— Ты чего, Атаман? Расстроилась?
Тася близко заглянула Кате в лицо, тонкие дуги бровей изогнулись, в глазах — тревога.
— Ничего, подружка! Вот гляжу — весна идет! — бодро ответила Катя. — Улицу запрудило… Море!
Ей стало совестно оттого, что, на какое-то время забыв о других, она заботилась о собственном здоровье, и Тася, которой в тысячу раз тяжелее, хотела успокоить ее. Нет, Тася не должна даже подозревать, что и у Кати бывают минуты слабости…
— Обед вроде? — прислушалась Катя к стуку тарелок в соседней палате.
В палату заглянула официантка Нюра, предупредила:
— Обедать, девочки! Сейчас несу! — И поспешила дальше, на кухню.
Как по команде, поднялась Света, закрыла книгу и, привычно отбросив со лба светлые волосы, торопливой походкой вышла из комнаты. Катя проводила ее пристальным взглядом, подумала: «Опять не позвонит домой, не решится…» И заранее огорчилась, зная, что так и будет.
Почти всем еду приносили в палату — и лежачим, и ходячим. Только две или три девушки обедали в столовой, в том числе и Света — из всей палаты она была самая дисциплинированная. Так, по крайней мере, считала Катя Куликова, или Катька Атаман, как прозвали ее в госпитале за лихой характер и командирскую хватку. А Катя отлично знала людей — недаром на войне она командовала стрелковой ротой и умела найти общий язык с десятками подчиненных ей солдат.
Ели больные лежа или сидя на своих койках-каталках. Эти легко передвигаемые каталки с мягкими колесиками на ножках девушки называли катафалками.
Лишь Тася садилась отдельно, за стол, придвинутый вплотную к окну, рядом с ней пристраивался кто-нибудь из девушек, чтобы кормить ее — сама она справиться не могла. Чаще других кормила ее Катя, и Тасе нравилось, когда эта внешне грубоватая, все на свете понимающая девушка занималась ею. С Катей можно было поговорить по душам, просто помолчать, можно было, наконец, поплакать или даже поругаться, не опасаясь, что ее доброе и чуткое отношение хоть сколько-нибудь изменится. Тася тянулась к ней не за утешением — Катя никого не жалела той ненужной жалостью, которая расслабляет и унижает человека, — а за моральной поддержкой, придающей силы и уверенность в себе.
Обычно Катя начинала с того, что старалась развеселить Тасю, от природы жизнерадостную и смешливую.
— Ну, подружка, и обед сегодня! — говорила она своим низким, глуховатым голосом. — Сам царь такого не едал!
Заглянув в тарелку, Тася весело удивлялась:
— Суп гороховый! Сколько дней одно и то же!
— Мудрые люди говорят: в горохе — сила. А цвет какой! У персидской княжны были шаровары такого цвета… Ты ешь, ешь! Скоро тебе снимут бинты, будешь учиться ложку держать…
— А я смогу? — спрашивала Тася и сама же отвечала: — Смогу. Правая у меня длиннее! Ты будешь меня учить? Только не выписывайся раньше, чем я, ладно?
— Ладно…
В палате, да и не только в палате, Катю уважали и слушались. Небольшого роста, коренастая и крепкая, она была похожа на мальчишку-подростка. Круглое веснушчатое лицо, коротко остриженные светлые с рыжинкой волосы, почти незаметные брови над золотисто-карими глазами. По возрасту едва ли старше остальных, Катя всеми командовала. Но делала это ненавязчиво, не потому, что ей нравилось командовать, а скорее по необходимости. Просто так уж получилось само собой, иначе было нельзя: с ней считались, делились горестями, спрашивали ее совета, искали поддержки и даже ожидали от нее твердых указаний, как решить ту или иную жизненную проблему. В свои неполные двадцать два года Катя уже многое пережила и перевидела. Отправившись на фронт в первые дни войны, она почти непрерывно находилась на передовой, в пехоте, была четыре раза ранена, имела несколько боевых наград.
В тот день, о котором идет речь, еще перед завтраком Тася попросила:
— Кать, ты меня сегодня покорми, а?
— Что за вопрос, подружка! — отозвалась Катя, заметившая, что утром Тася встала хмурая и неразговорчивая.
За завтраком Тася машинально, с отсутствующим видом проглатывала все, что давала ей Катя, молчала и напряженно думала. Катя не мешала ей думать, надеясь, что в конце концов Тася придет к правильному решению. Не так-то легко убедить ее. Другое дело, если она сама…
И действительно, за обедом, проглотив последнюю ложку супа, Тася вдруг пронзительно, с каким-то отчаянием глянула на Катю и, набрав в легкие побольше воздуха, скороговоркой произнесла, будто боялась, что уже в следующий момент не решится на это:
— Может, напишем ему сегодня? Давай напишем, пусть все знает…
Огонек, загоревшийся в Тасиных глазах, готов был вот-вот погаснуть, и Катя, опасаясь, как бы она не передумала, без промедления, но спокойно и невозмутимо сказала:
— Что ж, напишем. Долго, что ли…
И сразу огонек лихорадочно заметался. Побледнев, Тася с беспокойством смотрела на Катю, не веря, что решилась на такое.
— Слышь, Ванда, — обратилась Катя к Тасиной соседке по койке, — дай пару листиков бумаги.
— Сейчас? — с удивлением спросила Ванда, подняв глаза от тарелки с супом.
Вместо ответа Катя выразительно взглянула на Ванду, и та поспешила достать из тумбочки папку с чистой бумагой, которой снабжала всех подряд. Но когда на тумбочке появились листки белой бумаги и карандаш, Тася нервно заерзала на стуле, поглядела на свои перебинтованные, неестественно короткие руки и, поморщившись, как от зубной боли, бросила:
— Нет. Не надо!
Катя не выдержала:
— Ну и дура! На, лопай второе!
Покраснев от волнения, она резко подвинула тарелку ближе к Тасе и, отвернувшись, осуждающе хмыкнула. Но уже в следующее мгновение спохватилась, подцепила вилкой картофелину и протянула ей, дружелюбно глянув в лицо.
— Подумай, подружка… Зря ты так. Потом жалеть будешь.
Тася промолчала, уйдя в себя, как улитка в раковину, и Кате стало ясно, что и на этот раз ее не уговорить.
Уже четвертую неделю Тася не отвечала на тревожные письма, приходившие с фронта от Виктора, летчика, которого она любила. Сообщив ему однажды, что лежит в московском госпитале, что ее ранило осколками мины, она решила больше не писать. Совсем не писать. Никогда… Нет, не могла она сказать ему, что ее не просто ранило, что у нее нет обеих рук. И все же она порывалась иногда рассказать Виктору обо всем, что с ней стряслось, понимая, что рано или поздно придется это сделать, но каждый раз пугалась и оттягивала страшный момент.
— Слышь, Тась, — продолжала Катя осторожно, — а если я ему от себя — так, мол, и так… Да не бросит он тебя! Это же с каждым на фронте может случиться!
Тася энергично мотнула головой:
— Нет!
Прислушиваясь к разговору, Ванда решила поддержать Катю — о судьбе Таси беспокоилась вся палата.
— Ты не права. Он ждет — значит, надо писать. Все-все писать. Он же любит тебя!
С болью в голосе Тася горячо заговорила:
— Любит… Напишу все, как есть, и перестанет любить!.. Да и не жена я ему… И слава богу! Кому я такая…
Она умолкла, прикусив губу, чтобы не расплакаться, и Катя поспешила поднести к ее рту котлету, сердито проворчав:
— Ты давай жуй быстрее! Подумаешь, разнюнилась! А ну, Ванда, погадай-ка ей!
Сидя на койке, Ванда здоровой рукой пошарила под подушкой, достала карты и, помогая себе другой, на перевязи, стала аккуратно раскладывать на одеяле.
— Была у тебя великая радость, а после — великое горе, — начала она с таинственно-загадочным видом, произнося слова чересчур отчетливо.
Изящная, с пышными каштановыми волосами радистка из Войска Польского, когда поляки ехали на фронт, оступилась, упала с поезда и сломала руку. Теперь кость уже почти срослась, и Ванда надеялась скоро вернуться в свою часть.
Здесь, в госпитале, Ванда пользовалась большой популярностью: она умела гадать на картах. К ней приходили из других палат, даже с других этажей — каждому хотелось узнать свою судьбу. Все, кто мог, собирались вокруг Ванды и, затаив дыхание, слушали ее мелодичный, с приятным акцентом голос. А она гадала, увлекаясь и волнуясь, искренне веря в то, что предсказывала, заставляя верить и остальных. Наговорив много страшных вещей, Ванда неизменно подходила к счастливому финалу. Карты ложились у нее только хорошо. Даже если и не сразу, то в конце концов обязательно хорошо.
— …И будет с тобой верный король до последнего выдоха! — предсказывала она.
— Дыхания, — поправила Катя.
— Дыхания! — повторила Ванда.
— Слышь, Таська? Верный король! — сказала с довольным видом Катя. — Ну а теперь, подружка, я пообедаю. Жрать охота!
И она в полминуты уничтожила содержимое двух небольших тарелок.
— А тебе, Ванда, я найду жениха! — пообещала Катя, вытирая рот марлевой салфеткой. — Самого лучшего солдата из моей роты. Знаешь, какие у меня храбрые солдаты!
— Солдата?
— Ну да! А что, ты за офицера хочешь? Небось за своего, за поляка?
Чтобы развлечь девушек, Катя иногда поддразнивала Ванду, которая сначала охотно вступала в игру, пытаясь отшутиться, но потом не выдерживала, обижалась и, отвернувшись к стене, умолкала.
— Да ты не дуйся! — доброжелательно продолжала Катя. — Подумай, Ванда! Я же самого красивого солдата выберу. С усами! Брюнета! Ну что ты молчишь? Обиделась? Или молишься? Брось!..
Все знали, что у Ванды есть молитвенник — небольшая книжечка в гладком коричневом переплете, которую она тщательно прятала. Вообще, у Ванды было много такого, чего не имели другие, — к ней приходили представители посольства, приносили подарки. Если это было что-нибудь съестное, она непременно делилась с остальными — так поступали все.
Катя поднялась на костылях и, сделав несколько шагов, остановилась, оглянулась на Тасю. Никак не могла она согласиться с тем, что Тася, уже решившая написать письмо, вдруг передумала. Ведь если так тянуть, можно навсегда лишиться друга — мало ли как он посмотрит на это…
— Ну как, Тась? Давай!
Но Тася, на которую гадание не произвело должного впечатления, молча покачала головой. Черные вьющиеся волосы, слегка подхваченные бинтом, рассыпались по плечам.