— И тебе не страшно?
— А тебе? — наклонившись через столик и глядя в упор, спросил Вечирко. И тут же улыбнулся своей многозначащей улыбкой. — А ты молодец. Поздравляю. Не ожидал.
Сергей крепко сжал в руке стакан. На лице не дрогнул ни один мускул. Только скулы заострились, и в глазах, в самой сокровенной их глубине, вспыхнули белые искорки. Смелые это были глаза и опасные до крайности. А может, до отчаяния.
— Есть люди, которые имели способности, а то и подлинный талант, но растратили себя. Ведь за все нужно платить.
— Нужно, — согласился Вечирко. — Хотя некоторым удается и улизнуть.
— Нет, никогда. Только труд, каторжная работа может… дать человеку то, о чем он мечтает.
— Ну и… конечная цель? Лауреатство, депутатство, радикулит, резекция желудка…
— Мне казалось… ты стоишь большего, — сказал Ирша. В его словах Вечирко уловил презрение и надменность.
После обеда Иршу вызвал к себе Тищенко. Около дверей кабинета главного инженера Сергей остановился, чувствуя, что ему не хватает воздуха. Но едва переступил порог, увидел, что волнения были напрасны: на лице Василия Васильевича теплилась улыбка… Сергей ответно улыбнулся и тут же посерьезнел.
— Садись, — широко повел рукой Василий Васильевич, — в кресло или на диван. Хочу с тобой немного поспорить.
Он любил дискутировать с молодыми сотрудниками, приучал их самостоятельно мыслить, вызывал на возражения, спор чаще всего затевал сам и, хотя не раз обжигался, любил живую беседу, сознавал, что она полезна и ему самому. Ребята молодые, напичканы информацией, мыслят остро, юмор воспринимают с полуслова, идеи подхватывают и развивают на лету. Один раз был в командировке вместе с Вечирко. В дороге у них сложились, как водится, почти приятельские отношения. Потом, вернувшись из командировки, даже в присутствии незнакомых Вечирко продолжал вести себя свойски, Тищенко видел, что тот переступает границу, ясно различал в голосе Вечирко панибратские ноты, но ни разу не поставил его на место, хотя и понимал, что Вечирко делал это умышленно. Сергей таким не был. В бездну дискуссий нырял безоглядно, но всегда чувствовал дистанцию, был вежлив, корректен, а в присутствии важных персон так и вовсе безгласен.
— Еще раз смотрел твой новый проект, — сказал Василий Васильевич.
— Он немного устарел для меня. И потом, эти шоры, рамки… Размахнешься, а тут… Наш век не терпит ограничений. Человеческий гений для того и воцарил над миром, чтобы…
Василий Васильевич нетерпеливым и властным жестом остановил его.
— Берегись этих мыслей, они зыбки и опасны — уведут тебя в дебри, из которых не выберешься.
— Странно слышать такое от вас, — удивленно поднял тонкие брови Ирша.
— Нельзя утверждать, что человек стоит над миром, следовательно, ему все позволено, нет ему преград, делай что хочешь, твори и добро и зло. Потому что встал над миром. Мир-де принадлежит нам, он у нас в кармане, как собственные часы или расческа. Природа накапливала свои богатства веками, а сейчас лес косят, как траву, потому что он «мой», потому что «я творец». А какой ты творец, когда берешь готовое! И сам ты не стоишь над миром, а живешь в этом мире, его частица, его прах, сам ты из его плоти. Будь творцом, но никогда не забывай, что ты сам сотворен природой. Иначе зайдешь так далеко, что заблудишься и пропадешь.
— Пугаете! Устанавливаете границы: от и до, — засмеялся Ирша. — А их установить невозможно.
Тищенко подосадовал на себя, что сорвался на нравоучение, внимательно посмотрел на Иршу. Он давно догадывался, что этот застенчивый парень в мыслях своих замахивается на многое. Но какие нравственные законы исповедует, какую цель ставит перед собой, так до конца и не понял.
— Почему невозможно? — спросил Тищенко.
— Души у людей разные. Есть широкие, с размахом, а есть с наперсток. Какая сколько вместит.
— Чего вместит?
— Смелости.
— Честолюбия, жажды власти! — рубанул рукой воздух Тищенко.
— Пусть так. Не возжелав — не достигнешь. Границы свяжут. Они связывают всегда.
— Мир безбрежен, Сергей, но если серьезно в это вдуматься, станет страшно. Даже ученые пришли к мысли, что он имеет предел. Так и в душе. Если в ней нет берегов, нет твердых принципов, то нет и святыни.
— Эти принципы — для искусства тормоз, кто пренебрегал ими, достигал многого.
— Без тормозов срываются в пропасть. Но… пока это тебе не угрожает. Я и позвал тебя… Эти твои сентенции решительно контрастируют с тем, что ты проектируешь на ватмане.
Сергей покраснел, щеки, лоб, шея, даже уши медленно налились краской. На миг Тищенко даже пожалел парня.
— В твоем последнем проекте есть новизна, но она… такая осторожная, будто в расчете на Баса или Беспалого. Смелость вымерена до микрона. Ты только сейчас слышал мое мнение — я сам за чувство меры. Но и за творческий подход к делу. Мне хочется… Я возлагаю на тебя большие надежды.
— Я оправдаю их… вот увидите.
Вечером Сергей встретился с Ириной на Владимирской горке. Бродили по далеким аллейкам, словно нависшим над крутизной: если сорвешься, скатишься прямо на Подол. Сквозь зеленые ветви поблескивали стекла фуникулера, он мягко и неуклонно полз вверх и так же медленно спускался. Ирина была задумчива, грустна; когда он ее о чем-либо спрашивал, словно не слыша, виновато улыбалась. Он не рассказал ни про Вечирко, ни про разговор с Тищенко.
— Посмотри, какой мрак, — удивилась она. — Просто мистический. Пароход прогудел… Звук какой-то странный. По-моему, даже деревья призрачные. Я их такими никогда не видела.
— Всё — атомы, — как-то особенно жестко, сухо возразил он. — Исчезают одни формы, возникают другие — вот и вся мистика. И эти деревья. Под ними прошли легионы влюбленных. Я читал у кого-то, кажется, у Нечуй-Левицкого: «Вечер на Владимирской горке». Оркестр, офицеры, пары. И — нету. Вот так и мы когда-нибудь…
— Ну, а что, если существуют разные атомы? — несогласно сказала она. — Физические, например, и духовные.
— Э, уважаемая, вы плывете прямехонько в идеализм, — засмеялся он.
— А почему бы и нет? Представь на минуту: атомы существуют разные. Помимо материальных, существуют и атомы духа. Назовем их духонимы. Духонимы вечерней дымки, соловьиного пения. Любви. Восторга или тоски. Хорошо ведь, правда?
— Не вижу ничего хорошего. Начинаем с азов: выдумываем терминологию. И не лучшим образом.
Она обиделась. Ей хотелось пофантазировать вместе с ним, почувствовать себя, их любовь бессмертными: ну, разве нельзя представить такое хоть на миг? Ей стало грустно. Вспомнилось, что Тищенко всегда принимал правила игры. С легкой иронией, улыбкой: «Вы с Фаэтона? Ах, из тридцать четвертого столетия, путешествуете во времени? У вас там почем на базаре барабулька? Вы не знаете, что такое базар? А что такое лопухи, знаете? Видите впервые? А что такое остаться с носом, знаете? Сейчас почувствуете на себе». Или: «Хорошо, мне некогда, путешествуйте дальше. Спуститесь, если вас не затруднит, в пещерный период, расспросите, почем там шкуры пещерных медведей. Не забудьте прихватить парочку».
Она провела рукой по высокой шее, вздохнула.
— Полететь бы… Или поплыть по реке. Плыть и плыть…
— Шлюзы на ней.
— Хочу простора, хочу свободы, хочу правды…
Стояла высокая, стройная, смотрела гордо. Такой иногда бывала. Такой он ее боялся. Возможно, это и было ее сущностью. Тогда к ней хотелось приблизиться, но было страшно.
— Любимая, дорогая. — Он сжал ее пальцы. — Не надо. Не надрывай сердце. Подожди еще немного. Мне тоже хочется простора. Давай поедем в субботу на Припять. Сможешь вырваться? Вернемся в воскресенье вечером.
— Давай поедем, — согласилась она, как послушный ребенок. — Где же мы там переночуем?
Он не собирался до времени раскрывать подробности, хотел удивить сюрпризом, но не сдержался:
— Там у меня есть знакомые браконьеры.
— Знакомые браконьеры? У тебя? — Она рассмеялась.
— А почему бы и нет? Старик со старухой. В кустах на берегу у них стоят три палатки. Скажи мне, зачем им, старым людям, нужны три? И что заставляет их переселяться туда в начале мая? Всех, кто вздумает поставить палатку рядом, они просто заедают. Первой остервенело вгрызается старуха…
— Похоже на правду. Уже интересно, — призналась Ирина. — Чем же ты заслужил их симпатию? Или рыбак рыбака… — И снова засмеялась. — Никогда не бывала в гостях у браконьеров. Давай попробуем.
…«Ракета» домчала их за три часа. Они высадились на маленькой пристани неподалеку от устья Припяти в безлюдном, пустынном месте, где в обе стороны раскинулся заболоченный луг и только далеко на горизонте синел лес. Особенно полонил сердце Ирины своей пустынностью противоположный берег — осока и ивняк и одинокий, медлительно парящий в бескрайнем небе коршун. Река величаво несла свои таинственные воды. «Ракета» взбурлила воду и исчезла, а они еще долго стояли и смотрели на вспененный светлый след. Казалось, только он связывает их с городом, с прошлым. В прошлое не хотелось возвращаться и не хотелось заглядывать в будущее, лучше бы, подумала Ирина, насовсем остаться в этой пустынности, которая хотя и не веселила душу, но роднила с вечностью.
Палатки, увидел Ирша, стояли в кустах чернотала на том же месте, что и в прошлом году. Над ними шелестели легкой листвой груша и молоденькая, обшарпанная ветром вербочка. Берег по сравнению с прошлым годом сильно изменился — ниже от палаток намыло песчаную косу. На косе стояли со спиннингами трое рыбаков, с виду городских.
Старики встретили Сергея как своего. У деда от солнца и холодного ветра лицо было медным, почти черным, у старухи чуть светлее, но тоже загорелым. Дед высокий, худой, нос — бураком, да еще и бородавки по лбу и щекам. Но страшным не казался, только настораживал взгляд, недоверчивый, цепкий, из-под шапки с оторвавшейся и нависшей козырьком оторочкой.
Старуха была маленькая, бойкая и, угадывалось, въедливая, как собака, которую спускают с цепи только в крайнем случае, чтобы непременно кого-нибудь искусала. Ирина под их взгл