Распалясь, она честила Савельева всеми известными ей ругательствами, ничуть не стесняясь, готовая убить его на месте, если только он попробует дотронуться до нее.
— Дуреха, — произнес он спокойно и сел, подперев голову рукой.
— Ключ! Дай сюда ключ! — потребовала Катя.
Он усмехнулся, сощурив красивые глаза:
— Ну нет… Ты успокойся, я же серьезно: ты мне нравилась еще раньше. Ну давай с тобой поженимся, согласна? Катюша…
— Ключ давай, говорю!
Тогда он поднялся и, смеясь, снова обхватил Катю, пытаясь поцеловать. Не в силах противодействовать, она выхватила из кобуры пистолет и сгоряча с силой ударила Савельева по голове. Удар пришелся по лбу, лицо его залила кровь.
— Ты чего, глупая…
Прикоснувшись рукой к рассеченному лбу, он удивленно посмотрел на окровавленную ладонь, потом на Катю, достал из кармана платок, ключ. Струйка алой крови потекла по лицу.
— На, бери, — бросил он ключ на стол.
Тяжело дыша, красная от стыда и гнева, Катя схватила ключ, открыла дверь и, не оглянувшись, вышла. Сейчас ей было безразлично — пусть он там хоть умрет… И наплевать, что ей за это будет!
В коридоре остановилась, перевела дыхание, застегнула кобуру, поправила гимнастерку, пилотку.
Часовой на крыльце смотрел на нее исподлобья. Конечно же, он все слышал. Катя хотела быстро пройти мимо, но он вдруг качнул головой, по-отечески сказал:
— Крепко ты его, дочка, отчитала… Это ты первая, которая так… Он, конечно, командир стоящий, а только насчет баб…
На следующий день Савельев ходил молчаливый, с перебинтованной головой. Катя окончательно приняла роту и ждала, что будет дальше. Вечером он разыскал Катю и, глядя куда-то мимо нее, в поле, сказал:
— Ты не обижайся. Я хочу извиниться перед тобой… — И, подумав, добавил: — А в общем зря…
И ушел, озадачив Катю: что же именно зря? Но чувство гнева и обиды улеглось, осталось только некоторое стеснение в груди, будто не хватало воздуха, чтобы свободно вздохнуть. С удивлением она обнаружила, что по-прежнему любит Савельева.
Через неделю фронт пошел в наступление. Полк Савельева находился на участке, где совершался прорыв вражеской обороны, и понес самый ощутимый урон. В первом же бою Савельев был смертельно ранен. Прожил он всего полчаса.
Когда Катя после боя подошла к носилкам, Савельев был еще жив. Он с трудом поднял отяжелевшие веки, и она увидела, как поблекли, выцвели его ярко-синие глаза. На лбу, над самой переносицей, неровной линией свежий шрам — немой упрек ей, Кате. Повязку он уже не носил. Этот шрам кольнул Катю в самое сердце.
— Вот, Катюша… Теперь уже все… Дай руку…
Голос у Савельева был тихий, говорил он через силу.
Рядом всхлипнула медсестра Вера, но Катя строго посмотрела на нее, и та умолкла, прикусив зубами платочек.
— Что вы, товарищ майор! Сейчас вас в госпиталь… — чужим голосом сказала Катя.
Она взяла его холодную руку в свои, и ей до боли в сердце захотелось, чтобы он не умирал, чтобы жил и любил ее. Но жизнь быстро уходила от него…
Потрясенная, Катя оцепенело стояла, чувствуя холод неживых пальцев, глядя на бледное, застывшее, но все еще красивое лицо, на шрам, бескровно белевший на лбу.
Вера, сдерживая рыдания, наклонилась и поцеловала мертвого Савельева. Медленно потянула конец плащ-палатки, закрывая ему голову…
Вспоминала о нем Катя тепло и нежно, чувствуя в то же время за собой вину — может быть, потому, что она осталась жива, а он мертв. И казалось ей, что никого она уже больше не полюбит, что вместе с Савельевым навсегда погибла и ее любовь, несбывшаяся и единственная.
Восьмого марта госпиталь жил обычной своей жизнью, со всеми обычными волнениями, перевязками, уколами и осмотрами. Утром лечащий врач Алевтина Григорьевна, выслушав поздравления, в свою очередь пожелала здоровья своим больным, и обход начался.
С Шурой она говорила дольше, чем всегда, поражаясь той перемене, которая в ней произошла: девушка стала живее, интересовалась своим здоровьем, даже улыбалась. В понедельник, увидев Шуру в палате, тогда как сестра передала, что больная умерла, Алевтина Григорьевна обрадовалась и в то же время удивилась. Но лишь на одно мгновение остановилась она в дверях, ничем не выказав своих чувств, и начала обход с краю, как обычно. Мысль о том, как же так получилось, что ей доложили неправильно, не оставляла ее. Хотя все возможно: могли что-нибудь перепутать, могли даже ошибиться, ведь и она, врач, считала, что Шуре Щербицкой оставалось жить считанные дни… Но откуда в ней такая перемена? Девушка действительно умирала! Дежурившей ночью сестре Лиде Алевтина Григорьевна сделала серьезное предупреждение, так что та долго плакала. Но не выгонять же ее вот так, сразу… Что поделаешь: молоденькая сестра только недавно пришла в госпиталь и не имела еще достаточного опыта. К тому же, слава богу, все кончилось благополучно. Алевтина Григорьевна не знала, что Лиде сделала внушение не только она, более резкий разговор имела с ней Катя, которая не выбирала выражений и с трудом удержалась, чтобы не «свернуть шею сопливой Лидке, не сумевшей обнаружить пульс у живого человека».
— Дела идут на лад, — сказала Алевтина Григорьевна Шуре, осмотрев ее. — Теперь все будет зависеть от тебя самой. Все назначения прежние. Добавлю общеукрепляющие. Поправляйся!
Дошла очередь и до Кати. Алевтина Григорьевна дружески положила руку ей на плечо, будто хотела успокоить и ободрить. Катя насторожилась.
— Так вот, дорогая Катюша, будем пробовать еще раз. Рентгеновские данные подтверждают наши предположения. Решено?
— Я не против, Алевтина Григорьевна… А когда?
— Скоро. Чем скорее, тем лучше.
Катя кивнула. Правда, ее смутило выражение «будем пробовать». Почему пробовать, а не оперировать? Значит, нет полной уверенности… Однако она промолчала.
После обхода в палату влетела ликующая Алия:
— Девочки, выписываюсь!
— Счастливая! И куда ж ты подашься? — спросила Зина.
— Как куда? Совсем здорова, обратно в свою часть! Ждут там, винтовку новую дают!
— Кто ждет? — поинтересовалась Катя.
— Кто ждет? Все ждут, а Макар больше всех! — засмеялась Алия, и в узеньких щелках хитро блеснули темные глаза.
— Ма-кар? Это кто, тоже снайпер?
— Снайпер! — гордо ответила Алия.
— Ну, тогда все ясно. А маму спросила?
— Зачем спрашивать? Мама далеко, в Казахстане. Всем вам от меня пожелание жить долго-долго! После войны увидимся! Бегу — еще много палат…
— Ну, всего тебе хорошего! Воюй!
— Макара береги! — крикнула Зина вслед упорхнувшей Алие.
Вечером пришли шефы с пивоваренного завода. В двадцать третью палату — трое: Варвара Тимофеевна, или тетя Варя, которая уже не раз бывала в госпитале, бывший солдат-фронтовик Егор Иванович, демобилизованный в сорок втором после ранения, и Миша, молодой парень лет шестнадцати.
Тетя Варя, пожилая женщина, говорливая, бойкая и заботливая, по-матерински жалела раненых девушек, и это было ясно написано на ее широком и добром лице. Войдя в палату, она улыбнулась сразу всем и просто сказала:
— Принимайте гостей, дорогие женщины! Привела я вам двух кавалеров, один другого лучше. Давайте знакомиться!
Смущенно закашлял Егор Иванович, мужчина лет сорока, с бесстрастным, словно застывшим выражением лица, худой и прямой, как штык. Миша, тихий и стеснительный, исподлобья поглядывал на девушек и жался к Егору Ивановичу.
Тетя Варя сразу нашла общий язык с девушками. Первым делом она стала раздавать подарки от завода, аккуратно завернутые в бумагу, — кому платочек, кому одеколон или шарфик.
Зина взяла сверток, предназначенный Тасе. Оказалось, шерстяные перчатки…
— Махнем не глядя! — предложила, разворачивая свой подарок. — Вот, твой будет! — И поставила на тумбочку одеколон.
Кате достался большой цветастый платок, который она сразу же отдала Тасе.
— Тебе, Тась, к лицу будет — цыганский!
Всплеснув руками, тетя Варя огорченно воскликнула:
— Да как же это я, глупая, не сообразила! В бумаге же не видно… Ой, как нехорошо!.. Уж ты, Тасенька…
— Ничего, тетя Варя, мы сами разберемся, что кому. Спасибо вам от всех! — поблагодарила шефов Катя и скомандовала: — А ну, подружки, раздвинься!
В центре комнаты освободили место, отодвинув каталки. На стол были выставлены тарелки с котлетами, солеными огурцами и купленной у гардеробщицы Дуси капустой. Шефы принесли с собой пива, рыбных консервов и моченых яблок.
— Отличный стол, тетя Варя! — расхваливала Катя. — Прямо-таки довоенный!
— Да, по нынешним временам лучше и быть не может!
Когда все, кроме лежачих, уселись за стол, поднялся Егор Иванович, которому было поручено поздравить женщин с праздником. Перед тем как отправиться в госпиталь, Варвара Тимофеевна, не надеясь на его красноречие, подробно проинструктировала Егора Ивановича, что ему надлежит сказать. Но, видно, он сразу все забыл и, побагровев от напряжения, произнес недлинную, но витиеватую речь, которая совсем не понравилась тете Варе. Пока он путался в сетях высоких слов, непривычных для него, простого солдата, она, высоко вскинув брови, удивленно и обиженно слушала. И вдруг решительно дернула Егора Ивановича за полу пиджака, потянула вниз.
Остановившись на полуслове, Егор Иванович как-то сразу, будто его подкосили, покорно сел, продолжая смотреть прямо перед собой. Тетя Варя поспешила встать, твердой рукой взяла стакан.
— Теперь я хочу сказать, — начала она.
Здесь, в госпитале, где лежали фронтовички, ей хотелось произнести какие-то особенные, теплые и проникновенные, слова, и тетя Варя нашла их. Сначала она говорила уверенно, размахивая сжатой в кулак рукой, но постепенно голос ее стал забирать выше, выше и вдруг сорвался…
Миша, который тихо сидел, не поднимая глаз от тарелки, вздрогнул, испуганно взглянул на нее: неужели заплачет? Но тетя Варя, прокашлявшись, опять понизила голос. Теперь, разволновавшись, она уже не рубила воздух кулаком, а быстро перекладывала стакан из одной руки в другую, будто стакан был горячим и жег пальцы.