с двумя судебными исполнителями по бокам, которые выбирают темы для разговора но принципу максимально возможного контраста с тем говном, в котором я сижу по уши. Про машину, про ужин в ресторане, про общую политическую ситуацию. Один из них пердит.
Я просто сижу и смотрю, как огонек на конце крыла освещает ночную тьму. Через пару часов ритмичных красных вспышек, что очень долго, мы идем на снижение сквозь раковые опухоли облаков, которые висят над международным аэропортом в Хьюстоне. Когда самолет заходит на посадку, в иллюминаторе на какой-то миг возникают сгрудившиеся у взлетно-посадочной полосы восемь тысяч патрульных машин, с мигалками, которые отражаются на влажном от недавнего дождя бетоне, а еще там, наверное, надрываются сирены и сотовые телефоны репортеров. И все ради маленького Вернона, Вернона Литтла. После посадки самолет поворачивает к каким-то трибунам, установленным вокруг пустующей секции на самом краю аэродрома, у периметра. Мы останавливаемся у самых трибун, и меня даже сквозь иллюминатор насквозь пронизывают вспышки от сотен работающих фотокамер. Просто физически ощущаешь, как сейчас у всей этой толпы скакнул пульс: вот он! Сегодня вторник, ровно три недели с того дня, как наши жизни завертелись в адском барабане. Хотя на часах всего четыре утра, можете быть уверены, по всей стране народ прильнул к экранам телевизоров. Вот он, сука! Ату его!
Судебные исполнители сводят меня по трапу, и мы торжественным маршем проходим перед трибунами. За трибунами забор, а за ним – орды негодующих людей, того самого типа, каких показывают всякий раз, когда нужно показать негодование. Меня подсаживают под руки в заднюю дверь белого фургона, где сидят и ждут какие-то люди в лабораторных комбинезонах и шлемах. Они привязывают меня к креслу, и мы едем в город в сопровождении эскорта: если собрать все полицейские машины земного шара, то ровно половину выделили, чтобы сопровождать нас. Все вертолеты земного шара летят над головой и светят вниз прожекторами, как будто это самая охуительная голливудская премьера года, как будто нам сейчас дадут Оскара за Самый Всеобъемлющий Пиздец.
И я прихожу к одному интереснейшему умозаключению: патрульные машины далеко не везде и не всегда врезаются во что попало. Ничего подобного. И в голову сами собой не лезут простенькие идеи насчет того, как отвлечь копов, а самому под шумок сделать ноги, пока машины сталкиваются пачками и сносят с лица земли мосты и прочую херню. Скажу вам больше: как только вас усадят в патрульную машину, в вас незамедлительно вселяется уверенность в том, что ничего подобного не произойдет. И водят они чертовски уверенно, имейте в виду. И – по прямой.
Сегодня все повеселились от души: беспристрастному и справедливому суду, который ожидает меня в недалеком будущем, показали, какой я в действительности наивный парень. А потом зашвырнули вверх тормашками обратно в ад. И не домой, а сюда, в графство Харрис, где происходят все самые крутые события.
Оказавшись в камере, я закрываю глаза и пытаюсь вкратце прокрутить всю свою жизнь. Если за точку отсчета брать мою собственную точку зрения, то выйдет, что я вовсе даже и не в дерьме. Напротив, я всего лишь парнишка из публики, который краем уха услышал о чьей-то беде, может статься, о том, что какой-то другой парнишка взял отцовское ружье, притащил его в школу и на хуй перестрелял половину своих одноклассников. Бог знает, как людям в голову приходит подобная хуйня. Может быть, в конечном счете я и окажусь тем парнем, который всего лишь слышал обо всем этом. Слышал об одном бедном ебанашке – может быть, тихом таком, из которого слова не вытянешь, с мыслями в голове и все такое, – который всю жизнь просидел на задней парте. Пока не приволок в школу ружье. Я буду парнем, который слышал об этом, с правом на роскошно-скользкую возможность выбора: сочувствовать убийце или места себе не находить от горя, а то и вовсе сделать вид, что ему все по барабану, как часто делают люди, которых лично не касается случившаяся по соседству хуйня. Именно такой день я прокручиваю у себя в голове. По-прежнему полный самых разных, сплавленных в единую неразволочню вещей, и собак, и прочего, но только я здесь выступаю в роли стороннего наблюдателя, я покупаю мороженое в дальнем конце улицы, мне плевать на лихие молодые годы, я становлюсь таким же, как все: занудой, с привычкой раздражаться но мелочам.
Я пытаюсь заснуть, но тут в моем ряду камер начинают просыпаться другие сидельцы. Один из них слышит, как я вздыхаю, и шепотом проталкивает сквозь собственную дверь пару слов:
– Литтл? Да ты, сука-блядь, у нас теперь звезда!
– Ага, конечно, – отвечаю я. – Расскажи об этом судьям.
– Блядь, да тебе теперь выкатят охуительнейших адвокатов, какие только есть на свете, слышь, об чем я маркую?
– Мой адвокат даже по-английски-то ни пизды не понимает.
– Хуй там, – говорит мой сосед, – этого мудилу они уже на хуй унасекомили, ушел, блядь, в историю. Я тут видел по телику, как он распинается, хуё-моё, мол, он все еще в деле, только это все пиздёжь, он даже зарплату больше не получает. За тебя теперь взялись такие мамонты, просто ёбу дашься, слышь, что говорю?
Потом этот парень постепенно затыкается, и мне удается урвать час беспокойного сна. Потом приходит охранник, чтобы посредством сложных маневров доставить меня к телефону в конце коридора. Он горделиво проводит меня мимо всех остальных клеток, таким, типа того, парадным маршем, и все буквально приливают к своим дверям, чтобы на меня посмотреть.
– Йо, Верняк! Верняк Литтл, йо!
Меня сажают у телефона. Охранник прилаживает себе наушник, потом сам набирает мой домашний номер. Длинные гудки. Я заставляю его набрать номер Пам.
– Мм-хмм, – отвечает она, с набитым ртом.
– Пам, это Верн.
– Верн? О господи, ты где?
– В Хьюстоне.
– Черт, да, конечно, мы же видели все по телику. Они тебя там хоть кормят?
Охранник нагибается ко мне и шепчет:
– Чоризо с яичницей, через полчаса.
– Э-э, яичницу с чоризо скоро принесут.
– Что, и это все? Одну только яичницу с чоризо?
Лоб у охранника собирается в складки. Он делает движение руками в воздухе, как будто раскладывает по большой тарелке гарниры и приправы.
– Да нет, там еще полно всего, – говорю я.
Охранник показывает мне два больших пальца.
Матушка уже вступила в бой за трубку, слышно, как она пыхтит на заднем плане. И в конце концов своего добивается.
– Вернон?
– Привет, ма.
– С тобой все в порядке?
– Ну, вроде того. А с тобой?
– Ну, начнем с того, что Лалли бросил Леону, хотя, конечно, с самого начала было ясно, что именно этим все и кончится. Смею надеяться, что теперь он подожмет хвост и приползет обратно.
Она хрюкает в трубку – этак иронически.
– Ма, перестань.
– Ты просто не понимаешь, ему нужна сильная женщина, при всей той ответственности, которую он на себя взвалил – особенно теперь, когда он дал Вейн от ворот поворот…
– От-ветственности?
– Ну, ты, наверное, слышал: он купил права на твой процесс и вообще на все на свете. Теперь его компания ведет переговоры еще и о покупке того лечебного учреждения в Хантсвилле, и у него, конечно, нервы на пределе, притом что рядом с ним нет человека, который по-настоящему понимает его, которому небезразлично то, что он делает. – Она примерно секунду вслушивается в каменное молчание на моем конце провода, потом пытается наскоро соорудить какой-нибудь пирог со сливками. – Ну, а ты хорошо провел день рождения?
– Не так чтобы слишком.
– Знаешь, я в этом году не стала заказывать торт, я ведь не знала, будешь ты в городе или нет. В любом случае, если бы ты вдруг объявился, сходили бы к «Харрису» и что-нибудь подобрали, они теперь работают до десяти часов вечера и без выходных, хотя Марджори никак не может к этому новому распорядку привыкнуть, по крайней мере – пока. Наверное, такого рода вещи тоже требуют времени.
Я все еще пытаюсь решить про себя, хорошо это или плохо: этот синдром, который косит близких тебе людей, когда они напрочь не желают говорить о говне, в котором ты увяз по уши. В каком-то смысле это даже в голове не укладывается: в самой сердцевине твоей жизни обустроился огромный такой зловонный червяк и жирует себе у всех на виду. И никто не хочет о нем даже слова сказать. Наверное, он и без того сам за себя говорит.
Как только я кладу трубку, приносят совершенно роскошный завтрак: к положенным чоризо и яичнице щедрой рукой добавлены кукурузная сечка, мясная нарезка и тост. Потом появляется мой новый назначенный государством адвокат. И в адвокаты мне на значили самого настоящего Брайана Деннехи, кроме шуток, и он является ко мне, весь такой величественный и мудрый. Просто охуеть, не встать. А моему старому другу Чертику из Табакерки, наверное, и в самом деле дали пинка под зад. Очередной неудачник, которого походя затоптали Правильные Парни. И этому Брайану одним только фактом своего появления действительно удается вдохнуть в меня надежду, потому что любому дураку известно, что он процессов не проигрывает. Я преисполняюсь надежд: сразу понятно, что присяжные влюбятся в него с первого взгляда и будут мечтать втихомолку, чтобы у каждого из них отцом был именно он, такой крутой и милый. У нас со стариной Брайаном имеет место долгий разговор, и я ему рассказываю все, как на духу.
– Значит, ты утверждаешь, что невиновен? – спрашивает он. – Тебя что, вообще там не было?
– Нет, я хотел сказать, что вообще-то я там был, типа, в школе, и, кажется, тело мое даже прошло по тому самому месту, где потом погиб Барри Гури, но…
Он хмурит брови и поднимает руку ладонью вперед.
– Твои показания могут не слишком понравиться присяжным. Ты – со мной?
– Ну, конечно.
– Это очень важный процесс, – говорит он, уже в дверях. – Давай не будем испытывать удачу. Он важен для тебя, и для меня тоже.
– Рад, что вы мне об этом сказали.