидетельствовали о том, что письмо было прочитано. «Не хотят по-хорошему, не надо. Это только начало!», упорствовал глава трибунала. Наконец, отметившихся в письме повстанцев начали приглашать по одному на аудиенции за закрытой дверью.
«Алекс, аквааба, во хо тэ сэйн!», заулыбалась Виктория Апалоо. Слева от нее восседал председатель совета директоров Ричард Гольдфарб, а по правую руку – посрамленный Рустам Али собственной персоной. Весело переглянувшись с коллегами, Апалоо пошла в атаку: «Я думаю, Алекс, ты уже слышал от своих друзей, что мы устраиваем перекрестные допросы, да и вообще используем самые что ни на есть брутальные методы, чтобы добиться от вас чистосердечного признания и раскаянья в содеянном. Вас, ребята, послушать, так у нас тут прямо испанская Инквизиция! Вот что значит чрезмерное увлечение художественной литературой. Честно говоря, меня огорчило ваше послание. Речь идет о серьезных вещах, о том, что наша больница еле сводит концы с концами. А вы всё играете в детские игры, сводите какие-то личные счеты... Пора подрасти, ей-богу. Но вызвала я тебя не за этим, а просто, чтобы сказать: все в больнице очень довольны твоей работой. Даже медсестры, а они у нас, как ты знаешь, самые придирчивые. Словом, я тебя поздравляю. Мо вайадье![22] Кроме того, я хотела представить тебе нашего нового заведующего ординаторской программой, Доктора Рустама Али. Со следующего месяца я передаю ему бразды правления». При этих словах преемник отмерил чайную ложку улыбки.
Как и следовало ожидать, о «трибунале Оникепе» больше не было ни слова. Историю с письмом замяли, а обещанная ревизия так и не состоялась.
Через месяц приемная комиссия занялась рассмотрением заявлений на будущий год, и в больнице стало известно о внегласном постановлении не принимать больше африканцев – по крайней мере, в ближайший год или два. После всего случившегося эта новость никого не удивила. Удивляло то, что идея новой «расовой квоты» исходила, как вскоре выяснилось, от самой Апалоо.
Двадцатишестилетняя девочка. Именно девочка: с виду ей лет шесть-семь, весит 18 кг. Менингит, который она пережила в трехмесячном возрасте, лишил ее зрения, слуха, моторных функций.Мать сидит с ней, единственным ребенком, берет ее на руки, когда девочка начинает плакать. Этот плач – полувсхлипыванье, полумяуканье умственно отсталого ребенка – повторяется каждую ночь, усиливаясь во время менструации.
Соседка по палате – женщина лет пятидесяти, весом в 250 кг. Живет одна, по квартире передвигается в инвалидном кресле, в нем же и спит (не может спать лежа). Половину времени проводит в больницах, и эти промежутки, видимо, самые счастливые: в больнице есть соседи по палате, медсестры, профессионально приветливые врачи. «Доброе утро, как самочувствие?» «Получше». Больше сказать нечего – ни мне, ни ей. Я хочу поскорее уйти, но чувство вины примешивается к физическому отвращению, и я задерживаюсь, стараясь как можно реже вдыхать через нос. «Я думаю, до праздников мы вас не выпишем. Рождество проведете у нас». Я говорю это деловитым тоном, чтобы не обидеть ее своей снисходительной благонамеренностью, слишком очевидным желанием «сделать приятно» (в первую очередь, себе). Хотя кому они нужны, эти тонкости? И так всё понятно.
С психологической точки зрения, в реанимации работать легче: там главное откачать. Откачать удается куда чаще, чем вылечить – это к вопросу о «спасении» и «исцелении».Работая в Сент-Винсенте, ты практически не видишь выздоравливающих; видишь либо умирающих, либо хронически больных.Последних у нас называют «frequentflyers»[23]. Всякий раз я пытаюсь, но не могу представить себе их существование за пределами госпиталя. Слово «трагедия» здесь не подходит – трагедия подразумевает взгляд со стороны, а значит некий выход. Безысходность хуже всего. Утренние обходы с аускультацией для проформы давят на психику еще больше, чем СЛР и ночные вызовы.
После дежурства я, как обычно, зашел в «эдуому», держа наготове радостное «этэ сэйн», но уже в дверях понял, что сегодня никакого этэсэйна не будет: Энтони с носорожьим видом промчался мимо меня, оставив Нану обескураженно сидеть за столиком.
– Какая муха его укусила?
– Энтони сделал мне предложение, – с расстановкой сказала Нана.
– О-го... Судя по его виду и по отсутствию кольца, ты ему отказала.
– Какое кольцо? О чем ты говоришь? У нас это не принято. Но вывод правильный.
– А я и не знал, что у вас с ним... отношения.
– Отношения исключительно дружеские. Просто одиноко ему, вот и все. Энтони нужен человек, который будет его слушать и вытаскивать из депрессий.
– Его можно понять.
– Конечно, можно. Мне нужно то же самое. Следовательно, мы друг другу не пара. Примерно это я ему и сказала.
– И что он?
– Попросил, чтобы я старалась не попадаться ему на глаза.
– Может, отойдет?
– Не думаю. Нигерийским мужчинам отходчивость не свойственна. Оно и к лучшему. Мне здесь в любом случае пора закругляться. Особенно после истории с артеренолом.
– Что за история с артеренолом?
– А я разве тебе не рассказывала? Это еще на прошлой неделе случилось. Я отлучилась на пять минут в медсестерскую, а когда вернулась, увидела, что у моего пациента вместо ванкомицина висит капельница с артеренолом.
– То есть кто-то ошибся?
– Ошибиться в данном случае могла только я. Но я этого не делала.
– Ты шутишь.
– Зачем мне шутить? Если бы я не заметила, был бы «Код 99».
– Кто же мог такое сделать?
– Уж не знаю, кто. Доказательств у меня нет.
– А подозрения?
– Недоброжелатели всегда найдутся, а уж среди медсестер особенно.
– Ты Энтони все это рассказывала?
– Боже упаси. Он бы, чего доброго, взялся, как он это любит, вывести злодеев на чистую воду. И сделал бы только хуже. Не надо мне никаких разбирательств. Надо просто собрать вещи и тихо уйти. Попрошу в агенстве, чтобы меня досрочно перевели. Кажется, это можно. Будешь навещать меня в Аризоне, или куда там меня теперь пошлют.
– Ты что, правда решила уехать?
– «...И пришло разрушение». Нам, африканцам, не привыкать. Я, кстати, так и не спросила: почему тебя так тянет в Африку?
– В Африку?...
– В Африку, в Африку. Туда, где негры живут. Ты в порядке?
– Не знаю, по привычке, наверно.
– Что по привычке?
– В Африку тянет по привычке. У меня это идея-фикс еще с первого курса мединститута.
– А тогда почему тянуло?
– Жажда экзотики, юношеский максимализм.
– Ну-ну.
– Не знаю я, Нана, почему меня постоянно куда-то тянет. То есть знаю, наверное. Я ведь эмигрантское отродье, в Америке русский, в России американец. Человеку, который не здесь и не там, надо ехать в Африку. Преодолеть закон исключенного третьего.
– Понимаю: санкофа.
– Что?
– Сан-ко-фа. Как бы ты это перевел?
– Вернуться, чтобы взять... Вернуться, чтобы что-то взять.
– Правильно. Санкофа – это из адинкра, из наших символов. Я вот тоже всю жизнь живу, как будто это все – так, на время, а в один прекрасный день я все брошу и благополучно вернусь домой. Хотя, где этот дом, я понятия не имею. Надо, мне кажется, сменить установку. Пожить без костылей. Тогда никакая Африка не понадобится... Но в Гану ты все равно поезжай, тебе там понравится. Вон ты уже как на чви болтать начал – зря, что ли, старался?
Через неделю она уехала. За день до ее отъезда я договорился с Маоли, и мы устроили отвальную. Супруги Онипа, как всегда, приготовили пир на весь мир, но праздник получился на тройку – много случайного народу, какое-то машинальное и бессмысленное оживление, всё не так. Дружба с Энтони угасла сама собой. В больнице мы пересекались редко. Периодически созванивались, вкратце сожалели, что давно не виделись, давно пора наверстать, но на этой неделе никак, может быть, на следующей, в общем, держим связь... Нана присылала из Аризоны письма, которые подписывала «Nochka», пытаясь воспроизвести запомненное со слуха руссифицированное обращение. Не «Ночка», а «Наночкa»! «Nochka» means «Little night». Little night? That’sevenbetter.
Третий день подряд снится одно и то же. Заоконный шум превращается в знакомую мантру дежурного пейджера: «Код 99! Код 99! Палата номер...» «Код 99» – это позывные SOS, вызывающие смесь тошноты и адреналина на уровне павловского рефлекса. Я бегу по лестнице, по коридору. Странная аберрация: сон, не переиначивающий, а с точностью воспроизводящий реальные события. Как будто есть один-единственный сценарий, и отступления от него невозможны даже во сне.
В центре сна – шестидесятилетний латино, бессловесный, приземистый нелегал из тех, что работают на наличные и живут по семеро в одной комнате; о чьем существовании узнают только при поступлении в больницу. Это пациент, которого мы с Энтони безуспешно откачивали в течение часа... Трудно поверить: семь месяцев тому назад.
В тот день он попал к нам вместе с женой. У обоих диабет. Анамнез, умещающийся в несколько строк, – один на двоих: накануне купили в супермаркете торт, чтобы отметить годовщину свадьбы. Диабетический кетоацидоз. Ее положили в палату на седьмом этаже, его – на восьмом. Через час после поступления с ним случился обширный инфаркт.