«Ты, может, комсомолец, — сказал Гнат Ирша Тищенко, — так не признавайся. Кто докажет… А в общине работать придется. За это спросят».
И тогда Василий сказал, что в селе не засидится.
«Смотри. Дело твое, — сказал Ирша. — У каждого свое соображение. Ты же знаешь, дружили мы с твоим отцом… Горячий был и всегда бил в одну точку. О хорошей и честной жизни мечтал… Первым записался в колхоз. Никто не верил, что попал в прорубь сам». В его притемненных серых глазах была спокойная покорность судьбе, определившей ему пройти через тяжкое испытание.
Василий сидел на скамейке, положив раненую ногу на подстеленный на лавку кожух, прилаживал к серпу ручку. Он уже настругал немало топорищ, заступов, ручек к вилам, лопатам, чтобы хватило матери до конца войны. Рассказ Гната Ирши прозвучал для него предостережением, но и влил в сердце силу и злость, готовность стоять за правое отцовское дело, добавил ненависти к врагам.
Он еще прожил в селе месяц. Залудил матери и соседкам казанки и ведра, нарезал из жести светильников — с дырочками узенькими-преузенькими, лишь бы прошла суровая нитка — для экономии керосина, помог матери измолотить копну проса. Он долго колебался, зайти ему перед дорогой к Гнату Ирше или нет. И решил зайти, попросить чтобы не давал мать в обиду, хотя и без того знал, что, дядька Гнат поможет ей. Ирша молча выслушал его и тогда вынул из ящика широкого сельского стола приготовленную заранее справку и подал Тищенко. В справке было сказано, что Василий Васильевич Тищенко действительно является жителем села Колодязи и что староста и полиция направляют его в Трубчевский район Брянской области за скотом, который был угнан туда по распоряжению большевистских властей. На справке стояла печать с немецким орлом. А указанный в ней район был прифронтовым.
Гната Иршу с тех пор он не видел. Понятно, в его честности он не сомневался ни на миг и не сомневался никто в селе, однако все это нужно было подтвердить свидетельскими показаниями. Это было не столько сложно, сколько хлопотно. Шагая от двора к двору, Василий Васильевич думал, что сейчас он словно замыкает круг, начавшийся для него с фиктивной справки Гната Ирши. Та дорога была длинная и трудная. Его много раз задерживали, но всякий раз выручала справка. А когда до фронта осталось рукой подать, шел ночами — крался по лесам и болотам, пока не натолкнулся на красноармейцев, тоже пробиравшихся к фронту.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Василий Васильевич вернулся в Киев в конце августа. Стояли жаркие дни. Улицы раскалились, асфальт был мягкий, вдавливался под ногами, женские каблучки оставляли в нем глубокие ямки, вороны в парках распускали крылья и дышали открытыми клювами, мороженое таяло и капало с палочек, и прохожие, едва успев лизнуть сладкий иней, спешили выбросить его в урну. Город показался Тищенко почти чужим. Таким казался ему в детстве районный центр, там было жутко, и он не решался отойти от воза. Конечно, он знал: эта отчужденность пройдет через несколько дней. Все бывшие сельские жители считают себя чужими в городе, даже гордятся этим, на самом деле они уже давно не сельские и пользуются городскими благами куда охотнее, нежели коренные горожане. Он почувствовал, что там, в селе, осталась лишь часть его души, а весь он здесь — и мыслями, и заботами, и ощущением уюта, который охватывает его, едва он наденет старую удобную пижаму и сядет на продавленную тахту…
А главное — он соскучился по Ирине. При мысли о ней его иногда охватывала какая-то непонятная тревога, последние ступеньки преодолел бегом. Прежде всего увидел ее глаза — увидел в них радость, и сразу пропало напряжение, и стало ему легко и хорошо. Когда после того трудного заседания по делу Ирши он спросил Ирину, почему она так испугалась, неужели для нее так много значит его, Василия, должность, она ответила: «Должность для меня ничего не значит… Лишь бы ты… был здоров и не волновался».
«Лишь бы ты был здоров и не волновался», — вспомнилось ему, и он растрогался. Но сама Ирина была чем-то опечалена и даже словно бы подурнела. А еще совсем недавно он любовался ее расцветшей будто заново красотой. Что-то, казалось, мучило ее. Тищенко ждал, что она расскажет о своих переживаниях сама. Наверное, какая-нибудь очередная ее выдумка; он развеет ее печали, и они вдвоем посмеются над ними.
Тищенко всегда возвращался из поездок возбужденным, шутил, рассказывал забавные истории, случившиеся (и не случившиеся) с ним в дороге, но на этот раз поездка была особой, и он поцеловал Ирину сдержанно. Однако скрыть своего бодрого настроения не мог, через минуту из кабинета, где он переодевался, послышалось бравурное, в темпе военного марша: «В село із лісу вовк забіг»… Когда у него хорошо на душе, когда он особенно любит ее, он с той же шутливой иронией напевает: «Еней був парубок моторний…» или «Огірочки», и тогда в нем пробуждается мальчишеское озорство. Значит, жди неожиданностей: может даже спрятаться в темном углу и разыграть из себя вампира. Если он чем-то недоволен, но не очень, тогда насвистывает что-нибудь мрачно-торжественное, пылесосит ковер и насвистывает. Он легко и, как считала Ирина, некритически подхватывал новые мелодии. Помнится, несколько лет назад чуть с ума не сошел от «Гуцульского танго» и «Червоных маков», с инфекционной быстротой распространившихся в Киеве. Чаще он мурлычет эти мотивы бездумно, а голова в это время занята чем-то другим, но иногда, как сейчас, поет от избытка чувств.
Ирина сжалась, охваченная странной тревогой, ее почти лихорадило. Пока мужа не было, она ни разу не встретилась с Сергеем. Ей казалось преступлением видеться с ним в то время, когда за него хлопочет муж. Она боялась остаться с Иршей наедине. Посмотрит он — и у нее часто-часто забьется сердце, и побежит по телу огонь, который лишает ее воли, отнимает последние силы. Однажды Сергей чуть не напросился к ней домой, но она решительно запротестовала: это показалось ей почти святотатством. И вот теперь вернулся Василий. А ей почему-то боязно. Боязно его радости, его искренности. После долгой разлуки он всегда бывает особенно нежным, немного смущенным, его захлестывает горячая волна желания, которого он стыдится, — только бы она не приняла его любовь за обычный мужской голод, потому и не знает, как к ней подступиться.
Она улыбнулась, и в то же время ей хотелось плакать, потому что чувствовала свою отчужденность к нему. Пока его не было, она надеялась, что в ней что-то изменится, проснется прежняя нежность, а теперь видела: нет, не вернулась и не вернется никогда… Он чужой, от него она хочет только одного: пусть не трогает ее, не обнимает. Ох, как страшно обнять этого широкоплечего человека с тяжеловатым лицом, густой щеткой рыжеватых волос и пучками таких же жестких волос, заметно торчащих из ноздрей. А он и вправду посматривал на нее, и волнение вновь и вновь пробегало по его лицу. Она видела это.
Резала на сковородку картошку, чистила редиску, и оба чувствовали какую-то неловкость. Она внутренне сжималась, когда думала о том, что каждую минуту он может переступить через эту неловкость и со смехом и страстью схватить ее в объятия, не дожидаясь ужина, которым она как бы отгораживалась от него. Ей была непонятна его страсть (по-настоящему в ней женщина проснулась года два назад), но это не отталкивало его от нее. С Сергеем у нее было совсем другое, это был будто бы полет сквозь огонь или вознесение какое-то, о существовании которого она прежде и не подозревала.
Ирина понимала собственную скованность, но не понимала сдержанности Василия, которая шла от самого простого: ему казалось, что она сердится на него за долгое отсутствие. «Почему он ничего не спрашивает? Неужели не замечает?» — думала. Лучше бы уж спросил. Опять эта его провинциальная деликатность! Он никогда не пристает с вопросами, особенно когда видит, что она хочет что-то скрыть. Видит же? Так нет, как всегда считает, что у нее могут быть свои маленькие тайны. И эта свобода сослужила ей добрую и злую службу. Слова «маленькие тайны» вспыхивают в ее голове двумя черными точками, пронзают дрожью, и Ирину охватывает страх.
— Там письма… одно срочное.
Пока он читал в кабинете, она немного успокоилась. Но остались горечь, чувство вины, недовольство собой, а немного и им. И она снова подумала: всегда ли и до конца они были искренни прежде?
За что она его любила, за что уважала? За то, что не умел, не хотел пересиливать себя и делать то, что было не по душе. Что могло быть полезным для продвижения вверх по служебной лестнице. Большинство людей заставляют себя делать любую работу. Не нравятся указания — выполняют. И те, кто догадывается, что их указания выполняются через силу, ценят это.
Василий не был озабочен карьерой, и Ирина его к этому не принуждала. Когда выходила за него, не брала в расчет: добьется — не добьется, не было этого чувства и теперь. Конечно, его неудачи переживала. (Теперь переживает иначе, потому что его неудача была и неудачей Сергея.) Они оба не строили свою жизнь, а просто жили. Василий смело шел впереди, засыпал все выбоины на дороге, и ей следом ступать было легко и просто. А шагал он широко, весело… может, слишком безоглядно. Она была благодарна ему за то, что умел вывести ее из хандры, частенько нападавшей на нее, особенно после смерти матери… Что никогда, ни единого раза не посмеялся над ее почти мистическими страхами: она, например, верила в приметы — остановились часы, упала картина, разбилось зеркало, кто-то не так посмотрел; боялась темноты и особенно закрытых, тесных помещений. В нем жила крепкая житейская мудрость, позволявшая ему воспринимать все спокойно и трезво, легко находить свое место. Может, этому его научила война? А может, основы были заложены еще в селе?
Она снова и снова — прямо раскалывалась голова — выискивала хорошее в Василии, надеясь, что произойдет чудо и он вновь станет близким, но чуда не было: он оставался чужим, и тогда холодным рассудком поняла, что свет ей будет мил только с Сергеем.
Василий Васильевич вышел из кабинета. Снова пристально посмотрел на нее: