Потом гости с толпой ребят и с учительницей ходили в классы, в лабораторию и живой уголок. Всем хотелось получше рассмотреть французов, хотя это были самые обыкновенные ребята. Люся прямо не спускала с них глаз и все удивлялась, как можно так быстро говорить по-французски и не сбиться. Потом она трогала у Зойки на груди «красивую брошечку» с петушком. Учительница сказала, что это не брошка, а значок, а петух — это вроде национальной эмблемы Франции.
Зойка после приколола этот значок на школьный фартук. Димка Лавров на перемене глянул на него и, приняв позу деликатного француза, сказал в нос: «Ах, мадемуазель Жоа». А ты заметила, что он говорит не Зоя, а Жоа?
Ну и пусть. Тебе-то что?
А мне ничего, — сказал Димка уже своим голосом и опять посмотрел на петушка. — А вот в другом государстве эмблемой взяли индюка. И между прочим, дохлого.
Это было месяц назад. А сегодня после уроков учительница показала конверт — письмо французских ребят. Марку с Эйфелевой башней решили отклеить и отдать коллекционеру — Димке Лаврову.
— Не надо, — сказал Димка. — У меня уже есть.
Тогда ее попросила Люся, хотя раньше она марками как будто не увлекалась. Читала письмо Вера, потому что она лучше всех знала французский. «Здравствуйте, мадемуазель Зоя и все ребята!» — прочла она громко. Зойке стало жарко.
— Это Зойкин француз! — крикнул кто-то.
— Пусть сама читает!
— Да что вы… ну вас, — еле проговорила Зойка и не знала, куда деваться.
Учительница постучала тихонько по столу:
— Тут ничего особенного нет, — сказала она. — Обычная французская вежливость. К девочке обращаются прежде, чем ко всем остальным.
— Вот, — сказала Вера и глянула на мальчишек. — Не то что вы. — И стала читать дальше. Письмо как письмо. Описывались впечатления от поездки в Москву и Ленинград. Пока Вера читала и переводила, Зойка немного пришла в себя. Вот уже и «адью» — до свидания всем ребятам и Зое и вдруг «привет Зоиным маме и папе».
«Маме». Зойку как будто хлестнули. А ребята уже знали, что это французская вежливость, но все же кто-то сказал: «Деду и бабе», «Внучке и Жучке». Немного пошумели и разошлись.
Зойка осталась на месте. Пусть все уйдут, пусть они успеют выйти из школы. Ей лучше одной. Ребята, конечно, просто так крикнули про Жучку и внучку, ведь многие из них и не знали, что у Зойки нет матери.
В раздевалке уже не было толкучки, Зойка оделась не спеша. На улице шел снег. Когда идет снег, почему-то вспоминается лето. А почему же не идти тихонько и не думать о лете, когда идет снег и когда ничего неприятного не случилось… Вдруг рядом оказался Димка.
— Атлас в парте забыл, — сказал он. — Бегал обратно.
— Ты всегда что-нибудь забываешь.
— Не всегда, а каждый день.
Ох уж, скажите, какой остроумный. Но все же Зойка невольно улыбнулась, потому что сказал он это с забавной миной, так что на щеке у него появилась ямочка. У людей бывают две ямочки на щеках, а у него одна. Зойка спросила, почему так.
— Тоже оставил где-то одну и не нашел.
Так они и говорили о всяких пустяках, а это уже значит, что ничего не случилось. Но у Зойкиного переулка Димка вдруг сказал:
— А он не виноват… этот твой… этот француз. Он не хотел…
— Я ничего и не говорю. Почему ты думаешь?
Димка покрутил портфелем.
— Да нет… А вот знаешь…
— Ты ручку оторвешь.
— Она уж отрывалась. А у меня вот знаешь… мама не родная.
— Как? — Зойка остановилась.
— Очень просто.
У Зойки все перемешалось в голове.
— Да… ну и как же ты? — спросила она не сразу.
— Нормально, — сказал Лавров. — Не плохо, между прочим.
Зойка посмотрела на него. Конечно, не плохо. Совсем обыкновенный мальчишка и даже, пожалуй, лучше.
— А ты… нет, она… — у Зойки дрожал голос и немного побелели губы. Димка заметил это и испугался.
— …А давно она у тебя?
— Давно. С… самого начала. — Димке тоже стало не по себе, и Зойка это тоже заметила. Какой-то мальчишка окликнул Лаврова, и тот кивнул головой.
— Подожди. А как же твой братишка, этот… Юрик? Он — тоже?..
— Шурик. Нет, он родной. — Димка смотрел в сторону и отколачивал сосульку от трубы. Конечно, разговор такой никому не приятен, но Зойка в первый раз встретила человека, у которого тоже не все просто.
— А как ты узнал? Они сказали?
— Сам догадался, — неохотно буркнул Димка. — Никто не говорил.
«Правильно, — подумала Зойка. — Можно самому догадаться». Потом Зойка шла одна по своему переулку. Шла и думала, что все-таки есть такие люди, у которых тоже не все просто в семье. Такому человеку можно все рассказать. А другому, наверно, понять это трудно. Зойке так кажется. Вот Вера, например. Лучшая подруга, умница такая, а все равно никогда не хотелось с ней поделиться именно этим. Вера, конечно, ни при чем и все равно остается лучшей подругой. Но все же бывает, что от ее волос пахнет мамиными духами, которыми она помазалась «только чуть-чуть», и носит она мамины перчатки с длинными пальцами. А если у одного человека столько маминого, а у другого нет совсем ничего, то… вот в этом и разница. А теперь… Димка. И надо же случиться, чтобы это был именно он.
Нет, Лавров все-таки не просто одноклассник с четвертой парты.
10
На другой день Анна Даниловна вошла в комнату с каким-то печально-торжественным выражением и обратилась к Зойке:
— Давай, доченька, поговорим с тобой серьезно.
Зойка вся натянулась, как будто внутри у нее что-то выпрямилось.
— Не надо, бабушка, — сказала она резко. — Я уже знаю.
— Да чего ты там знаешь? Откуда?
Бабушка вздохнула и опустилась на диван.
— Знаю сама, — проговорила Зойка отрывисто и четко. Пальцы ее вцепились в спинку стула и побелели. Она выпрямилась и откинула голову и говорила недобрым звенящим голосом:
— Все равно я узнала. Зря вы молчали столько. Я не маленькая. Моя мать — плохая женщина, дурными делами занималась. Я знаю, где она. Вам стыдно было говорить! Мне тоже стыдно теперь. Я тоже буду молчать, как будто ничего не знаю. Ни у кого нет такой матери!
Зойка кончила сразу, как и начала, и стояла все такая же, откинув голову, вся белая, с белым лицом, белыми косами, как мраморная. Бабушка выслушала молча и сказала спокойно:
— Не надо, доча моя, так терзаться. Сядь-ка сюда, мы потолкуем с тобой, раз ты не маленькая.
Зойка медленно разжала пальцы и глянула на бабушку. Она хотела выйти из комнаты, но глянула на бабушку и бросилась вдруг ей на шею, еле выговаривая сдавленным горлом: «Бабушка, бабушка, ах, ба-а-бушка-а!» Слезы залили и лицо и все бежали, бежали, мешали дышать, мешали говорить, от них было некуда деваться.
Когда Зойка затихла, бабушка вытерла передником ее лицо, а потом свое.
— Вот мы и наплакались, старый да малый. Это ничего, так лучше. В себе держать тяжелее.
Бабушка скинула с себя платочек и привычно поправила полосы. Она всегда снимала платок, когда собиралась что-нибудь делать, вроде он ей мешал, и надевала его только на досуге.
— Это ты зря сказала, Зоенька, что тебе стыдно своей матери, — начала она мягко. — Совсем зря. Это не позор, а несчастье наше. Никакая она не дурная, с чего ты взяла? — бабушка расправила мокрый передник. — Отец твой, Зоенька, не велел мне рассказывать. Ты, говорит, мама, Галю не любишь, это мать твою, а потому, говорит, ты не так расскажешь. Плохо вроде я расскажу. А я не то что не люблю ее, горемычную, за что ее не любить? — но только у сына моего вот теперь жизни нету. А мне это каково? Ну ты мала, была бы побольше, ты бы все поняла.
— Я и теперь понимаю, — сказала Зойка.
— Ну вот и ладно. А я ее хаять не буду. Уж какая ей жизнь выпала, не доведись никому.
Зойка поджала ноги, подобралась, ей стало тревожно.
— Она сама из Белоруссии, мать твоя. Когда война началась, ей пятнадцать годов было. Место их, конечно, немцы заняли. А отец у нее председателем колхоза был, а потом партизаном стал. А Галя дома с двумя младшими братишками оставалась. Матери-то у них к тому времени уже не было. Когда немцы пришли в село, стали партизан искать. Кто-то и указал на них. Ну мать твою… уж и говорить-то страшно, пытали, мучили, все про партизан дознавались. Когда так не вышло, стали у нее на глазах братишек ее терзать. А она, значит, глядеть должна. Вот что, паразиты, делали.
Бабушка заплакала и оборвала свой страшный рассказ. Зойка не шевелилась.
— А одному-то было одиннадцать годков, — продолжала бабушка, — а другому-то, никак, только восемь. А она, значит, глядела на них и молчала. Сознание у нее помутится, ее немцы холодной водой отольют и — опять. Так и замучили обоих у нее на глазах.
Зойка выпрямилась и застыла, опять стала бледной. Вот она, война, страшное чудовище, уж вползло в ее дом и терзает самого близкого, самого лучшего человека — мать.
А бабушка говорила, что потом Галю погнали в Германию. Оборванных, голодных детей отбили наши войска, тогда уже началось наступление, и отправили в тыл. Галя училась в интернате, вот в этом самом городе, а после войны уже в техникуме.
— …Помню, отец твой ее первый раз к нам привел. Тоненькая, пугливая, из себя ничего. Только я сразу заметила, что неровная она какая-то: то веселая, то молчаливая. Начну приглядываться к ней, бывало, и как-то страшно мне станет. «Не женись, — говорю, — Коля, на ней. Видишь, она…» Как осерчал на меня твой отец, аж задрожал. «Как ты можешь, — говорит, — мама, сказать такое после того, что знаешь о ней». Очень обиделся, — бабушка вздохнула. — А я погодила и опять: «Не женись. Знаю я, сынок, что не виновата она и хорошая девушка, а не женись». Он вскочил тогда, помню, со стула: «Можно подумать, мама, что война мимо тебя прошла, не задела». И в дверь. И не приходил двое суток. Это меня-то не задела война, — проговорила бабушка горько. — Сына Мишу на финской, и мужа на этой убили. Сказал, как побольнее мне. Ну, я не обижаюсь. Я понимаю, любил он ее и жалел очень за такие мучения.