В палату вошла Света Богачева. Придерживая правой рукой загипсованную левую, направилась прямо в дальний угол к Шуре, тяжело больной девушке. Постояла рядом, поправила одеяло, увидела нетронутый обед.
— Опять ничего не ела? Шура, пообедаешь? Ну хоть немножко… — Нагнувшись над девушкой, Света прикоснулась к худой, безвольно свесившейся руке: — Покормить тебя?
Приоткрыв глаза, Шура медленно отвернула к стене бледное, с нездоровой желтизной лицо.
— Ничего не хочет! Чем только жива?! — сказала с соседней койки Зина, партизанка с ампутированной ногой. — Я пробовала уговорить: вроде и не слышит.
Вздохнув, Света выпрямилась и повернулась к Кате, приготовившись к отчету, который, она знала, та сейчас непременно потребует.
— Звонила? — коротко спросила Катя, догадываясь, что Света и не пыталась звонить.
— Понимаешь, там в кабинете сидит Алевтина Григорьевна. Я не хочу при ней… Разревусь. Неудобно… Лучше вечером, когда никого не будет.
— Разревусь!.. Ладно, пойдем звонить вместе, а то ты опять чего-нибудь придумаешь.
Света стояла, покусывая губы, виновато глядя на Катю, презирая себя за нерешительность. Лицо ее, худощавое, с тонкими чертами, порозовело. Глаза влажно блестели.
— Отца боюсь. Узнает, ни за что больше не отпустит на фронт. Заберет домой — и все… Вчера набрала номер, услышала мамин голос: «Алло, алло! Кто говорит?» А я молчу и плачу… Глупо ужасно… — Голос у Светы задрожал, и она тихо добавила: — Очень хочется маму увидеть…
— Завтра увидишь! — твердо пообещала Катя.
— Как?! — испуганно прошептала Света.
— Сегодня вечером дозвонимся! Не отвертишься! Хватит, подружка, прятаться!
— Да, конечно, — вздохнула Света и грустно улыбнулась: — Придется в третий раз убегать из дому.
— Ничего, убежишь! Опыт есть.
Света, дочь генерала, в девятнадцать лет убежала из дому на фронт. В свое время отец научил ее водить машину, и она, попросившись в войсковую часть, стала возить снаряды на передовую. Военным шофером она работала несколько месяцев, пока отец, служивший в Генеральном штабе Советской Армии, не разыскал единственную дочь и не вернул домой. Но Света опять сбежала. Однажды немецкие летчики обстреляли колонну автомашин на фронтовой дороге. Света была ранена в плечо и руку.
— Эх ты, Светка, генеральская дочь, — с укором сказала Зина. — Родители рядом, а ты… Да я бы в первый же день позвонила! В первую минуту!
Света промолчала, зная, что у Зины не было ни родителей, ни даже своего угла: пока она партизанила в белорусских лесах, немцы сожгли ее родную деревню, где оставалась мать… Отец погиб в первый месяц войны.
— Значит, так, подружки! Через два дня — праздник, — вдруг громко, командирским голосом начала Катя, чтобы перевести разговор в другое русло. — Наш, значит, праздник — Восьмое марта. Наверняка шефы заглянут. Надо чего-то сообразить!
— А чего соображать? — отозвалась Зина, засмеявшись. — Небось догадаются, принесут шкалик!
— Ну хоть закуски какой-нибудь! Давайте, значит, так: эти оставшиеся дни будем откладывать от обеда все, что можно. Огурцы, котлеты… Решили?
— У гардеробщицы Дуси квашеной капусты купим! — оживившись, заговорила Тася. — Чего лучше?
— Значит, договорились! — заключила Катя.
— Может, теперь сыграем в дурачка, девочки? — предложила Зина.
Вторая половина дня, когда все процедуры, перевязки и обходы закончены, обычно принадлежала больным. В отделении оставались лишь дежурный врач и сестра. Можно было пошуметь, подурачиться, поиграть в карты. Главная прелесть игры заключалась в том, что проигравших заставляли пролезать под столом, а кто не мог сделать это самостоятельно, того под общий хохот протаскивали сообща, невзирая ни на какие ранения и увечья. Все играющие были довольны, особенно те, кого приходилось протаскивать, потому что в этой игре все были равны и никто не считался больным или физически неполноценным.
Но сегодня никому не захотелось играть, и Зина, безнадежно махнув рукой, села возле Светы. Ничуть не огорчившись, попросила:
— Почитаем, Света? Что там с ней дальше, с Гадюкой?
— С удовольствием. Как, девочки, будете слушать? — обратилась Света к остальным.
— Давай, Светка, — ответила за всех Катя. — Книжка где, у тебя?
Света достала книгу, открыла страницу, где была закладочка, и, подвязав тесемкой светлые волосы, уселась поудобнее на койке. Накануне был начат рассказ Алексея Толстого «Гадюка», и вся палата около часа напряженно слушала Свету.
— Постой, Светка! Шура, тебе ничего не надо? — справилась Катя у Шуры, безучастной ко всему. — Если что понадобится, скажи!
Девушка лежала тихо, закрыв глаза, никогда ни о чем не просила, никого не звала. Иногда трудно было определить — дышит она или нет.
Шура Щербицкая была связисткой. Во время вражеского артиллерийского налета снаряд попал в блиндаж, и ее тяжело ранило в бок и грудь. Шуру упорно лечили, но раны не заживали, и никто не мог сказать, чем все кончится. Сама она не пыталась бороться за жизнь, сломленная горем: здесь, в госпитале, Шура узнала, что немцы, расправляясь с коммунистами-подпольщиками, повесили ее родителей.
На Катин вопрос Шура не ответила, только медленно повела головой, не открывая глаз.
— Ладно. Начинай, Светка, — вздохнула Катя.
И Света негромко, проникновенно, как настоящая актриса, начала читать с того места, где вчера остановилась. В палате стояла мертвая тишина. Слышно было лишь, как за окном по кормушке стучат птицы.
— «…Ольга Вячеславовна вернулась в восемь часов вечера, сутулая от усталости, с землистым лицом. Запершись у себя, села на кровать, уронив руки на колени… Одна, одна в дикой, враждебной жизни, одинока, как в минуту смерти, не нужна никому…»
Изредка Света делала паузу, чтобы прочитанное лучше дошло до слушающих. И тогда слышались вздохи девушек, которых глубоко трогала судьба Ольги Вячеславовны, бывшей фронтовички, одинокой и страдающей среди мелких, ничтожных людишек, презиравших и ненавидевших ее.
Как же это могло случиться? Такая несправедливость… Неужели и с ними, побывавшими на фронте, может быть такое?.. Правда, тогда была гражданская… Но ведь и сейчас еще так много мещан и вообще разной дряни, которая дрожит за собственную шкуру. Недаром у женщин-фронтовичек появились обидные клички. Они рождаются в тылу… Кто их придумывает? Не те ли, кто, не принося обществу никакой пользы, хочет обелить себя, оправдать свое существование за счет других? Трагедия Ольги Вячеславовны, Гадюки, потрясала и настораживала… Нет, с ними так не будет! Не должно быть… И каждая, жалея Гадюку, невольно представляла себя на ее месте.
Рассказ подходил к концу. Все слушали, боясь шевельнуться. Когда Света сделала очередную паузу, где-то за окном раздался далекий протяжный гудок. Он прозвучал надрывно, словно предупреждал о чем-то, внося смятение и тревогу в сердца девушек.
— «…B дверь постучали… Она встала, распахнула дверь. В темноту коридора, толкаясь, шарахнулись жильцы, — кажется, в руках у них были щетки, кочерги… В комнату вошла Варенцова, бледная, с поджатыми губами…»
— Ох, сволочи!.. — не выдержав, выдохнула Зина. — Не иначе как задумали что-то!
Света, передохнув, продолжала. Стараясь сдержать собственное волнение, последние строки она прочла высоким дрожащим голосом:
— «…И вот волна знакомой дикой ненависти подкатила, стиснула горло, все мускулы напряглись, как сталь… Ольга Вячеславовна выстрелила и продолжала стрелять в это белое, заметавшееся перед ней лицо…»
С минуту все молчали, пораженные, переполненные чувством горькой обиды за Ольгу Вячеславовну, за себя… Потом Зина срывающимся голосом крикнула:
— Сволочи! Гады! За что они ее ненавидели?! За что? Я бы их всех…
Она не договорила, уткнулась лицом в подушку, и все услышали, что Зина плачет, громко всхлипывая.
Закрыв книгу, Света тихо сказала:
— Не надо, Зина… Ну перестань, Зиночка… Перестань…
В тишине Зина всхлипывала все громче.
— Га-адю-ку-у жа-а-алко, — почти пропела она.
Опустив голову, Света часто заморгала и стала гладить Зину по плечу. Ей тоже было жаль Ольгу Вячеславовну, а еще больше плачущую навзрыд Зину, но утешать ее она уже не могла и не пыталась, успевая только вытирать быстро бегущие по щекам слезы.
— Ладно вам, заревели, — сказала Катя, и ее глуховатый голос прозвучал на этот раз совсем не по-командирски, тихо и беспомощно.
Несколько раз она шмыгнула носом и умолкла.
Встала Тася, тряхнула черными кудрями, хотела сказать что-то, но непослушные губы вдруг искривились, она бросилась на койку, свернулась калачиком и заплакала, слабая и беззащитная.
Широко раскрыв карие глаза, Ванда сквозь слезы испуганно смотрела на Тасю.
Плакала вся палата. Только Шура по-прежнему безучастно лежала в углу, словно все, что здесь происходило, ее не касалось.
Распахнулась дверь, и в палату заглянула темноглазая раскосая Алия. Звонким голосом спросила:
— Газеты нужно?
— Давай! — буркнула Катя, изо всех сил сморкаясь в марлевый платочек, так что побагровело лицо.
Пританцовывая, тоненькая Алия вошла с пачкой газет. Она вся светилась радостью — ей так хотелось делать людям добро! Привыкнув, что повсюду ее встречают улыбкой, в недоумении остановилась.
— А вы… зачем плачете? Сразу все?.. — удивленно спросила она, оглядываясь по сторонам. — Почему все?
— Чего стоишь? Давай сюда газеты! Свежие? А то вечно прошлогодние! — нарочно грубо обратилась к ней Катя, чтобы привлечь внимание девушек и как-то переломить тягостное настроение.
Алия поглядела на Катю с любопытством и испугом:
— Вот бери, это ваши. Тут и свежие, и разные. А что такое — умер кто?
— Катись ты отсюда! Поняла?
— Поняла…
Пожимая плечами и оглядываясь, Алия на цыпочках вышла, уяснив лишь одно: ее приход был некстати и никто ей не обрадовался.
Но Алия ошиблась: газеты были кстати.
— Тебе какую, Зинка? Ну, хватит реветь! Какую газету, спрашиваю? — требовала ответа Катя.