— Нездоровится тебе? Будто бы похудела.
— Ничего особенного. Прибавила в весе, вот и решила поголодать. — Это прозвучало торопливо, но он не уловил фальши, довольно засмеялся и слегка, но по-мужски жадно прижал к себе.
— У кого еще такая талия?
Она уклонилась. Подняла валявшиеся около тахты носки.
— Мог бы и сам отнести в ванную. Ты что, неделю их не снимал?
Она сказала это так, что он смутился. В другой раз смягчила бы свой упрек, но сегодня не хотела щадить его. У него и в самом деле было много дурных привычек. От некоторых не избавился до сих пор. То и дело забывает принять ванную на ночь. Ей стало неприятно. Неприятно от собственных мыслей. Ведь о носках и ванне всплыло… в противовес Сергею. Там бедность, но какая необыкновенная аккуратность! Аккуратность и чистота. И во всем такт. Сергей никогда бы не позволил себе расхохотаться, как Тищенко. Она прошла в ванную, виня себя во всем, а в ушах продолжал звучать раскатистый смех Василия.
За обедом Василий расспрашивал об институтских новостях, спросил, что говорят о нем, об Ирше.
— Всякое… А вообще ничего не понимаю: на второй день зашла в соседнюю комнату, а там шпарят анекдоты и хохочут.
Ей казалось то, что произошло, почти так же несправедливо и грозно, как если бы померкло небо, она думала, что все только и должны говорить об этом, а они живут своими мелкими интересами. В первое мгновение она чуть было не накинулась на них, а потом вышла в коридор и долго стояла у окна, сдерживая обиду и гнев. Так же обиделась и кипело все внутри, когда две недели назад получила свежий номер «Строителя», в котором неизвестный ей автор громил Тищенко, критиковал ступенчатые дома, возведенные по его проектам, называя их «сомнительным экспериментом».
Тищенко прочитал статью довольно спокойно. Может, не понял, что она означала? Нет, понимал, хотя и не мог точно очертить границу опасности; понимал и видел, что попал в тяжелую полосу. Так бывает, когда человек с пригорка спускается в заполненную туманом долину: он на какое-то время теряет ориентацию, боится, что столкнется с кем-нибудь, но на ощупь продолжает идти вперед. Ему уже пришлось пережить не одну кампанию, знал он и людей, которым просто не везло, которых судьба будто бы насмех бросала в разные переделки, и они привыкли ко всему, даже выработали особую философию — обещать и каяться. Возможно, это действительно лучшая стратегия в подобных ситуациях: признать, что совершил ошибку, и пообещать ее не повторять. Тем более что мало кого интересует, осознал ли ты ее на самом деле.
Но эта стратегия была не для Тищенко. Он сразу решил, что будет отстаивать свою правоту и защитит Иршу. Иначе утратит уважение к самому себе. Даже Майдан намекал, что стоит ему промямлить хоть что-нибудь, лишь бы дать возможность самому Майдану и другим отделить его от Ирши, и все тогда изменится. Но для него такое было невозможным. Неожиданно ему припомнились слова из присяги древних афинян, первые ее строки: «Я не посрамлю священного оружия и не брошу товарища, с которым иду в строю». Самое важное — «не брошу», важнее этого нет ничего. И не только в бою — на войне это особенно заметно, там это означает победу или поражение, а в обычной жизни, в суете забот и условностей, где тысячи щелей, в которые может просочиться душа, тысячи оправданий, эта шкала вообще весьма подвижна, да и никто не может знать, у кого на каком делении держится совесть. Даже те люди, у которых она на самой нижней черте, спокойненько сидят рядом в трамвае, ходят друг к другу в гости и в глазах знакомых и друзей долгие годы, а то и всю жизнь остаются порядочными. Разве что какой-нибудь случай сведет их на узенькой дорожке, и тогда каждый увидит, кто чего стоит. А там, на смертном поле, шкалы вообще нет, там есть только две точки…
Впереди было воскресенье, и Тищенко уговорил Ирину поехать вдвоем на Луковое озеро, раскинувшееся за пять километров от Куреневки и действительно выгнувшееся, как огромный — километра на полтора — лук вблизи от Днепра. С одной стороны над озером росли дубы, и вербы, и высокая стройная ольха, а по другую сторону берег был низкий, местами переходил в болото, там росли камыш, татарский сабельник и кудрявился невысокий, с мягкими, будто покрытыми белой пылью листьями ивняк. Он выбрал уютное местечко — хотя озеро и без того было безлюдным, туда не добраться на машине — на сухом берегу, где росли вербы, невысокий, но густой дубняк, и соорудил под дубом из веток бурьяна и прошлогоднего сена, которое нашел возле старых стогов, шалаш; место было великолепное: берег в камышах, но от дуба свободный проход к воде, там чистый глубокий плес, окруженный с обеих сторон кувшинками, между листьями кувшинок цвели большие белые и маленькие желтые лилии. Из камышей у противоположного берега на плес выплывала дикая утка с утятами, поначалу она боялась их, но вскоре привыкла и пряталась в очерет лишь тогда, когда Василий Васильевич и Ирина приближались к плесу. Если склониться над водой, видно, как по песчаному темно-желтому дну бегают какие-то жучки и плавают рыбки — маленькие, словно отлитые из серебра, большие, с красными перьями, и совсем крупные — их там множество; на подводный мир, переменчивый и манящий, можно смотреть бесконечно.
Особенно хороша была ночь. Тихая, теплая, полная таинственности. Сидели около костра, подкладывали сучья и слушали шлепанье крыльев уток среди кувшинок и далекий, резкий крик совы. Звезды повисли низко, были большие, теплые, хоть бери их в руки. Над лесом, что рос на далекой круче, вспыхивали метеоры, они сгорали, как люди.
Василий Васильевич взял с собой удочку — примитивную, с красным деревянным поплавком, с плохо привязанным большим крючком, — купил готовую в магазине. Ловить рыбу он не умел. Ирина вспомнила, как ловко забрасывал леску Ирша, и ей стало немного обидно за мужа, да еще и так, будто его обидел сам Сергей, и желала мужу удачи. Даже она понимала, что муж ничего не смыслит в том, где лучше ловить рыбу, — возле дна или ближе к поверхности, какая нужна приманка. Подсказать же не могла: ведь науку эту она переняла от Ирши.
Ирина вдруг подумала и от одной этой мысли содрогнулась: она сейчас вдвойне неискренна, просто лжива! Еще недавно ее мучило, что она предала Василия, но тогда она дарила счастье другому человеку, и это заставляло не то чтобы забывать о своем предательстве, но все-таки словно бы подталкивало идти вперед, хотя и по устрашающей, тернистой дороге (и как она скажет вот такому, пусть и нелюбимому, чужому, но чистому, наивному как ребенок человеку — он и вправду совсем по-детски подкрадывается к трепещущей зеленой болотной бабочке, надеясь поймать ее!), а теперь они погибали оба, и она не могла прийти на помощь ни одному из них. И накатывается на них что-то страшное, накатывается, как огромный, гибельный вал или как поезд, а ты лежишь на рельсах со связанными ногами — ей когда-то нечто подобное приснилось, она, проснувшись, оцепенела от ужаса: еще звучал в темноте перестук колес, и мчалось по путям черное чудище с огромным желтым глазом. Все ближе, ближе…
Она сама перевела стрелки. Сама, хотя и невольно, толкнула мужа на помощь Сергею. Да, нужно сказать правду, в глубине души (или сознания) она чувствовала такую потребность — в этот критический момент разрушить все, сломать, сокрушить и тогда уже или строить на развалинах новое (только строить!), или положиться на судьбу и сгинуть. Сгинуть не одной, а вдвоем с Сергеем. Злой разум или сердце толкали ее к какой-то крутой грани, ей хотелось за что-то уцепиться, чтобы оправдаться перед собой, старалась припомнить какую-нибудь причиненную Василием боль, унижение, обиду, но память не подсказывала ничего.
Ее мысли медленно поворачивались вспять, и в памяти оживал другой день, иная рыбалка — понимала, что об этом думать низко: она словно бы сравнивает Сергея с мужем, словно выбирает… Сергей подарил ей чудесный день, и если от той поездки у нее осталось смутное недовольство, то лишь потому, что тот день был краденый. Муж, она догадывается, приехал сюда только из-за нее: хочет, чтобы она развеялась, отдохнула, а самому не терпится быстрее вернуться на работу. Его и сейчас гложет какая-то забота, хотя вида не подает, не хочет омрачать ей день… А ей скучно здесь, среди этой благодати и красоты. Она тоже рвется к работе, в комнату, где стоит ее рабочий стол. Напротив стол Сергея. Сейчас он такой одинокий и несчастный. Клава его недолюбливает, и все его обходят стороной. Только она, Ирина, может его поддержать.
— Пошли к Днепру, — вывел ее из задумчивости Тищенко.
— А вещи?
— Кому они нужны! Да тут и нет никого.
Она хотела идти прямо в купальнике, но он все-таки захватил одежду с собой: вдруг встретится кто-нибудь из косарей или рыболовов, неудобно.
Брели извилистой тропой в высокой траве. Здесь не косили: растет возле города, никому не нужна. Их провожала чайка. Летала кругами, вскрикивала, падала к траве и вновь взлетела.
— Что ты, глупая? — сказал Василий Васильевич. — Ведь вывела уже своих птенцов. Или, может, мы тебе чем-то не понравились? Так ведь уходим же отсюда, уходим…
Переходили песчаные косы (намыло в половодье днепровской водой), сухие пригорки, пробирались через ивняк. В одном месте набрели на выстланное сухой травой ложе. По всему было видно, его оставили недавно. Чернела выжженная костром трава, кучка пепла, валялись обожженные консервные банки. Тут кто-то прятался. И, очевидно, не одни сутки. Раскладывал ночью костер — его не заметишь в глубокой, вымытой под кустами чернотала весенним паводком яме, — что-то варил в банках. Сейчас ночи короткие, а ему небось казались длинными. Вот тут он сидел, а этим кожухом укрывался. Может, недобрый человек. О чем он думал? От кого скрывался? Кому хотел отомстить? Отомстить — это уж точно.
Стало немного не по себе. Но пробрались через кусты чернотала, и в душу вновь хлынула солнечная волна. Каких цветов, каких оттенков здесь только не было! Даже конский щавель — бурьян из бурьянов — и тот вкрапливал свои особые тона. Уже побурели на верхушках и высоко поднялись его торчащие в разные стороны метелки, словно опаленные молниями, придавая нежному лугу какую-то строгую значительность. А чистотел и медвежье ушко добавляли свою живую желтую краску.