идет через кухню, старательно не глядя в мою сторону, как будто я пустое место, как будто я блядский ноль без палочки; он с хрустом открывает очередную бутылочку женьшеня, дергает себя за яйца и все это время лыбится, сука, не переставая.
– Быстрей, Дорис, – говорит Джордж. – Это же твое Специальное Предложение, иди, скажи им хоть что-нибудь!
– Но я даже не одета!
– Вот я и думаю, – говорит Леона, – может, мне съездить в Хьюстон. Прикупить себе заодно спортивный купальник…
Это рекорд. Четвертый понт за раз. А матушка стоит себе и улыбается с победным видом и поудобнее устраивается в объятиях Лалли.
– Черт, Дорис, тогда я сама пойду и скажу им, – говорит Джордж. – Ты смотри, они уже выгружают эту чертову штуковину!
Я наклоняюсь к кухонному окну; и точно, у Лечугиного дома припаркован грузовик «Джей Си Пенни». Под задним колесом приткнулся плюшевый медведь.
– Нет, как же это так, подождите… – говорит матушка.
Жил-был конь, который умел считать, и его показывали в цирке. Всем казалось, что этот коняга умный до невозможности, потому что, когда ему задавали задачку, он выстукивал копытом ответ – и всегда попадал в самую точку. А потом оказалось, что ни хуя этот конь никакой математики не знал. Он просто стучал себе копытом, покуда напряжение в публике не спадало, а он эту перемену настроения воспринимал на раз. Как только он отстукивал нужное число, аудитория расслаблялась, он это чувствовал и переставал стучать. Вот и сейчас Лалли воспринимает воцарившуюся в комнате напряженную тишину как сигнал к действию: ни дать ни взять одаренная цирковая лошадь.
– Ц-ц, Специальное Предложение? – переспрашивает он. – Детка, после того, что они столько времени морочили тебе голову, я просто позвонил им и отменил заказ. Ты извини, если хочешь, прокатимся к Святому Антону, мне все равно нужно докупить женьшеня.
– Ой, мамочки.
– Ты ведь заказывала миндальный с миндальной отделкой, ведь так? – интересуется Джордж. – Смотри, они выгружают у Нэнси новенькую двойку миндальнего цвета, как раз то самое Специальное Предложение, морозилка сбоку!
– Ну и денек, – говорит Леона. Лицо у нее как-то мигом втягивается и блекнет в бесплодной попытке отыграть обратно даром выложенный четвертый козырь. Поздно, лапочка, поздно.
Я с трудом перевожу взгляд над стойкой, мимо засунутого за жестянку с печеньем счета за свет, в гостиную, тщетно пытаясь уцепиться хоть за какую-нибудь соломинку простого человеческого достоинства. И тут входит Брэд, в новехоньких, с иголочки, «Тимберлендах». Ебысь! – со всей дурацкой дури дверью об косяк. Он задирает нос в потолок и чалит прямым курсом к телику. Голову даю на отсечение, сейчас усядется на ковре и будет читать по губам звуковые сигналы в «Спрингер-шоу».
У меня просто руки опускаются. Вот так я, блядь, и вырос, вот вам история моей борьбы за вечные истины и славу. Суп-пюре из лжи, целлюлита и ёбаного «Уау».
Я поворачиваюсь, чтобы отчалить к себе в комнату, но тут Лалли ловит меня за загривок. Он делает вид, что просто решил взъерошить мне волосы, но на самом деле держит он меня довольно крепко.
– Ну что, командир, пойдем перебросимся парой фраз?
– Ну, конечно, – тут же подхватывает матушка, – у вас свои мужские дела. А я, пожалуй, заварю пока настойчик и напою девочек: уверена, что кое-кому такое дополнение к диете пойдет на пользу.
– Что я слышу, – вскидывается Леона, – она опять вернулась к Часовым Веса?
– Это «Зона», – говорит матушка.
К тому времени, как Лалли утаскивает меня на темную половину гостиной, меня уже успевают вычеркнуть из списков присутствующих. Меня усаживают на Памелин край дивана, тот, что пониже. Сам он с удобством устраивается на высоком краю и принимается неодобрительно разглядывать мои кроссовки.
– Ц-ц, ты даже не представляешь, до чего ты довел свою бедную маму. Можешь себе представить, что могло бы случиться, не окажись я рядом, чтобы вовремя собрать кусочки?
Он что, сука, шутит или как? Он прожил здесь семь дней, и что, теперь мы с ним родственники, так, что ли? Я просто сижу и смотрю на ковер. Который тут же выгорает от ужаса, на ярд или около того.
– Сказать, что ты поставил нас в идиотское положение, Верн, значит, ничего не сказать.
Я встаю с дивана.
– Это ты все наворотил, вот и разгребай.
– Что такое? – Он хватает меня за руку.
– От-ебись от меня, – говорю я.
Он отвешивает мне оплеуху.
– Поматерись мне еще.
На шум приползает Брэд, толчками, на заднице. Лалли покрепче перехватывает мою руку.
– Лалито, какой тебе кофе? – доносится матушкин голос.
– Горячий и сладкий, как моя женщина. – Лалли одаривает Брэда улыбкой и подмигивает ему.
Я обдумываю вариант: интересно, если взять вон ту настольную лампу, снять с нее абажур и засунуть ее в жопу сперва Лалли, а потом Брэду, что станется с прямой кишкой у обеих этих особей? Лалли притягивает меня поближе к себе и принимается шептать мне в ухо:
– Что-то я такое слышал насчет второго ствола. Ты что-нибудь слышал насчет второго ствола?
Я просто сижу и молчу.
Он пару секунд смотрит на меня, а потом вздергивает брови.
– Да, напомни мне про доктора Дуррикса.
И ждет реакции; но я сижу без тени чувства. Подождав еще немного, он откидывается на спинку дивана и принимается соскребать нашлепку из «Далласских ковбоев»: отец в свое время оклеил ими чуть не весь подлокотник.
– Еще не поздно произвести некоторый сдвиг в парадигме, Верн. По правде говоря, если не происходит сдвигов парадигмы, сюжет умирает. А если сюжет пойдет коту под хвост, в выигрыше от этого не останется никто. Я жду, когда решится вопрос о том, что мне поручат целое журналистское расследование, со всей подноготной, сериал, понимаешь? Дело может дойти до прав на показ в прайм-тайм, сетевые дела и так далее. Мы можем развернуть ситуацию, в которой ты оказался, на триста шестьдесят градусов…
– Займись лучше математикой, козел.
– Нет, ты только погляди, – говорит матушка, которая как раз подоспела с кофе. – Ему всего двенадцать лет, а у него уже сто миллионов долларов! Е-мейлионер, на это стоит взглянуть, ребята!
По телику идут «Самые молодые миллионеры Америки». Леди плавают по комнате, как заблудившиеся пуки.
– Мелочь, и связываться не стоит, – говорит Брэд. – Я как раз положил в карман свой первый миллиард.
– Ну, Брэдли, ты даешь! – говорит Джордж. – Вот это молодчина!
Взгляды сползаются обратно на телеэкран, как грешники в сраную церковь. «Он стал мил-лионером, когда ему не исполнилось еще и десяти лет, – надрывается репортер. – А сегодня Рикки стоит на верном пути к тому, чтобы заработать свою вторую сотню миллионов долларов». Он произнести слово «долл-лары» так, словно увяз языком в патоке или еще в чем-нибудь наподобие. Скажем, в пизде. А Рикки просто сидит перед камерой, как хуй с горы, и за спиной у него «ламборджини», за руль которой он даже не имеет права сесть. Когда его спрашивают, не чувствует ли он себя настоящим героем, он просто передергивает плечами и спрашивает: «А что, разве не все себя чувствуют так же?»
– Что за невероятный мальчик, – говорит матушка. – Готова поспорить, что его мама сейчас на седьмом небе от счастья.
– Миллиард долларов, – вздыхает Леона. Ноги у нее поворачиваются носками внутрь, как у маленькой девочки, она нагибается и принимается шептать на ушко Брэду: – Ты ведь вспомнишь, кто все время возил тебя на машине, пока ты жил в нищете и безвестности?
Атмосфера в комнате воцаряется какая-то неясная и теплая, как кисель. Потом все смотрят на меня. Я высвобождаюсь из цепких объятий Лалли и удаляюсь но коридору.
– Ты не останешься досматривать «Миллионеров»? – спрашивает матушка.
Для ответа я просто не нахожу нужных слов. Я выдыхаю и – чап-чап-чап – иду в Мексику, с промежуточной остановкой в собственной спальне.
– Ладно тебе, командир, – окликает меня Лалли. – Уже и пошутить нельзя.
Я отказываю его словам в праве допуска, и они обреченно гукаются на ковер у меня за спиной.
– Уау, а Нэнси-то, похоже, купила новый холодильник, – говорит Леона в тот самый момент, когда я успеваю дойти до прихожей.
Все-таки Леона, она молодец, как лихо у нее получается заставлять вещи идти своим чередом. С другой стороны, все эти старые прошмандовки горазды на такого рода вещи, с их ёбаным набором заранее запрограммированных восклицаний, вздохов и прочего дерьма. Вот вам еще одна великая истина: единственное, чего не выносят дамочки такого рода, так это молчания.
Я запираю за собой дверь спальни и останавливаюсь как вкопанный, оглядывая пустоты, которые Вейн Гури оставила в моей привычной свалке. Мой CD-плеер на месте, и рядом лежат несколько дисков. Я заправляю сборку Джонни Пейчека, сразу выкрутив громкость на максимум. Одежда ворохом летит из шкафа в мой «найковский» рюкзак. Даже куртка летит вместе со всем прочим, потому что откуда мне знать, насколько все это затянется. На крышке от «найковской» коробки в шкафу материализуются моя записная книжка с адресами и отцова стетсоновская шляпа. Я тайком сую между прочего движимого имущества старую открытку, которую когда-то подарила мне на день рождения матушка. На открытке щенок, и морда у него совершенно идиотская. Меня захлестывает волна печали, но остановить меня это не остановит.
Собрав манатки, я подхожу к двери, чтобы послушать, что там творится снаружи и кто из них где.
– Черта с два, – говорит Джордж со своего обычного стула. – Нэнси до сих пор сидит на той страховке, которую продал ей Хэнк.
– Ну, знаешь, я просто никак не возьму в толк, что они там все мямлят насчет окупаемости Тайлера, – говорит матушка. Сразу слышно, что она как раз тронулась обратно на кухню, чтобы вынуть из плиты кекс. – Ведь прошел, считай, уже целый год.
– Милая моя, им нужно тело, и ты сама прекрасно об этом знаешь, – говорит Джордж.