нные в муках ветви, весело голубел молоденький ельник, а просека все тянулась и тянулась, будто дорога в неизвестность. Она и была дорогой в тайну, туманила голову, и Ирина бежала от этого наваждения, хотя ей хотелось, чтоб оно длилось вечно. Бежала и бежала, пока не выбилась из сил, и тогда остановилась под невысоким дубом, за которым снова начинался сосняк. Сергей прислонился к дубу с другой стороны. Оба тяжело дышали, оба, разгоряченные, избегали смотреть друг другу в глаза, казалось, только взгляни — и станет ясным все. Да, станет ясным и это безумство, и неистовство погони, и неизбежность того, что сейчас произойдет, что надвигается на них с какой-то жестокой силой. Его глаза наконец приникли к ее глазам, его полуоткрытые губы, окутанные легким облачком пара, пересохли от жара, она это видела, она уже чувствовала трепет и вкус зеленой хвои, — видела, как он держал в зубах еловую иголку, — ощущала палящий голод его губ, она знала, что не воспротивится, не закричит, не отшатнется от этих жадных губ. Уже потянулась было к нему, но в это мгновение что-то белое застелило ей память, и она попросила:
— Не смотрите на меня так.
Это не было приказанием, она просила пощады или хотя бы отсрочки.
— Разве… как я смотрю? — прошептал он.
— Не знаю.
И сразу опомнилась. Оттолкнулась от дерева и, тяжело налегая на палки, пошла в обратный путь.
— Пропади она пропадом, эта прогулка, — сказала Клава, когда они встретились. — Не катание, а душегубство, хотела возле дота повернуть назад, да побоялась, что заблужусь.
— Возле какого дота? — удивилась Ирина.
— Поглядите на них, они и дота не заметили! Там, на дороге. Больше вы меня сюда и калачом не заманите.
Дот располагался между старым дубовым лесом и сосняком, наверное, на месте сосняка когда-то было поле, глубокие, окованные сталью бойницы смотрели в ту сторону. Каменная громада глубоко вросла в землю, в середине ее виднелась огромная пробоина. Вероятно, дот взрывали, но у взрыва не хватило силы поднять эту тяжесть, камни задавили огонь. Все трое в эту минуту подумали о войне, потому что она прошла через судьбу каждого, у каждого кого-то забрала, а в мире снова сгущались тучи, и смертный холод свинцовым валом катился оттуда, куда садилось солнце.
— Слова, слова, — вдруг сказала Ирина, думая о чем-то своем. — Громоздим горы слов. Целые Эвересты. И все это лишь сотрясение воздуха. Даже полова и та что-то весит. А бомбы между тем делают и ракеты запускают в производство. И нам нужно снова сооружать не только дома, а и эти каменные доты. Вот что такое наша профессия. Если даже встанем все на колени и закричим: «Опомнитесь!» — не поможет. Даже не услышим друг друга. Мы просто все запрограммированы на погибель. А может, так и надо? Так было, есть и будет? Все на свете обречено и смертно? Электростанции, статуи, любовь…
— Любовь и смерть — в обнимку. И чем жарче одно, тем беспощаднее другое. — Клава постучала палкой по каменному куполу. — Сергей, ты из какого рода? Ну не ты, а твой отец?
— Не понимаю… Из казаков.
— И ты смог бы?.. На коне по дикому полю… Можешь представить себя на коне с саблей? Не можешь. Я так и думала. И я не могу тебя представить. А вот… Тищенко — могу. Вот такие, как он, разрубали врага до седла! А потом напивались и плакали. Но разрубали… Если было нужно.
— Что ты, Клава, плетешь?.. Дикое поле, кони, сабли… Это в наше-то время! — не скрывая раздражения, возразила Ирина.
— Да, век скоростей и заменителей, ты это хочешь сказать? И быстролетной любви. Ну поехали.
Ирина шла сзади, притихшая и погрустневшая, не могла сдержать обиды на Клаву. Ну чего, чего она все время вспоминает Тищенко? Еще и старается уколоть Сергея. Ну внес исправления. Ну помог ему. Так ведь это Василию ничего не стоит! Кстати, ему ничего не стоит и перечеркнуть чужую работу, если уж на то пошло.
Полузабытое воспоминание остро проснулось в памяти. Обсуждали один из ее первых проектов. Освещение машинного зала. Ирши еще тогда не было в мастерской. Ее эскизы стал критиковать Рубан. Присутствовал и Василий. Сидел молча. Слабо пыталась защитить проект Клава. Защищал Вечирко. А Рубан, как всегда, лез напролом. Грубо тыкал указкой в эскизы: «Это же средневековая бойница… Разве под таким углом свет попадет в зал?» И тогда все взгляды обратились к Тищенко. И он, сдвинув густые встопорщенные брови, сказал: «Рубан прав. Освещение никуда не годится. Нужно сделать вот так». И начал чертить. Конечно, ее эскизы были плохи, она это понимала, но в глазах задрожали злые слезы, закипела обида на всех, особенно на Тищенко. Почему высек ее публично, почему заранее не высказал своих замечаний? Догадывалась: он вообще в грош не ставил ее архитектурные способности. Старался не подавать вида, но советовался с нею редко. Тяжело было сознавать: близкий человек, муж, в своем творчестве не находил ей места. Почему об этом вспомнилось сейчас? Обида обожгла с новой силой: нет, муж ее никогда не ценил.
Сергей предложил зайти к нему выпить чаю. Наверное, о чаепитии он подумал загодя, потому что на столе появилось твердое, но вкусное печенье местного производства, булка, повидло и початая бутылка коньяка, Сергей подлил его в чай. Ирина попробовала: вкусно.
— Откуда у вас такие аристократические замашки? — дуя в эмалированную кружку и смешно придерживая ее растопыренными пальцами обеих рук, спросила она.
Сергей улыбнулся.
— Мой отец был ветеринаром.
— Ну тогда понятно. Настоящая сельская аристократия, — сказала Клава. — Очень выгодная профессия, между прочим. Выхолостил поросенка — получи свое; заколол хозяин того же поросенка — снова к фельдшеру: напиши справку, что кабанчик имел цветущее здоровье, хочу, мол, продать на базаре сало и мясо, — снова отблагодарить надо.
— И все-то ты… все-то ты, Клава, готова опошлить, — поморщилась Ирина. — Откуда это?
— У нас в селе по соседству жил ветфельдшер. А у него был сын Славка, мой ровесник. Все меня через забор к себе в сад заманивал. Будто бы уроки учить. А сам тупой, как валенок. Кое-как доконал десять классов, отец зарезал подсвинка, сложил в чемодан, повез в Винницу, — и пожалуйста: Славка поступил в ветеринарный институт. А когда мы приезжали на летние каникулы, девушки вечерами на посиделках подсмеивались над Славкой, а ребята прозвали его Завертайлом — была когда-то такая профессия на селе, по бычкам. Ну, Славка стеснялся… Парень он был неплохой.
— Отец мой погиб, — тихо сказал Сергей.
Клава виновато склонила голову и, спрятавшись за парко́м, вьющимся над кружкой, сосредоточилась на чае.
— Сергей, а как к вам на стройке относятся? — чтобы снять неловкость, сменила тему Ирина.
— Боятся, — сказала Клава.
— Боятся? — Ирина рассмеялась. — Сергея?
— Вот именно, — серьезно подтвердила Клава.
Ирина окинула ее насмешливым взглядом, чувствовала: разрушается былая дружба, уже нет прежней симпатии и тепла, ушло все куда-то, а почему так случилось, не знала.
— Трудно объяснить — почему. Он умеет как-то так тихо, вроде бы и не обидно… Неужели сама не замечала? А я чувствую, будто все время чего-то недоделываю: краснеет он, а переживаю я… — Она тряхнула головой, короткие густые волосы привычно откинулись со лба. — А может, так и надо. Распустился народ. Дай волю — растащат все. Сергей знает людей.
— Откуда ему знать? — не соглашаясь, Ирина посмотрела на Иршу. Он молча пил чай, словно разговор его не касался. — Ты же сама называла Сергея теленком.
— Одни и те же улицы, а днем и ночью кажутся разными. Идешь днем — ничего не замечаешь, а ночью идешь — страшно. В прошлый раз мы говорили о любви. В любви тоже нужен опыт, как в каждом деле.
Ирина протянула чашку, и Сергей налил ей душистого, настоянного на листьях смородины и мяты чаю.
— Опыт в любви? Какая чепуха! — сказала она уверенно, и это выглядело немного смешно. — Человек всегда любит впервые. Тут все решает мгновение.
Клава смотрела за окно. Она, казалось, не слушала Ирину, задумалась о своем. А может, поняла то, чего еще не понимали эти двое.
…В воскресенье Ирина едва уломала Клаву повторить лыжную прогулку. После обеда Клава отправилась на телеграф звонить домой, условились встретиться в четверть шестого около домика, где жил Ирша. Но в назначенное время Клава не пришла, не было ее и в половине шестого. Ирина бродила под разлапистыми соснами — в домик к Ирше зайти не решалась, — нервничала, сердилась. Без четверти шесть прибежала Клава, она была в пальто и сапогах, встревоженная, с чемоданчиком в руках.
— Я на поезд… Мальчишка заболел.
Ирине показалось — Клава рада, что можно не идти на лыжах, но тут же и опомнилась: какая радость — болезнь сына. На их голоса из домика вышел Ирша, посочувствовал Клаве, а о работе, сказал, не стоит тревожиться, они справятся, главное, чтоб мальчик был здоров, пусть будет все хорошо. Клава махнула на прощание рукой, побежала.
— Пойдемте на лыжах вдвоем, — предложил Ирша.
Ирина заколебалась.
— Скоро стемнеет…
— Ну и что? Не маленькие, не заблудимся, — настаивал Сергей. — Вы ходили когда-нибудь на лыжах ночью? При луне и звездах? И белым-бело вокруг, снег серебрится, и тишина, только легкое шуршание лыж. Хорошо!
Все было, как вчера. Та же поляна, та же речушка, тот же лес. Но немного все-таки иначе. Сегодня они шли каждый по себе, Ирина впереди, Сергей не старался ее догнать. Только один раз она остановилась и, развернув лыжи, бросилась к Сергею:
— Волки!
Кинулась под его защиту, и, хотя у Сергея тоже мороз пробежал по спине, он спокойно возразил:
— Откуда им взяться? Волки теперь только в Сибири.
А сам прочесал взглядом лес: просеку впереди пересекала стая собак. Большие серые псы, только один маленький, белолобый, по нему-то Сергей и определил, что это не волчья стая. Он слышал про одичавших собак, знал, что они опасны, но успокаивал себя: наверное, просто собачья свадьба.
— Видели белолобого? Это же щенок, — попытался шутить.