— Правильно, — просипел Борис, от волнения судорожно поводя шеей.
— А ты как считаешь? — Матрос поглядел на ратника. — Ты из Павловского полка, что ли?
— Ага! — Солдат озабоченно глядел на верхушку колокольни. — Нелегкое, братцы, дело будет снять их оттуда.
— Там видно будет, — хмуро отозвался рабочий. — Мы на легкие дела подряда не брали. Цепочкой шагайте, потесней к стене!
С минуту шли молча, прижимаясь то к стенам, то к оградам, которые, на счастье, были здесь высокие, каменные.
На углу Малого к ним присоединились еще несколько солдат. Двое из них были без винтовок.
— Вы что, папахами воевать собрались? — насмешливо кивнул им матрос на ходу.
— Видишь, какое дело, — ответил солдат помоложе; вид у него был на редкость смирный: — Не догадались мы давеча…
— Не догадались? Побоялись, скажи лучше. В казармах винтовок хватает.
— А теперь одна у нас надея — добыть оружие с бою.
— Ишь ты! Да ты, земляк, я вижу, не так уж робок?
Рабочий сделал знак рукой:
— Подходим к углу Малого. С угла по Восьмой линии еще с десяток шагов можно пройти незаметно, а там — по команде — бегом.
— Проверить оружие! — сказал матрос, снял снова бескозырку и вытер лоб.
Барятин повернул затвор винтовки и похолодел: хотя он в своей жизни, кроме охотничьих ружей, никаких огнестрельных предметов в руках не держал, нетрудно ему было догадаться, что винтовка его не заряжена.
Сказать? А разве этим поможешь?
Крадучись, полусогнувшись, подошли к церковным воротам.
— Раньше времени не стрелять! — хрипло проговорил матрос и первым кинулся во двор.
Барятин увидел голубей; зашумев крыльями, они поднялись с колокольни, со второго ее яруса, и, описывая широкие круги, стали подниматься к небу. «Глупые птицы, тут же стрелять будут».
Он бежал, стараясь не отстать от матроса.
На первую площадку колокольни ворвались без выстрела. На площадке со свету казалось совсем темно; пахло сыростью, известкой, птичьим пометом.
Слышно было, как тяжело дышит матрос.
Когда глаза немного привыкли к полумраку, обозначились впереди выщербленные ступени; у стен лежал косыми грядами снег, занесенный ветром. Перил не было.
— Теперь, товарищи, поаккуратней, — вполголоса сказал рабочий. — Тут и упасть недолго.
Шершавые стены были покрыты инеем. Подниматься пришлось медленно, шаг за шагом. Лестница повернула в сторону. Наверху блеснул просвет, и матрос, закричав: «Сдавайся, фараоны!» — выстрелил из карабина и цепко побежал по ступеням на вторую площадку.
Здесь было светло и пусто. Кое-где из-под осыпавшейся штукатурки краснел кирпич.
— Эй! Клади оружие, шкуры!
Матрос снова выстрелил.
На повороте к третьей площадке нападавших неожиданно встретили протянутые руки в вязаных теплых варежках.
— Оружие! — неистово заорал матрос.
На свет вышел приземистый городовой в толстой шинели, в башлыке, в валенках с калошами; трясущимися руками он отстегивал кобуру револьвера. Рыхлое его лицо было испуганное, злое.
— А ну, не балуй! — со зловещим спокойствием проговорил рабочий и наставил дуло винтовки к самым глазам городового. — По-русски сказано: сдавай оружие!
Сзади, за городовым, показались еще две головы в круглых шапках с бляхами-гербами, послышался лязг металла — полицейские, торопясь и толкая друг друга, выкатили на площадку пулемет системы «максим».
— Ну, вот это другой разговор. Теперь — без дурости, лапки кверху — на двор!
— Повыше еще надо поглядеть, — пробормотал молодой солдат — тот, что был без оружия, — торопливо стал карабкаться по последним ступенькам наверх, где под шатром крыши висели колокола.
— Ты только не вздумай звонить там! — возбужденно захохотал матрос.
Через несколько секунд сверху раздался глухой голос солдата:
— Тут ничего больше нет.
Рабочий поправил на плече винтовку:
— Ну что ж… Поведем теперь арестованных по назначению.
— Куда это? — не понял матрос.
— К Тулочкину, куда же еще? — ответил рабочий таким тоном, будто это само собой разумеется. — А вы с нами? — спросил он Барятина.
— Конечно, конечно! Впрочем… Мне, собственно, надо быть на углу Среднего и Шестой линии. Там мой пост.
— Ваш пост? А что же вы бросили его? Попадет вам от Тулочкина. — Рабочий хмуро усмехнулся.
— Да ведь стрелять начали… — неуверенно начал Барятин.
— Ну что ж — стрелять… Мы и без вас управились бы.
Рабочий, не глядя больше на него, стал рядом с матросом позади арестованных и скомандовал:
— Вперед, живо!
С чувством легкой обиды Барятин повернул к Шестой линии.
Когда он уже подходил к углу Среднего, из полуподвала на тротуар выбежала женщина в шляпке, крича исступленно:
— Позор! Позор! Позор!
Ее сразу же окружили прохожие.
Женщина высоко подняла длинную, в виде конуса, бутылку (в таких обычно продавали «Несравненную рябиновую» Шустова) и швырнула ее на тротуар. Осколки стекла звонко брызнули в разные стороны, бурая жидкость разлилась пятнами на снегу.
— Позор!
Барятин узнал курсистку Репникову, с которой он когда-то стоял в очереди за театральными билетами. Шляпка у ней сбилась на сторону, вдоль румяной щеки висела прядь стриженых волос.
Тут же переминался с ноги на ногу и сконфуженно ухмылялся огромный солдат.
— Что тут происходит? — повелительным тоном спросил Барятин.
Ведь это было совсем близко от поста, который ему доверили…
— Позор! — снова воскликнула Репникова. — Этот субъект забрался в винный погреб!
— Да погодите вы, барышня, я вам уже докладал: он отворенный был… Ну, мы и зашли. Теперь, сказывают, все народное.
— Позор! Он хотел вызвать пьяный погром!
— Позвольте-ка, — отстраняя с дороги одной рукой солдата, а другой — Репникову, сказал Барятин таким тоном, что все собравшиеся сразу поверили: именно этому студенту с красной повязкой на рукаве и дано право распоряжаться здесь. — Кто открыл винный склад?
— Он отворенный был, — повторил солдат.
Барятин спустился по лесенке в подвал. На него пахнуло крепким винным духом, затхлым запахом плесени. Он задумался — на мгновенье. Что-то надо предпринять. Немедленно.
— Где дворник этого дома? — вернувшись из подвала, властно спросил Барятин и, случайно встретив в толпе восторженно-доверчивый взгляд какого-то паренька, на вид лет шестнадцати, ткнул в него пальцем: — Ну, вот вы! Поищите дворника. Скажите ему, что я велел ему сейчас же прийти сюда. Двоих нужно поставить охранять склад. Станете вы! — приказал он солдату.
— Что вы делаете? — закричала Репникова. — Он же первый украл бутылку!
— Попрошу не вмешиваться в мои распоряжения, — холодно заявил ей Барятин. — Сюда нужно еще одного человека.
— Я могу, — вышел из толпы человек в коротком полупальто и барашковой шапке — с виду рабочий.
— Где работаете? — строго спросил Барятин.
Рабочий взял руки по швам:
— На Семянниковском!
— Становитесь. Вы вдвоем будете отвечать за сохранность винного склада. Остальных прошу идти по своим делам.
Восторженный холодок пробежал по спине Барятина. До чего ж все толково у него выходит! Увидел бы его сейчас Григорий Шумов!
Паренек, важничая, привел испуганного дворника-старичка.
— Кто открыл склад? — требовательно прикрикнул на него Барятин.
— Не могу знать!
— Сейчас же разыщите замок, любой, какой найдется, и навесьте на двери погреба. Эти два товарища будут нести охрану склада.
— Слушаю!
Дворник рысцой побежал исполнять приказание.
Собственноручно навесив принесенный дворником замок и вручив ему ключ со строгим наказом — не давать никому, Барятин пошел наконец на свой пост.
Мороз усилился. Небо было тугое, в свинцовых тучах. Где-то за Невой постреливали.
Промчался к Большому проспекту на предельной скорости грузовик с вооруженными солдатами и рабочими, — над кабиной шофера развевался красный флаг.
Вечером поднялся ветер, угнал к морю тучи, и над высокими крышами города, огненный, яростный, разлился закат.
Барятин прохаживался взад-вперед, воинственно придерживая рукой незаряженную свою винтовку, и все время видел себя как бы со стороны: картина получалась привлекательная. Посмотрел бы на него Григорий Шумов!
41
С минуты ареста у Григория Шумова один только раз тоскливо сжалось сердце — когда ворота тюрьмы закрылись за ним с железным лязгом.
Вот он и в неволе!
По обе стороны ворот под тусклым фонарем стояли часовые в черных шинелях. Один из них огромным ключом стал замыкать ворота.
Околоточный Васильев, судя по всему, бывал здесь не один раз. Привычной рукой он нашарил в полумраке боковую дверь, отворил — Шумов вошел вслед за ним в коридор с низко нависшим потолком, впервые в своей жизни вдохнул тюремный воздух — неимоверно спертый, затхлый, пропитанный каким-то застарелым кислым запахом, до того едким, что с непривычки першило в горле.
Их встретил, звеня связкой ключей, младший надзиратель и повел в канцелярию.
Канцелярия оказалась обыкновенной комнатой, уставленной конторскими столами и шкафами, через застекленные дверцы которых виднелись связки «дел» в коричневых обложках, с тесемками, похожими на шнурки от ботинок. Однако окна в этой комнате были загорожены толстыми решетками.
В этот час в канцелярии был только один чиновник, с хмурым лицом плохо выспавшегося человека, — должно быть, дежурный; при виде вошедших он потянулся, широко зевнул, отчего на глазах его выступили слезы, нехотя взял у околоточного толстую книгу, имевшую вид разносной, что-то черкнул в ней и буркнул сердито:
— Произвести личный обыск.
Околоточный Васильев, козырнув, молча ушел, а тюремный надзиратель подошел к Шумову и сказал почему-то шепотом:
— Раздевайтесь.
Гриша снял шинель.
— Дальше, дальше, — прошептал надзиратель, — до белья.
Он вывернул наизнанку все карманы в одежде Григория Шумова, стараясь, чтобы каждое его движение было видно не перестававшему зевать чиновнику, тщательно ощупал изнутри подошвы ботинок и, отложив в сторону кожаный ремень от брюк, сказал: